Стивенсон Роберт Льюис - Похищенный

sp;- что ваше имя Бальфур.

   - Меня зовут Давид Бальфур, - ответил я, - к вашим услугам.

   - Я в ответ мог бы вам назвать свое имя, сэр, - продолжал он, - но оно за последнее время несколько утратило значение. Может быть, достаточно будет сказать вам, что я родной брат Джемса Мора Друммоида, или Мак-Грегора, о котором вы не могли не слышать.

   - Да, сэр, - сказал я немного испуганно, - но я также не мог не слышать о вашем отце, Мак-Грегоре Кемпбелле.

   Я поднялся на постели и поклонился. Я думал, что это польстит ему, если он гордится отцом, лишенным покровительства законов.

   Он поклонился в ответ и продолжал:

   - Вот что я хочу вам сказать, сэр. В сорок пятом году мой брат поднял часть рода Грегора и повел шесть рот, чтобы нанести решительный удар неправой стороне. Врач, шедший с нашим кланом и вылечивший ногу моему брату, когда тот сломал ее в схватке при Престонпансе, носил то же имя, что и вы. Он был братом Бальфура из Байса, и если только вы находитесь в какой-нибудь степени родства с этим джентльменом, то я отдаю себя и свой парод в ваше распоряжение.

   Надо напомнить читателю, что я о своем происхождении знал не больше, чем какая-нибудь собака. Хотя мой дядя и болтал о нашем важном родстве, но ничего не объяснил точно, и у меня сейчас не оставалось другого выхода, как позорно признаться в своем невежестве.

   Робин коротко ответил, что ему остается пожалеть, что он побеспокоился, повернулся ко мне спиной и, не поклонившись, направился к двери. Я слышал, как он сказал Дункану, что я не более как "безродный негодяй, не знавший собственного отца". Как я ни сердился на эти слова, стыдясь в то же время собственного незнания, я едва мог удержаться от улыбки при мысли, что человек, находившийся вне закона (и которого действительно через три года повесили), был взыскателен к происхождению своих знакомых.

   У самой двери Робин встретил входящего Алана, и оба они, отступив, посмотрели друг иа друга, как две чужие собаки. Оба были невелики ростом, но в эту минуту они точно вытянулись от сознания собственного достоинства. Каждый из них движением бедра высвободил эфес своей шпаги, чтобы можно было скорее вытащить клинок.

   - Мистер Стюарт, если не ошибаюсь? - сказал Робин.

   - Верно, мистер Мак-Грегор: это имя, которого нечего стыдиться, - отвечал Алан.

   - Я не знал, что вы в моей стране, сэр, - сказал Робин.

   - Я предполагаю, что я в стране моих друзей, Мак-Ларенов, - сказал Алан.

   - Это щекотливый вопрос, - отвечал тот. - На это можно и возразить кое-что. Но, кажется, я слышал, что вы умеете биться на шпагах?

   - Если вы только не родились глухим, мистер Мак-Грегор, то вы слышали обо мне гораздо больше, - сказал Алан. - Я не один в Аппине умею обращаться с оружием. И когда мой родственник и вождь Ардшиль несколько лет тому назад разрешал спор с джентльменом, носившим ваше имя, я не помню, чтобы Мак-Грегор одержал верх.

   - Вы имеете в виду моего отца, сэр? - спросил Робин.

   - Это меня нисколько не удивляет, - сказал Алан. - Джентльмен, о котором я говорю, имел скверную привычку прибавлять "Кемпбелл" к своему имени.

   - Мой отец был стар, - отвечал Робин. - Партия была неравная. Мы с вами составим лучшую пару, сэр.

   - Я тоже думаю так, - сказал Алан.

   Я готов был выскочить из кровати, а Дункан не отходил от этих петухов, готовый вмешаться при первом удобном случае. Но когда последние слова были произнесены, ждать больше было нечего. И Дункан, очень побледнев, бросился между ними.

   - Джентльмены, - сказал он, - я думал совсем о другом. У меня есть две флейты, а вот тут два джентльмена - оба прослабленные игроки на этом инструменте. Давно уже идет спор о том, кто из них лучше играет. Вот и представился прекрасный случай разрешить этот спор.

   - Что же, сэр... - сказал Алан, все еще обращаясь к Робину, с которого не сводил глаз, так же как и Робин с него, - что же, сэр, мне кажется, что я действительно что-то подобное слышал. Вы музыкант, как говорят? Умеете вы немного играть на флейте?

   - Я играю, как Мак-Фиммон! - воскликнул Робин.

   - Это смело сказано, - заметил Алан.

   - Я до сих пор оправдывал и более смелые сравнения, - ответил Робин, - притом имея дело с более сильными противниками.

   - Это легко испытать, - сказал Алан.

   Дункан Ду поторопился принести обе флейты, являвшиеся его главным достоянием, и поставить перед гостями баранью ногу и бутылку питья, называемого "Атольский броуз", приготовленного из старой водки, меда и сливок, медленно сбитых в определенной пропорции. Противники все еще были на шаг от ссоры, но оба уселись по сторонам горящего очага, соблюдая чрезвычайную учтивость. Мак-Ларен убеждал их попробовать его баранину и броуз, напомнив при этом, что жена его родом из Атоля и известна повсюду своим умением приготовлять этот напиток. Но Робин отказался от угощения, заявив, что это вредит дыханию.

   - Прошу вас заметить, сэр, - сказал Алан, - что я около десяти часов ничего не ел, а это хуже для дыхания, чем какой угодно броуз в Шотландии.

   - Я не хочу иметь никаких преимуществ перед вами, мистер Стюарт, - отвечал Робин. - Ешьте и пейте, и я сделаю то же самое.

   Оба съели по небольшой порции баранины и выпили по стакану броуза миссис Мак-Ларен. Затем, после продолжительного обмена учтивостей, Робин взял флейту и сыграл небольшую пьеску в очень быстром темпе.

   - Да, вы умеете играть, - признал Алан и, взяв у своего соперника инструмент, сначала сыграл ту же пьесу и в том же темпе, а затем начал вариации, которые украсил целым рядом фиоритур, столь любимых флейтистами.

   Мне понравилась игра Робина, но игра Алана привела меня просто в восторг.

   - Это недурно, мистер Стюарт, - сказал соперник, - но вы проявили мало изобретательности в своих фиоритурах.

   - Я! - воскликнул Алан, и кровь бросилась ему в лицо. - Я уличаю вас во лжи!

   - Значит, вы признаете себя побитым на флейтах, - сказал Робин, - если вы хотите переменить их на шпаги?

   - Прекрасно сказано, мистер Мак-Грегор, - ответил Алан, - и пока, - он сделал сильное ударение на этом слове, - я беру свои слова назад. Пусть Дункан будет свидетелем.

   - Право, вам нет надобности кого-либо звать в свидетели, - сказал Робин. - Сами вы гораздо лучший судья, чем любой Мак-Ларен в Бальуйддере, потому что, честное слово, вы очень приличный флейтист для Стюарта. Передайте мне флейту.

   Алан передал флейту, и Робин стал повторять и исправлять некоторые вариации Алана, которые он, казалось, прекрасно запомнил.

   - Да, вы понимаете музыку, - сказал мрачно Алаи.

   - А теперь будьте сами судьей, мистер Стюарт, - сказал Робин и повторил вариации с самого начала, придав им новую форму, с такой изобретательностью, с таким чувством и необыкновенным вкусом, что я изумился, слушая его.

   Что же касается Алана, то лицо его потемнело и запылало; он кусал ногти, точно человек, которого глубоко оскорбили.

   - Довольно! - воскликнул он. - Вы умеете играть на флейте, можете хвалиться этим. - И он хотел встать.

   Но Робин сделал знак рукой, точно прося внимания, и перешел к медленному темпу шотландской народной песни. Это была прекрасная вещь, и сыграна она была превосходно, но, кроме того, она оказалась песнью аппинских Стюартов, самою любимою Алана. Едва прозвучали первые ноты, как он переменился в лице, а когда темп ускорился, едва мог усидеть спокойно на месте. Задолго до окончания песни последняя тень гнева исчезла с его лица, и, казалось, он думал только о музыке.

   - Робин Ойг, - объявил он, когда тот кончил играть, - вы великий флейтист. Мне не подобает играть в одной стране с вами. Клянусь честью, у вас больше музыкальности в мизинце, чем у меня в голове. И хотя мне все-таки кажется, что я шпагой мог бы доказать вам нечто другое, предупреждаю вас заранее, что это было бы дурно! Противно моим убеждениям спорить с человеком, который так хорошо играет на флейте!

   На этом ссора окончилась. Всю ночь броуз и флейты переходили из рук в руки. Уже совсем рассвело, и все трое были порядочно навеселе, когда Робин подумал об уходе.

  

   Было уже около половины августа, и стояла прекрасная, теплая погода, обещавшая ранний и обильный урожай. Как я говорил уже, не прошло и месяца с начала моей болезни, а меня нашли уже способным продолжать путь. У нас было так мало денег, что мы прежде всего должны были торопиться, потому что, не успей мы вовремя дойти до мистера Ранкэйлора или если бы он отказался помочь мне, мы бы, конечно, умерли с голоду. Кроме того, по соображениям Алана, погоня за нами теперь должна была значительно ослабеть, и граница реки Форт или даже Стнрлингский мост, где находилась главная переправа через реку, должна была охраняться с меньшим вниманием.

   - Главный принцип в военном деле, - говорил Алан, - идти туда, где вас менее всего ожидают. Форт затрудняет нас. Ты знаешь поговорку: "Форт - узда для дикого гайлэндера". Итак, если мы будем пытаться обойти истоки реки и спуститься у Киппена или Бальфрона, то там именно нас и будут стараться поймать. Но если мы прямо пойдем на старый мост в Стерлинге, то, даю тебе слово, нас пропустят не останавливая.

   Следуя этому плану, мы в первую же ночь дошли до дома Мак-Ларена в Стратэйре, родственника Дункана, где и переночевали 21 августа. Оттуда мы снова с наступлением ночи сделали следующий легкий переход. 22-го мы, в кустах вереска, на склоне холма в Уэм-Вар, в виду стада оленей, проспали счастливейшие десять часов на чудном, ярком солнце и на такой сухой почве, какой я никогда не видел. В следующую ночь мы дошли до Аллан-Уотера и, спустившись вдоль его берега, увидели внизу перед собой всю равнину Стерлинга, плоскую, как блин; посередине на холме расположен был город с замком, а лунный свет играл в излучинах Форта.

   - Теперь, - сказал Алан, - не знаю, рад ли ты этому, ты снова на своей родине. Мы уже перешли границу Гайлэнда, и если нам теперь удастся перебраться через эту извилистую реку, мы сможем бросить шапки в воздух.

   На Аллан-Уотере, близко к месту, где он впадает в Форт, мы увидели небольшой песчаный островок, заросший репейником, белокопытником и другими низкорослыми растениями, которые могли бы закрыть нас, если мы ляжем на землю. Здесь-то мы и расположились лагерем, совсем в виду Стирлингского замка, откуда слышался барабанный бой, так как близ него маршировала часть гарнизона. В поле на берегу реки весь день работали косари, и мы слышали лязг камней о косы, голоса и даже отдельные слова разговаривавших. Нужно было лежать, прижавшись к земле, и молчать. Но песок на островке был нагрет солнцем, зеленая трава защищала наши головы, пища и вода были у нас в изобилии, и, в довершение всего, мы находились почти в безопасности.

   Как только косари кончили свою работу в начале сумерек, мы перешли вброд на берег и направились к Стирлингскому мосту вдоль рвов, пересекавших поля.

   Мост находился вблизи холма, на котором возвышался замок: это был старый, высокий, узкий мост с башенками. Можно себе представить, с каким интересом я смотрел на него, не только потому, что это известное в истории место, но и потому, что мост этот должен был спасти меня и Алана. Месяц еще не взошел, когда мы пришли сюда; немногочисленные огни светились вдоль фасада крепости, а ниже виднелись немногие освещенные окна в городе. Но все было совершенно спокойно, и казалось, у прохода не было стражи.

   Я стоял за то, чтобы тотчас же отправиться, но Алан был осторожнее.

   - Как будто все спокойно, - сказал он, - но мы все-таки полежим здесь во рву и посмотрим.

   Так мы лежали около четверти часа, то молча, то перешептываясь и не слыша ничего, кроме плеска воды над устоями моста. Наконец прошла мимо старая хромая женщина с палкой. Сперва она остановилась близко от места, где мы лежали, и стала что-то причитать о том, как ей трудно приходится, и о том, какой длинный путь ей пришлось пройти; затем она пошла по крутому подъему моста. Старуха была так мала ростом, а ночь так темпа, что мы скоро потеряли хромую женщину из виду и только слышали, как звук ее шагов, стук палки да кашель становились все слабее.

   - Она, наверное, прошла, - шепнул я.

   - Нет, - ответил Алан, - ее шаги все еще глухо звучат по мосту.

   В эту минуту послышался голос:

   - Кто идет?

   И мы услышали, как приклад ружья загремел о камни. Я предполагаю, что часовой раньше спал и что если бы мы попытались, то прошли бы незамеченными. Но теперь он проснулся, и случай был упущен.

   - Это нам не удастся, - сказал Алан, - никогда нам это не удастся, Давид.

   И, не прибавив ни слова, он пополз прочь через поля. Немного далее, когда мы были вне поля зрения часового, Алан поднялся и пошел по дороге, направляющейся к востоку. Я не понял, зачем он это делает, да едва ли я мог быть чем-нибудь доволен, так меня огорчило только что пережитое разочарование. Минуту назад я видел себя в своем воображении у дверей мистера Ранкэйлора, видел, как я предъявляю ему свои права на наследство, подобно герою баллады. И вот я снова скитающийся, гонимый преступник, который бредет на другой стороне Форта.

   - Ну? - сказал я.

   - Ну, - отвечал Алан, - чего же ты хочешь? Они не такие дураки, какими я считал их. Нам все еше остается перейти Форт, Давид... Проклятие дождям, питавшим его, и холмам, между которыми он течет!

   - А зачем мы идем к востоку? - спросил я.

   - О, просто попытать счастья! - сказал он. - Если мы не можем перейти реку, то надо посмотреть, не переправимся ли мы через залив.

   - На реке есть брод, а в заливе его нет, - сказал я.

   - Конечно, есть брод, - сказал Алан, - но какой от него прок, если он охраняется?

   - Но, - сказал я, - реку можно переплыть.

   - Можно тем, кто это умеет, - отвечал он, - но я не слышал, чтобы кто-нибудь из нас с тобой был очень искусен в этом деле. Что касается меня, то я плаваю, как камень.

   - Я не могу сравниться с вами в умении возражать, Алан, - сказал я, - но мне кажется, что мы худое меняем на еще худшее. Если трудно переплыть реку, то, очевидно, еще труднее переплыть залив.

   - Но ведь существуют лодки, если не ошибаюсь, - сказал Алан.

   - Да, а также деньги, - возразил я. - Но так как у нас нет ни того, ни другого, они могли бы и не существовать вовсе.

   - Ты так думаешь? - спросил Алан.

   - Да, - отвечал я.

   - Давид, - сказал он, - у тебя мало изобретательности и еще менее веры. Но дай мне только поворочать мозгами, и если мне не удастся выпросить, занять или даже украсть лодку, я сделаю ее!

   - Так это вам и удастся! - сказал я. - Но вот что всего важнее: если вы перейдете мост, то мост ничего не расскажет. Но если вы переплывете залив и лодка окажется не на той стороне - кто-нибудь должен был перевести ее, - вся местность будет настороже.

   - Полно! - закричал Алан. - Если я сделаю лодку, я создам и человека, чтобы отвезти ее назад! Итак, не приставай ко мне больше с глупостями, а иди - это все, что от тебя требуется, - и предоставь Алану думать за тебя.

   Таким образом, мы всю ночь шли по северной части равнины у подножия высоких Окильских гор, мимо Аллоа, Клэкманнана и Кельросса, которые мы обошли. В десять часов утра, проголодавшиеся и усталые, мы добрались до маленького поселка Лимекильис. Это местечко расположено близко к берегу залива, на другой стороне которого виден город Куинзферрн. Над поселками, городом, деревнями и фермами поднимался дымок. Жатва была окончена; два корабля стояли на якоре; взад и вперед по заливу плавали лодки. Все это представляло для меня очень приятное зрелище, и я не мог вдоволь налюбоваться на эти веселые, зеленые, возделанные холмы и на людей, работающих в полях и на море.

   Но там, на южном берегу Форта, стоял дом мистера Ранкэйлора, где, я был уверен, меня ожидало богатство. А я стоял здесь, на северной стороне, одетый в бедную одежду чужеземного покроя, с тремя серебряными шиллингами вместо целого состояния; голова моя была оценена, а единственным моим товарищем был человек, приговоренный к смерти!

   - О Алан! - сказал я. - Подумай только: там, напротив, меня ждет все, что только может желать душа... Птицы прилетают туда, лодки переплывают - все, кто хочет, могут попасть туда - все, кроме меня! Алан, сердце мое разрывается на части!

   В Лимекильнсе мы зашли на небольшой постоялый двор - мы узнали его по шесту над дверью - и купили хлеба и сыра у пригожей девушки, по-видимому служанки. Мы сложили все в узелок, думая присесть и подкрепиться в небольшом лесу на берегу моря, который виднелся впереди на расстоянии трети версты. Пока мы шли, я продолжал смотреть на ту сторону залива и вздыхать, не замечая, что Алан стал задумчивым. Наконец он остановился.

   - Обратил ты внимание на девушку, у которой мы купили это? - спросил он, похлопывая по хлебу и сыру.

   - Конечно, - сказал я, - это была хорошенькая девушка.

   - Ты так думаешь?! - воскликнул он. - Но, Давид, это хорошая новость.

   - Отчего же? - спросил я с удивлением. - Какую это может принести нам пользу?

   - Ну, - сказал Алан, кинув на меня плутоватый взгляд, - я надеюсь, что это, может быть, доставит нам лодку.

   - Думать наоборот было бы вернее, - сказал я.

   - Это ты так думаешь, - ответил Алан. - Мне не нужно, чтобы она влюбилась в тебя, а нужно, чтобы она пожалела тебя, Давид, а для этого нет надобности находить тебя красавцем. Покажись! - Он осмотрел меня с любопытством. - Мне бы хотелось, чтобы ты был немного бледнее, но в остальном ты отлично годишься для моей цели: у тебя настоящий вид висельника, оборванца, каторжника, точно ты стащил платье у огородного пугала. Марш направо кругом и прямо к постоялому двору за нашей лодкой!

   Я, смеясь, последовал за ним.

   - Давид Бальфур, - сказал он, - ты очень веселый джентльмен, и твоя роль, без сомнения, покажется тебе очень смешной. Но при всем том, если ты хоть в грош ставишь мою голову, не говоря уже о твоей, ты, может быть, будешь так добр, что взглянешь на это дело серьезно. Я собираюсь сыграть комедию, успех которой для нас обоих имеет громадное значение. Пожалуйста, не забывай этого и веди себя соответствующим образом.

   - Хорошо, хорошо, - сказал я, - пусть будет по-вашему.

   Когда мы подошли к поселку, Алан велел мне взять его под руку и повиснуть на нем, словно я обессилел от усталости. Когда он отворил дверь постоялого двора, казалось, что он почти несет меня. Служанка, по-видимому, удивилась - и было отчего! - нашему быстрому возвращению, но Алан, не тратя даром слов для объяснения, усадил меня на стул, спросил чарку водки, которую давал мне пить маленькими глотками, а затем, разломав хлеб и сыр, начал кормить меня, точно нянька, и все это с таким озабоченным, нежным видом, который обманул бы даже самого судью. Не мудрено, что служанка обратила внимание на бледного, переутомленного юношу и его любящего товарища. Она стала рядом с нами, оперлась на стол.

   - Что с ним случилось? - спросила она наконец.

   Алан, к моему великому удивлению, повернулся к ней с яростью.

   - Что случилось! - закричал Алан. - Он прошел больше сотен верст, чем у него волос на подбородке, и чаще спал в мокром вереске, чем на сухих простынях. "Что случилось!" - говорит она. Скверное случилось, вот что... - И он продолжал с недовольным видом ворчать себе под нос и кормить меня.

   - Он слишком молод для этого, - сказала служанка.

   - Слишком молод, - проворчал Алан, стоя к ней спиной.

   - Ему было бы лучше ехать, - сказала она.

   - А где же мне достать ему лошадь? - воскликнул Алан, оборачиваясь к ней с тем же разъяренным видом. - Вы бы хотели, чтоб я украл ее?

   Я думал, что такая грубость заставит ее удалиться в сердцах, и действительно она на время замолчала. Но мой товарищ прекрасно знал, что делал, и хотя в некоторых отношениях был очень наивен, но в делах, подобных этому, отличался большой проницательностью.

   - Я отлично вижу, - сказала она наконец, - что вы джентльмены.

   - Ну, - сказал Алан, немного смягченный (я думаю, против воли) этим простодушным замечанием, - положим, что это правда. Но слыхали вы когда-нибудь, чтобы благородное происхождение наполняло карманы деньгами?

   На это она вздохнула, точно сама была обедневшей важной леди.

   - Нет, - сказала она. - Это вы правду сказали!

   Я все время злился, что играю такую роль, и молчал, не зная, стыдиться ли мне или смеяться. Но тут я не мог далее выдержать и попросил Алана оставить меня в покое, так как уже чувствую себя лучше. Голос мой прерывался, потому что я всегда ненавидел ложь. Но мое замешательство тоже помогло заговору, потому что девушка, без сомнения, приписала хрипоту в моем голосе болезни и усталости.

   - Разве у него нет родных? - спросила она со слезами.

   - Как не быть! - воскликнул Алан. - Нам бы только добраться до них. У него есть родные, и очень богатые. Нашлась бы постель, где лечь, и пища, и доктора, чтобы смотреть за ним, а тут он должен бродяжить по лужам и спать в вереске, точно нищий.

   - Почему же? - спросила девушка.

   - Это я не могу вам сказать, милая моя, - ответил Алан, - но вот что я сделаю: я просвищу вам маленькую песенку.

   С этими словами он перегнулся через стол и едва слышно, но с удивительным чувством просвистал несколько тактов песни "Чарли, мой любимец". ["Чарли, мой любимец" была якобитской песней]

   - Тсс... - сказала она и через плечо посмотрела на дверь.

   - Вот какое дело! - сказал Алан.

   - Такой молодой! - воскликнула девушка.

   - Он достаточно велик для... - И Алан ударил указательным пальцем по шее сзади, подразумевая, что я достаточно взрослый для того, чтобы лишиться головы.

   - Какой позор! - воскликнула она, сильно краснея.

   - Это тем не менее случится, - сказал Алан, - если мы не устроимся лучше.

   Тут девушка повернулась и выбежала из комнаты, оставив нас одних. Алан был в прекрасном настроении оттого, что его планы так быстро исполняются. Я же злился, что меня выставляют якобитом и обращаются со мной, как с ребенком.

   - Алан, - воскликнул я, - я не могу больше выносить этого!

   - Тебе все-таки придется это сделать, Дэви, - сказал он. - Если ты теперь все испортишь, то сам, может быть, и выскочишь из огня, но Алан Брек наверное погибнет.

   Это было так верно, что я мог только вздохнуть, и даже этот вздох послужил целям Алана, так как его услышала девушка, когда она снова влетела в комнату с блюдом сосисок и бутылкой крепкого пива.

   - Бедняжка! - сказала она и, поставив перед нами еду, дружески тронула меня за плечо, точно приглашая ободриться.

   Затем она предложила нам есть, говоря, что платы за это не возьмет, так как гостиница принадлежит ей или, по крайней мере, ее отцу, который на целый день уехал в Питтенкриефф. Мы не ждали второго приглашения, так как хлеб и сыр - плохое питание, а сосиски пахли очень вкусно. Пока мы сидели и ели, девушка, стоя на том же месте у стола, глядела на нас, раздумывая, хмурясь и вертя в руках завязки своего передника.

   - Я думаю, что у вас слишком длинный язык, - сказала она наконец Алану.

   - Да, - ответил он, - но вы видите, что я знаю, с кем говорю.

   - Я никогда не выдам вас, - отвечала она, - если вы это хотите сказать.

   - Нет, - воскликнул он, - этого вы не сделаете! Но я скажу вам, что вы сделаете: вы поможете нам!

   - Я не могу, - отвечала она, - нет, не могу!

   - А если бы вы могли? - спросил Алан; девушка ничего не ответила. - Послушайте, милая, - продолжал Алан, - здесь есть лодки... Я видел даже две на берегу, когда проходил по окраине города. Если бы мы могли воспользоваться лодкой, чтобы под прикрытием ночи переехать в Лотиан, и нашли бы какого-нибудь молчаливого порядочного человека, чтобы он вернул эту лодку и держал язык за зубами, два человека были бы спасены: я - по всей вероятности, он же - наверняка. Если мы не получим этой лодки, то у нас остаются только три шиллинга. И, даю вам честное слово, я не знаю, куда нам тогда идти, и что надо делать, и где найдется место для нас, кроме как на виселице! Неужели мы так и не получим лодку, голубушка? Неужели вы будете лежать в своей теплой постели и вспоминать о нас, когда ветер будет завывать в трубе, а дождь стучать по крыше? Вы будете есть свой обед у жаркого очага и думать о моем бедном, больном мальчике, кусающем себе на болоте пальцы от голода и холода? Он должен идти вперед, здоров он или болен... Хотя бы смерть держала его за горло, он все-таки должен тащиться под дождем по бесконечным дорогам, и, когда он будет испускать последний вздох на груде холодных камней, при нем не будет никого, кроме меня и бога.

   Я заметил, что призыв Алана очень взволновал девушку. Ей хотелось помочь нам, и вместе с тем она боялась, что поможет преступникам. Поэтому я решил вмешаться в разговор и успокоить ее сомнения частицей правды.

   - Слыхали вы когда-нибудь, - спросил я, - о мистере Ранкэйлоре из Ферри?

   - Ранкэйлор, стряпчий, - отвечала она. - Разумеется!

   - Ну вот, - продолжал я, - я направляюсь к нему. - Так что вы можете сами судить, злодей ли я. Я скажу вам больше: хотя действительно вследствие ужасной ошибки моя жизнь в некоторой опасности, однако у короля Георга во всей Шотландии нет лучшего подданного, чем я.

   Лицо девушки сразу прояснилось, но зато Алан омрачился.

   - Больше мне ничего не надо, - сказала она. - Мистер Ранкэйлор - известный человек. - И она посоветовала нам, покончив с едой, уйти из поселка возможно скорее и скрыться в леске на берегу моря. - И можете довериться мне, - прибавила она, - я найду средство переправить вас.

   Мы больше не стали ждать, ударили по рукам, быстро доели сосиски и снова, пошли из Лимекильнса в лесок. Это была маленькая рощица, образовавшаяся из каких-нибудь двадцати кустов бузины, и боярышника, и нескольких молодых ясеней, но достаточно густая, чтобы скрыть нас от проходящих по дороге или по берегу. Здесь мы должны были оставаться, наслаждаясь чудной, теплой погодой и надеждой на избавление и обдумывая в подробностях, что нам оставалось делать.

   В течение всего дня у нас была только одна неприятность: пришел странствующий музыкант и уселся в лесу с нами. Это был пьяный оборванец с красным носом и гноящимися глазами; из кармана у него выглядывала бутылка с водкой. Он рассказал нам длинную историю своих обид, которые ему нанесли люди всех рангов, начиная от лорда-президента судебной палаты, отказавшего ему в справедливом иске, до судебных приставов в Инверкэйтинге, которые были более милостивы к нему, чем он ожидал. У него не могло не явиться подозрений насчет двух приятелей, сидевших весь день в чаще без дела. Все время, пока он находился с нами, мы чувствовали себя как на горячих угольях от его назойливых вопросов. Музыкант не был похож на человека, умеющего держать язык за зубами, и после его ухода мы с большим нетерпением стали ожидать, когда сможем сами уйти отсюда.

   День простоял ясный. Ночь настала тихая и светлая. В городе и поселках начали появляться огни, потом, спустя некоторое время, они гасли один за другим. Было уже больше одиннадцати, и мы давно мучились тревогой, когда наконец услышали скрип весел в уключинах. При этом звуке мы выглянули и увидели девушку, которая приближалась к нам в лодке. Она никому не доверила нашего дела, даже возлюбленному, если такой был у нее, и как только уснул ее отец, вышла украдкой из дому через окно, стащила у соседа лодку и сама явилась нам на помощь.

   Я был в замешательстве, не зная, как выразить ей мою благодарность, но девушка еще более изумилась, слушая нас. Она просила не терять времени и не говорить, заметив - очень справедливо, - что главное в нашем деле - это поспешность и молчание. И, говоря таким образом, она довезла и высадила нас на берегу Лотиана, недалеко от Карридена, пожала нам руки и снова отплыла по направлению к Лимекильнсу, прежде чем мы успели произнести хоть слово благодарности за ее услугу.

   Впрочем, мы ничего не могли бы сказать, так как слов было недостаточно для такой доброты. Только Алан долгое время стоял на берегу и качал головой.

   - Это славная девушка, Давид, - сказал он наконец. - Это очень славная девушка!

   И час спустя, когда мы уже лежали в пещере на берегу и я начинал дремать, он снова стал превозносить ее. Со своей стороны, я не мог ничего прибавить. Я чувствовал угрызения совести и страх за это добродушное создание. Меня мучило, что мы воспользовались ее наивностью, и страшило, не подвергли ли мы ее опасности, вмешав в нашу историю.

  

   На следующий день мы решили, что Алан будет один бродить где хочет до заката, но, как только наступят сумерки, он спрячется около дороги недалеко от Ньюхолльса и не шевельнется, пока не услышит моего свиста. Я сперва предложил ему просвистеть вместо сигнала "Славный Эйрльский дом", мою любимую песню. Но он ответил, что эта песня слишком общеизвестна и что ее случайно может насвистывать любой пахарь. Вместо того он научил меня отрывку гайлэндерской песни, который я до сих пор храню в памяти и, возможно, не забуду до самой смерти. Каждый раз, вспоминая эту песню, я мысленно переношусь к последнему дню наших скитаний, когда Алан, сидя в глубине пещеры и отбивая такт, насвистывал, а свет и тени играли на его лице.

   Солнце еще не взошло, когда я шел уже по длинной улице Куинзферри. Это был городок с добротными каменными домами, многие из которых имели шиферные крыши. Городская ратуша, как мне показалось, была хуже, чем в Цибле, да и сама улица не так хороша, но все, вместе взятое, заставило меня стыдиться своих грязных лохмотьев.

   По мере того как наступал день, зажигались очаги, отворялись окна и люди выходили из домов, мое беспокойство и уныние усиливались. Я почувствовал теперь, что не имею под собой почвы и не могу доказать не только моих прав, но даже и установить свою личность. Если все мои ожидания окажутся иллюзией, то я действительно жестоко обманулся и очутился в печальном положении. Но если даже дело обстояло так, как я предполагал, то и тогда, по всей вероятности, понадобится немало времени, чтобы восстановить мои права. А разве я мог ждать с тремя шиллингами в кармане, да еще с Аланом на руках, которого надо было отправить отсюда? Если мои надежды рухнут, мы оба еще можем очутиться на виселице. Я продолжал ходить взад и вперед по улице, замечая, что люди искоса поглядывали на меня при встрече или, заметив меня из окна, толкали друг друга локтем, с улыбкой что-то говоря. У меня зародилось новое опасение: мне трудно будет добиться даже разговора со стряпчим и тем более убедить его в правдивости моего рассказа.

   Хоть убей меня, я никак не мог набраться храбрости и обратиться с вопросом к кому-нибудь из этих почтенных граждан: мне стыдно было заговорить с ними в таких грязных отрепьях. Если бы я спросил, где находится дом мистера Ранкэйлора, они, вероятно, расхохотались бы мне в лицо. Итак, я то ходил взад и вперед по улице, то спускался к гавани, точно собака, потерявшая хозяина. По временам меня охватывало отчаяние, и странное чувство грызло мое сердце. Наконец настал уже день. Было около девяти часов утра. Я устал от своих странствий и случайно остановился против очень хорошего дома, обращенного красивыми, чистыми окнами к берегу. На подоконниках стояли цветы; стены были только что оштукатурены; охотничья собака зевала на ступеньках, словно давая понять, что она у себя дома. Я стоял и завидовал этому бессловесному скоту, когда дверь отворилась и из нее вышел краснощекий, добродушный господии с проницательными глазами, в густо напудренном парике и в очках. У меня был такой несчастный вид, что никто на меня не обращал внимания; он же раза два взглянул на меня. Казалось, этот джентльмен был поражен моей жалкой внешностью и, прямо подойдя ко мне, спросил, что мне здесь нужно.

   Я ответил, что пришел в Куинзферри по делу, и, собравшись с духом, попросил его указать мне дом мистера Ранкэйлора.

   - Это тот самый дом, из которого я только что вышел, - ответил он, - и, по довольно странной случайности, я сам мистер Ранкэйлор.

   - В таком случае, сэр, - сказал я, - очень прошу вас переговорить со мной.

   - Я не знаю вашего имени, - возразил он, - и даже вашего лица.

   - Меня зовут Давид Бальфур, - отвечал я.

   - Давид Бальфур! - повторил он, повысив голос, как бы с удивлением. - А откуда вы взялись, мистер Давид Бальфур? - спросил он, глядя мне довольно строго в глаза.

   - Я побывал во многих странных местах, сэр, - сказал я, - но думаю, что лучше будет поговорить об этом в другой обстановке.

   Он, казалось, некоторое время раздумывал, поглаживая рукой губу и поглядывая то на меня, то на мостовую.

   - Да, - решил мистер Ранкэйлор, - это будет, без сомнения, самое лучшее.

   И он повел меня с собою в дом, крикнул кому-то, кого я не видел, что будет занят все утро, и провел меня в маленькую пыльную комнату, заваленную книгами и документами. Тут он сел, пригласил и меня сесть, хотя, казалось, с некоторым сожалением перевел взгляд с чистого стула иа мои грязные лохмотья.

   - А теперь, - сказал он, - если у вас есть дело, то будьте кратки и поскорей добирайтесь до сути. Nec gemino bellum Trojanum orditur ab ovo [Цитата из "Науки поэзии" Горация, где он восхваляет Гомера за то, что тот не начинает рассказ о Троянской войне с яйца, то есть с начала], - понимаете вы это? - сказал он, пристально глядя на меня.

   - Я даже поступлю так, как говорит Гораций, сэр, - отвечал я, улыбаясь, - и прямо приведу вас in medias res [В середину вещей (лат.)].

   Он кивнул, по-видимому довольный, так как действительно его латинская цитата была приведена, чтобы испытать меня. Несмотря на то что я чувствовал себя немного ободренным, кровь прилила мне в лицо, когда я прибавил:

   - У меня есть основание думать, что я имею права на поместье Шоос.

   Он достал из ящика папку с бумагами и, открыв ее, положил перед собой.

   - Дальше? - спросил он.

   Но я выпустил свой заряд и теперь замолчал.

   - Ну, ну, мистер Бальфур, - сказал он, - вам надо продолжать. Где вы родились?

   - В Иссендине, сэр, - сказал я, - в тысяча семьсот тридцать четвертом году, двенадцатого марта.

   Он, казалось, следил за моими показаниями по своей книге, но я не знал, что это значило.

   - Ваш отец и мать? - спросил он.

   - Моим отцом был Александр Бальфур, школьный учитель в Иссендине, - сказал я, - а мать - Грэс Питтароу... Мне кажется, она была родом из Ангуса.

   - Есть у вас бумаги, удостоверяющие вашу личность? - спросил мистер Ранкэйлор.

   - Нет, сэр, - сказал я, - но они на руках у мистера Кемпбелла, священника, и могут быть во всякое время представлены. Мистер Кемпбелл может удостоверить мою личность, и, кроме того, я не думаю, чтобы мой дядя вздумал отрекаться от меня.

   - Вы имеете в виду мистера Эбенезера Бальфура? - спросил он.

   - Да, его, - сказал я.

   - И вы его видели? - спросил он.

   - Я был принят в его собственном доме, - ответил я.

   - Встречали вы когда-нибудь человека, но имени Хозизен? - спросил мистер Ранкэйлор.

   - Я встретил его в наказание за мои грехи, вероятно, - сказал я, - потому что по его приказу и стараниями моего дяди меня похитили близ города, увезли в море, где я чуть не погиб при кораблекрушении и после сотни других бедствий попал сюда и теперь сижу перед вами в этих отрепьях.

   - Вы говорите, что потерпели кораблекрушение, - продолжал Ранкэйлор. - Где это случилось?

   - Около южного берега острова Малл, - сказал я. - Остров, на который я был выброшен, называется Эррейд.

   - А, - сказал он, улыбаясь, - вы сильнее меня в географии. Должен вам сказать, что до сих пор все согласуется со сведениями, которые я получил раньше. Но вы говорите, что вас похитили. Как это понимать?

   - В самом прямом смысле этого слова, сэр, - отвечал я. - Я направлялся к вам, когда меня заманили на бриг, ударили по голове, бросили в трюм, так что я смог понять, что случилось, только когда мы были уже далеко в море. Мне угрожало попасть на рабовладельческие плантации, но по божьей милости я избег этой участи.

   - Бриг погиб двадцать седьмого июня, - сказал он, заглядывая в книгу, - а теперь двадцать четвертое августа. Тут довольно большой пробел во времени, мистер Бальфур.

   - Уверяю вас, сэр, - отвечал я, - что этот пробел очень легко заполнить. Но прежде чем рассказывать, мне хотелось бы убедиться, что я говорю с другом.

   - Ну, это значит попасть в заколдованный круг, - сказал стряпчий. - Я также не могу быть уверенным, пока не выслушаю вас. Я не могу быть вашим другом, пока не буду достаточно осведомлен о вашем деле.

   - Вы не должны забывать, сэр, - отвечал я, - что я уже пострадал из-за своей доверчивости и был отправлен в рабство вашим же клиентом, если не ошибаюсь.

   Все это время я, видимо, поднимался во мнении мистера Ранкэйлора и, таким образом, завоевывал его доверие. Но моя неожиданная реплика заставила его громко рассмеяться.

   - Нет, нет, - воскликнул он, - дело обстоит не так плохо! Fui, non sum [Был, но не есть (лат.)]. Я действительно был поверенным вашего дяди, но пока вы болтались на Западе, много воды утекло. И если у вас не звенело в ушах, то не от недостатка разговоров о вас. В самый день кораблекрушения мистер Кемпбелл пришел в мою контору и потребовал, чтобы вас во что бы то ни стало разыскали. Я никогда не слышал о вашем существовании, но знал вашего отца, и на основании некоторых данных - о них я поговорю после - я был склонен бояться самого дурного. Мистер Эбенезер, не отрицая, что видел вас, объявил - это показалось мне невероятным, - что дал вам значительную сумму и вы уехали в Европу с намерением закончить свое образование. Это казалось и вероятным и похвальным. На вопрос, как это случилось, что вы ни словом не известили мистера Кемпбелла, он заявил, будто бы вы выразили горячее желание порвать со своей прошлой жизнью. На дальнейший вопрос, где вы находитесь, он отвечал, что не знает наверное, но думает, что в Лейдене. Вот и все его ответы. Я не думаю, чтобы кто-либо поверил ему, - продолжал мистер Ранкэйлор улыбаясь. - В особенности ему не понравились некоторые мои вопросы, и он, попросту говоря, выставил меня за дверь. Мы были тогда в большом затруднении. Несмотря на все наши подозрения, у нас не было никаких доказательств. В это же время явился капитан Хозизен и рассказал, что вы утонули. Тут выяснилось, что ваш дядя лгал, но без других результатов, кроме беспокойства для мистера Кемпбелла, убытка для моего кармана и еще одного пятна на репутации мистера Бальфура, которая и без того уже запятнана. А теперь, мистер Давид