Михайлов Михаил Ларионович - Изгоев

езумными поцелуями ее волосы, ее щеки, увлаженные слезами, ее губы, которыми она силилась пролепетать что-то. Ничего в эту минуту не существовало для меня. Я сознавал только одно: что она моя - моя нераздельно.

  

   Ее нет, и солнце не показывается на небе. Дни без света тянутся один за другим; земля под окнами моими вся засыпана вялыми листьями; дождь неустанно барабанит в стекла; ветер безжалостно гнет голые ветки берез...

  

   Тоска! Сокрушительная тоска!

  

  

   Сколько ни думал Изгоев о бесплодности своей любви, так нежданно родившейся и так скоро возросшей в нем до пугающих размеров, сколько ни старался подавить и заглушить в себе это чувство - ничто не помогало. Ученые занятия, к которым обратился он тотчас после отъезда Нины, тоже не заставили его реже вспоминать о ней; работа не привлекала его, шла вяло, почти не подвигаясь вперед. Голова Изгоева была постоянно наполнена самыми разнородными, самыми противоречмвыми мыслями. Сомнение, какой-то необъяснимый страх за свою судьбу и за судьбу девушки, порой даже что-то вроде отчаяния чередовались или путались с сознанием правоты этой страстной любви, с решимостью действовать наперекор обстоятельствам...

   Почти два месяца прошло в такой борьбе... Вот возвратилась в Котошихино, уже по санному пути, и Марья Михайловна, сопровождавшая Нину в С. Она много рассказывала о житье брата, о его приеме и первых выездах дочери и еще более о городских слухах и сплетнях, касавшихся лиц, которые и самому Ивану Петровичу были очень мало знакомы, тем менее могли интересовать Андрея Платоныча.

   Изгоев (Марья Михайловна нашла, что он похудел в ее отсутствие) очень внимательно слушал эти рассказы, но не узнал из них ничего о том, что более всего занимало его в это время, именно о впечатлении, произведенном на Нину переменою места, о чувствах, оставленных в ней последним временем деревенской жизни. Марья Михайловна умела обо всем выражаться в кудрявых, но в то же время очень общих фразах. Изгоеву были приятны только жалобы госпожи Бухаровой на холодность и апатию дочери, на равнодушие ее к с - скому обществу и его удовольствиям. "Впрочем (утешала она себя), это все оттого, что мы долго держали Нину в здешней глуши. Привыкла сидеть одна, не видать никого, кроме соседей; оттого-то ей и дико так теперь в свете".

   Нина писала домой аккуратно раз в неделю и в каждом письме своем посылала поклон Изгоеву. Он хорошо знал, что кроме этого поклона в письме не будет ничего, касающегося до него, и все-таки с нетерпением ждал дня, когда посылаемый в уездный город крестьянин привезет пакет с почты.

   К концу года Иван Петрович стал более получать писем - как заметно, деловых; он меньше лежал на софе с "Московскими ведомостями", на письменном столе его появилась бумага, а на фарфоровой чернильнице чернильные пятна. Вообще Бухаров был, видимо, чем-то озабочен; он стал еще молчаливее, и Изгоев, встречавшийся с ним только за завтраком да за обедом, не слыхал от него почти ни слова.

   Марья Михайловна, со своей стороны, охала и больше прежнего жаловалась на беззаботность Ивана Петровича.

   По всему было заметно, что дела Бухаровых, и без того находившиеся в плохом состоянии, приходят в крайнее расстройство.

   Месяца через три по отъезде Нины Изгоев втянулся мало-помалу в свои занятия. Постоянное одиночество, отсутствие людей, которые обществом своим могли бы заставить его забыть о деле, поневоле обратили его к деятельности, хотя и часто еще возникал пред ним прекрасный образ любимой девушки, хотя и часто чувствовал он мучительную ревность при мысли, что она теперь в новом и более разнообразном кругу, чем здесь, в селе Котошихине.

  

  

   ...Ты еще более похвалишь меня в следующем письме своем. Диссертация моя почти окончена; но к экзамену придется готовиться еще довольно долго. Хорошо бы быть на будущий год об эту пору в Москве. Все зависит от моего нравственного расположения. Ты хорошо знаешь, что я вовсе не умею владеть собой; я не могу сказать себе: "садись и работай!" и сесть и работать; мне необходимо полное спокойствие, чтобы заниматься. Помнишь, какой гнусной лени предался я, когда мне довелось терпеть нужду? Всякий другой тут-то и принялся бы за работу, чтобы поскорее выпутаться из стеснительного положения, а меня это положение лишило всех сил, всех способностей, и я в отчаянии совсем опустил руки. Теперь я спокоен, то есть спокоен настолько, чтобы заниматься; но можно ли поручиться, что спокойствие это продолжится, не говорю год, даже месяц? Чувствую, что я исцелен не вполне, да и не хочу я полного исцеления! Чувствую, что при первой встрече прежняя буря подымется в моем сердце...

  

  

   Марья Михайловна сидела одна и читала последний нумер "Библиотеки для чтения". Уже смеркалось, повесть казалась ей незанимательною, и дремота одолевала госпожу Бухарову. Она опустила книгу на колени и, верно, не замедлила бы заснуть, если б в комнате рядом не послышались тяжелые шаги Ивана Петровича и через секунду он не вошел.

   - Привезли письма от брата, - сказал он, подавая жене конверт. - Он говорит тут, что о каком-то деле пишет его жена; но я ничего не мог разобрать в ее письме - чорт знает, как мелко пишет! И чернила точно вода!.. Не прочитаешь ли ты?.. Вот что говорит брат...

   Иван Петрович развернул письмо.

   - Вели свечи подать!.. Вот что он говорит: "У меня есть еще важное дело, близко касающееся тебя; но я дописал лист до конца и потому поручаю Аграфене Николаевне объяснить его тебе".

   - А от Ниночки нет письма?

   - Нет.

   - Ах, боже мой! Уж не больна ли она? Что это за важное дело, о котором пишет Аграфена Николаевна?

   Марья Михайловна поспешно распорядилась, чтобы подали свечи, и не без волнения развернула письмо.

   Иван Петрович сел слушать, Марья Михайловна начала читать:

   - "Беру перо, чтобы рассказать тебе о партии, которая представляется Ниночке, и просить твоего и Ивана Петровича согласия".

   Марья Михайловна вздохнула свободно; Иван Петрович одобрительно кашлянул.

   - "Ты видела у нас, как была в С. (продолжала читать Марья Михайловна), Павла Александрыча Махровского, и, помню, он тебе понравился".

   - Кто он? - спросил Иван Петрович.

   - Служит в ***, только нынешней осенью переведен из Петербурга, - отвечала Марья Михайловна.

   - Стар?

   - Нет; ему, я думаю, нет еще и сорока.

   - Читай; что пишет она дальше?

   Марья Михайловна читала:

   - "Он, как приехал, подружился с мужем и бывал у нас в доме довольно часто; но со времени приезда Ниночки стал бывать каждый день. Ниночка, как ты знаешь, со всеми одинакова, и всегда была любезна с ним, хоть он ей, бог ведает почему, и не очень нравился. Вчера он просил меня узнать, что она думает об нем и согласна ли принять его предложение. Я рада за вас и за Ниночку. Лучшего жениха ей не найти: он богат, хорошей фамилии, занимает видное место и, конечно, не остановится на нем; человек добрый, очень порядочный и с прекрасным светским образованием. Чего же больше? С тех пор как он стал бывать у нас каждый день, все здешние маменьки и девицы завидуют Ниночкиному счастью.

   "Сегодня я говорила с Ниной (она не совсем здорова, поэтому сама и не пишет). Она слушала меня сначала очень спокойно; потом, как водится, расплакалась, спросила моего мнения об этом деле. Разумеется, я представила ей в самых ярких красках все выгоды этой партии, рассказала о ваших запутанных делах, которым очень может помочь ее брак с Махровским. Ниночка была очень тронута (вообрази, она думала, что у вас чуть не золотые горы!) и просила меня написать сначала к вам, а Павлу Александрычу сказать, что решительного ответа она не может дать до получения вашего согласия. Мой совет - не упускать такого жениха; муж говорит то же. Впрочем, я не сомневаюсь, что и ты и Иван Петрович поступили бы так и без нашего совета".

   Марья Михайловна, дочитавши письмо, прослезилась; Иван Петрович немного призадумался.

   - Чего же лучше? - проговорила, наконец, Марья Михайловна, утирая слезы. - Я от всей души желаю ей счастья.

   Иван Петрович принялся расхаживать по комнате.

   - Как думаешь ты? - спросила Марья Михайловна.

   - Брату я верю,- отвечал Иван Петрович:- он не станет хвалить какую-нибудь дрянь; тебе, ты говоришь, он тоже нравится?

   - Да, кажется, очень хороший человек.

   - Уж и самое место рекомендует его: тут не каждого посадят... Если Нина согласна, так, по-моему, нечего и разговаривать.

   На следующий день, запечатывая письмо с родительским благословением, Иван Петрович думал: "Авось теперь не придется увидеть Котошихина проданным с молотка".

  

  

   Марья Михайловна не могла скрыть от Изгоева своей радости (радость ее была велика); намеками и обиняками сообщила она ему, что к Ниночке сватается жених, за которого они непрочь отдать ее, и что Ниночка изъявила уже свое согласие. Марья Михайловна в простоте души и не подозревала, что весть эта может огорчить Андрея Платоныча.

   Уснувшие на время волнения опять овладели Изгоевым. Опять забыл он о занятиях, которые пошли было так успешно; опять мысли путались в голове, и сердце замирало в груди.

   Горькие упреки поднимались в нем, и он безжалостно обременял ими бедную девушку. За этими упреками следовали минуты раскаяния, минуты раздумья: точно ли она так виновата, как кажется? точно ли любила она его, Изгоева? любит ли, наконец, своего жениха? не расчет ли тут один?.. Упреки снова начинали шевелиться в Изгоеве... Но, может быть, это расчет не ее, а родителей?.. И Андрей Платоныч чувствовал, как растет в нем страшная злоба и на Ивана Петровича с его "Московскими ведомостями", и на Марью Михайловну с ее книжными фразами, и даже - на Виктора, который напоследок стал прилежнее и не подавал уже учителю повода быть им недовольным.

   Письма из С. получались обыкновенно по вторникам, и Изгоев ждал с нетерпением этого дня, чтобы узнать еще что-нибудь о Нине. От нее опять не было письма, и Аграфена Николаевна извещала, что она все еще не совсем здорова. Марья Михайловна встревожилась на несколько минут; Изгоев был неспокоен целую неделю - до другого вторника, когда было получено письмо и от Нины. Она писала, что ей теперь лучше, хотя она все-таки еще не выезжает. О Махровском ни полслова.

   - Что это с ней? - заметила Марья Михайловна Изгоеву.- Всегда исписывает целый лист кругом, а нынче и одной странички не дописала. Даже и поклона вам нет.

  

  

   Сам Бухаров уехал в С. знакомиться с женихом Нины. Для чего? Разве не был он согласен на этот брак и не зная будущего мужа своей дочери? Марья Михайловна хлопочет о приданом: собрала в девичьей целую дюжину швей и заставляет их петь свадебные песни.

   Мне все кажется, что не свадьба готовится в доме, а похороны.

  

   Весной я увижу ее... Она приедет сюда на все лето. Свадьба отложена до будущей зимы. Не лучше ли я сделаю, если откажусь теперь же от места и уеду в Москву?.. Что готовит мне это свидание? Что готовит оно ей?

  

   Нет! Я увижу, увижу ее, будь что будет! И пусть сердце мое вконец сокрушится - я увижу ее!

  

  

   Тетка Нины приписывала влиянию климата нездоровье племянницы, на которое она постоянно жаловалась, с самого времени сватовства Махровского. Поэтому с совета доктора было решено, что на лето Нина отправится в деревню, куда на две, на три недели может приехать и жених.

   Узнав об этом, Изгоев считал дни, остававшиеся ему до свидания с Ниной, и находил, что время тянется беспримерно вяло.

   Наконец в половине мая девушка приехала.

   Трудно передать, что совершалось в это время с Изгоевым. Он владел собою лишь настолько, чтобы не пойти в день приезда Нины на урок, сказаться больным и просидеть весь этот день у себя во флигеле - хоть немного успокоиться.

   Он увидался с нею на следующий день за завтраком, после урока, во время которого не Изгоеву приходилось сердиться на ученика за невнимание, а ученику недоумевать, отчего учитель так рассеян. Встреча была очень обыкновенная.

   - Здравствуйте, Изгоев, как-то вы поживали здесь?

   - Попрежнему. Веселились ли вы в С.?

   - Очень мало.

   - По крайней мере не скучали, как мы здесь?

   В этом роде разговор шел в продолжение всего завтрака.

  

  

   Как слеп был я до сих пор, как гадок, когда смел упрекать Нину!.. Бедная девушка! Как похудела она! Видно, что решение ее стоило ей много, много, хотя она ни одним словом не дала понять родным своей тяжкой внутренней борьбы. Да разве могли понять ее они? Разве расчет не сменил в них давно все благородные человеческие движения?

   Какая грусть звучит в ее голосе, какою покорною печалью облечена вся она! Боже мой! Зачем я не богат? Зачем я не могу купить ее, как какой-нибудь Махровский, если владеть ею можно только по праву купли?

   Но если... Нет, нет! Даже тупоумная тетка писала, что Нине жених ее не нравится, - это мне говорила Марья Михайловна.

  

   Я должен объясниться с нею - вижу, она желает этого. Боже! Не дай мне сойти с ума!

  

  

   - Отчего вы сидите нынче по целым дням в своем флигеле, Изгоев? - сказала Нина, когда Андрей Платоныч хотел откланяться после обеда.

   - Совсем погрузился в книги, - заметила Марья Михайловна. - Полноте! Куда вы? Пойдемте в гостиную.

   Изгоев положил на окно свою фуражку и последовал за Марьей Михайловной, рядом с Ниной.

   - А я думала, возвращаясь сюда, - говорила девушка, - что мы будем попрежнему проводить большую часть времени вместе - читать, гулять, кататься...

   - Многое изменилось со времени вашего отъезда, - сказал Изгоев не без горькой иронии в голосе.

   - Да, - грустно отвечала Нина: -многое, но не все.

   Марья Михайловна, как и следовало ожидать, не дала разговориться Изгоеву и Нине, заведя речь о вещах, нисколько не интересных ни для того, ни для другой.

   Впрочем, она, вероятно, заметила невнимательность своих слушателей, потому что вдруг, на средине какой-то фразы, остановилась и, взглянув на Нину, сказала:

   - Что это, Ниночка, какая ты грустная?.. Хоть бы Павел Александрыч поскорее приехал да расшевелил тебя.

   Ярким румянцем покрылись бледные щеки девушки, и она опустила ресницы. Изгоев видел этот румянец, видел, как высоко подымалась ее грудь, видел, что она едва сдерживает слезы, и им овладели страшная злоба и давящая скорбь. Он едва мог осилить себя - промолчать.

   Марья Михайловна не удовольствовалась своим замечанием и продолжала:

   - Полно краснеть-то! Андрей Платоныч свой человек - он знает.

   Нина не могла удерживаться больше: она закрыла лицо платком, быстро встала со стула и вышла из комнаты.

   Изгоев уж не мог поддерживать разговор с Марьей Михайловной, которая сумела даже слегка подшутить над тем, что Нина так "сконфузилась". Он просидел еще несколько минут в гостиной, чтобы скорый его уход не показался странным.

   - Куда же вы, Андрей Платоныч?

   - Мне нужно заниматься.

   - Полноте! Что вам значат несколько минут?.. Сейчас придет Нина.

   Изгоев все-таки откланялся и ушел.

  

  

   Сцены вроде описанной повторялись нередко, и Изгоев невыносимо страдал за Нину и за себя. Он ежедневно искал случая поговорить с ней на свободе, без свидетелей; он замечал из кратких, грустных фраз, обращенных к нему бедною девушкою, что и она желала бы этого; но Марья Михайловна, словно считая Изгоева церемонным гостем, непременно старалась сама "занимать" его. Понятно, как негодовал Изгоев.

   Только раз как-то, уже в начале августа, Марья Михайловна удалилась после обеда из гостиной (зубы у нее заболели) и оставила вдвоем дочь и учителя.

   - Что вы делаете, Антонина Ивановна? За что вы губите себя? - сказал Изгоев.

   Нина посмотрела на него сквозь слезы и улыбнулась.

   - Я слишком хорошо понимаю, что творится в вашем сердце; знаю, что заставляет вас заглушать в себе чувство и добровольно приносить себя в жертву. Но точно ли вы жертва искупительная, и правы ли вы, жертвуя собой? Неужто долг дочери...

   - Полноте, не говорите так! Это нужно и неизбежно.

   - Вы много думали об этом?

   - Много, много...

   Нина поднесла к глазам платок.

   - И решение неизменно?

   Она не могла отвечать, только утвердительно кивнула головой.

   Последовало тяжелое, тоскливое молчание.

   - Боже мой! - заговорил опять Изгоев, - неужели нет исхода из этого положения? Неужели только таким страшным пожертвованием может быть спасено благосостояние Ивана Петровича?

   Нина взяла за руку Изгоева, словно прося его - не стараться поколебать ее неизменное решение.

   - Зачем нам мучить друг друга?-сказала, наконец, она, вставая. - Будьте мужественны, Изгоев! Жизнь перед вами широка, вы еще найдете счастье.

   Слезы капали из ее глаз.

   - Нет! - вскричал Изгоев с глубокою скорбью. - Нет! Без тебя счастье невозможно!

   Он быстро поднялся и сжал в объятиях обессиленную девушку.

   - Пощади меня! - лепетала она, рыдая на его плече.

   - Вот счастье, которому уж не повториться в моей жизни, - говорил Изгоев, не отрывая губ от ее волос.

   Умоляющий взор подняла на него Нина; но в ту же минуту глаза ее, встретившись с глазами Изгоева, зажглись страстным огнем, и в поцелуе, долгом, блаженном поцелуе исчезло и самое воспоминание горя.

   Звук дорожного колокольчика, раздавшийся неподалеку, вывел их из забытья.

  

   Он приехал... Я видел его раз - и больше видеть не хочу. Есть что-то противное в его улыбке. Он, должно быть, насильно улыбается - только потому, что улыбаются другие...

  

   Силы мои истощаются. Я не вынесу этого мучения.

  

   Виктор, как водится, опять приходил узнать о моем здоровье и сказал, что сестра просит у меня "Вертера".

   - Зачем?

   - Конечно, читать.

   - Разве у нее есть время? Ведь жених еще не уехал.

   - Она не сидит с женихом.

   Виктор удивляется, почему Нина все плачет.

  

  

   Ровно месяц пробыл Махровский в Котошихине, и ровно месяц не выходил из своего флигеля Изгоев. Он мучился желанием видеться с Ниной; но сознание, что он может как-нибудь случайно вселить подозрение в женихе, удерживало его.

   Вслед за отъездом Махровского вся семья стала собираться в дорогу. Свадьбу решили отпраздновать в городе.

   Сборы были недолги.

   Так как в С. отправлялся даже мосье Куку, то и Изгоеву предложили, не хочет ли он попировать на свадьбе. Он отказался, отговариваясь своими занятиями.

   - Прощайте, Изгоев.

   - Прощайте, Антонина Ивановна,-будьте счастливы.

   Вот все, что было сказано при расставанье...

  

  

   Осень наступила рано. С утра до ночи лил дождь. Вечера сделались так темны, хоть глаз уколоть. Повсюду в опустелом барском доме воцарились мрак и безмолвие. Только два окна кидали по вечерам свое светлое отражение во двор. Эти окна принадлежали девичьей.

   Дня три спустя после выезда господ, вечером, сидели в девичьей старая ключница Василиса да горничная Марьи Михайловны, молодая и красивая девка Юлия. Василиса рассказывала какую-то бывальщину из времен своей юности и при этом спускала петли у чулка; Юлия шила.

   - А что, девынька, который-то час теперь будет? - спросила ключница, окончив свой рассказ. - Что-то сон меня клонит... Э! да свечки-то сколько сгорело!

   - И то не ложиться ли?

   В эту самую минуту в дверь из сеней застучали.

   - Кто это там еще? - пробормотала старуха. - Уж верно, Ванька мошенник.

   Юлия подошла к двери.

   - Кто там?

   - Я.

   Удовольствовавшись этим ответом, горничная сняла крючок с петли и, только что дверь отворилась, отступила в испуге.

   Вошел Изгоев. Он был бледен; глаза как-то странно сверкали.

   - Что вам, барин? - спросила удивленная Юлия.

   Изгоев сбросил с себя на стол мокрую фуражку и сказал:

   - Дай мне свечку - в комнате барышни осталась моя книга - мне ее нужно.

   - Зажги здесь другую, Юлия, - проговорила старуха: - да поди посвети.

   - Не надо, - сказал Изгоев: - я пойду один.

   - Что это с ним? - заметила ключница, когда звук шагов Изгоева уже не долетал до девичьей. - Страшный такой...

   - Я и сама не возьму в толк, что он так переменился вдруг, - отвечала Юлия: - какой стал худой да бледный, а приехал сюда молодец молодцом. И на что ему вдруг книжка понадобилась?

   - Э, матушка! Ведь он все сидит над ними; знать, нужно зачем-нибудь.

   Между тем Изгоев прошел уже по пустым и темным комнатам к спальне Нины.

   На столике лежал его "Вертер", разогнутый на том месте, где Вертер читает Шарлотте Оссиана. Изгоев поставил свечу, подошел к постели, отдернул полог и упал лицом в подушки.

   Долго покрывал он их слезами и поцелуями...

   Из спальни Нины он зашел в кабинет Ивана Петровича; пугливо озираясь, снял со стены пистолет и спрятал его в боковой карман.

  

  

   ...Я только что оправился от жестокой болезни, долго державшей меня в когтях. Я очень слаб телом, но духом бодр, как, кажется, никогда не был. Сердце мое полно любви, но уже не той болезненной любви, которая чуть не приготовила мне судьбы Вертера...

   Нет, я хочу жить, и эту любовь, так глубоко охватившую меня, перенести с одного утраченного мною существа на все, что просит любви и деятельного сердечного участия...

  

  

  

   Первоначально напечатано в "Библиотеке для чтения", 1855, т. CXXIX. Печатается по тексту сборника М. И. Михайлова "В провинции", ч. II, СПБ., 1860, сверенному с журнальной публикацией.

  

   Стр. 740.

   "Галатея" - журнал, издававшийся в Москве в конце 20-х и в конце 40-х годов.

   Стр. 744.

   "Вертер" - роман Гете "Страдания юного Вертера" (1744).

   Стр. 745.

   ...последний поступок Вертера вполне согласен с его натурой...- Вертер, влюбленный в невесту своего друга Лотту, кончает самоубийством.