Мамин-Сибиряк Д. Н. - Черты из жизни Пепко

собой героя, - заявлял немного сконфуженный этой маленькой комедией Пепко. - Жалею, что не могу тебе представить в виде доказательства свои раны... Да, настоящий герой, хотя и синий.

   Федосья прислонилась к косяку и заплакала. Она еще раньше оплакивала много раз геройство Пепки, особенно когда Аграфена Петровна читала ей письма сестры, а теперь Пепко стоял перед ней цел и невредим. Меня, признаться, эта вступительная сцена рассмешила до слез. Злейший враг не мог бы придумать Пепке более скверного эффекта, какой устроила Федосья в простоте сердца. Ведь он целую дорогу лелеял мысль о том, как явится в "Федосьины покровы" в своем добровольческом мундире. И вдруг все попорчено испугавшейся глупой бабой... Он в смущении отстегнул свою боевую саблю и повесил на гвоздь, на котором раньше висела гитара.

   - Моя старшая дочь будет с гордостью указывать на нее своим детям, - объяснил он совершенно серьезно.

   - Le sabre de mon pere?* - съязвил я. - Кстати, разве у тебя в виду имеется приращение семейства?

   ______________

   * - Сабля моего отца? (франц.)

  

   - Ну, до этого мы еще не дошли с Анной Петровной, но теоретически у всякого индивидуума в интересах продолжения вида должна быть старшая дочь... Я даже люблю эту теоретическую старшую дочь.

   Пепко расстегнул свою военную курточку, сел на стул, как-то особенно широко расставив ноги, и сделал паузу, ожидая от меня знаков восторга. Увы! он их не дождался, а даже, наоборот, почувствовал, что мы сейчас были гораздо дальше друг от друга, чем до его отъезда в Сербию. Достаточно сказать, что я даже не ответил ему на его белградское письмо. Вид у него был прежний, с заметной военной выправкой, - он точно постоянно хотел сделать налево кругом. Подстриженные усы придавали вид сторожа при клинике.

   Пока Анна Петровна поселилась у сестры, а Пепко остался у меня. Очевидно, это было последствие какой-нибудь дорожной размолвки, которую оба тщательно скрывали. Пепко повесил свою амуницию на стенку, облекся в один из моих костюмов и предался сладкому ничегонеделанию. Он по целым дням валялся на кровати и говорил в пространство.

   - Как ты глуп, господин Василий Попов, - ораторствовал он, болтая ногами. - Да, глуп, ибо не понимаешь величайшего счастья быть самим собой и только самим собой. Дорого бы я дал за собственную свободу, чтоб опять поселиться в этой дыре и опять мыслить и страдать. Сладчайший ширазский шейх Саади, нет - персидский Гейне, Гафиз, сказал: "назначен птице лес, пустыня льву, духан Гафизу", а нам с тобой "Федосьины покровы". Ты не понимаешь собственного счастья, как здоровый не ценит своего здоровья, а между тем именно такая комната - идеал для всякого будущего знаменитого человека... Не в чертогах, не в виллах и палатах задумывались великие мысли, а вот в таких язвинах и тараканьих щелях. Тебя давит потолок - мечтай о высоких палатах; тебе мало свету - воображай залитую солнцем страну; тебя пробирает цыганская дрожь - лети на благословенный юг; ты заключен в четырех стенах, как мышь в мышеловке, - мечтай о свободе, и так далее. Только голодный мечтает об изысканных кушаньях, а пресыщенный богач отвертывается от них в бессильной ярости. Кажется, я выражаюсь достаточно ясно? Это, милый мой идиот, величайший из законов, закон контрастов; на нем выстроен весь наш многогрешный мир, а не на трех китах, как думает достопочтенная Федосья.

   - Ну, а когда ты в турка будешь превращаться?

   - Это дело серьезное, братику... Сперва-наперво я съезжу в Сибирь повидаться с одной доброй матерью, потом разведусь с женой и потом уже сделаюсь правоверным.

   - Да ведь для этого нужны деньги?

   - Деньги будут... Это вздор. Устрою приличный гаремец, - я не выношу единоженства. Гораздо приличнее, когда четыре жены... Там я буду чувствовать себя господином, а не стреноженным мужем своей жены. Да-с... И женщина на Востоке, несмотря на кажущееся рабство, в тысячу раз счастливее. Возьмем хоть нашу Федосью... Я покупаю, например, ее на невольничьем рынке за несколько лир. Хорошо. Сейчас полагается ей соответствующий костюм, харч и почетная должность главной надзирательницы моего гарема. Целый министерский пост, и ее жизнь полна. Здесь она только прозябала, а там будет чувствовать себя человеком. Ты, конечно, тоже пойдешь в правоверные?

   - Нет... я, кажется, сделаюсь критиком.

   - Э, братику, стара штука. Ты эту мысль у меня украл... да.

   - Ну, уж извини, пожалуйста... Своим умом дошел.

   - А я раньше тебя об этом думал и могу представить тебе письменные тому доказательства. Положим, что я тщательно скрывал это...

   - Ты, кажется, вообще намерен скрыть от публики все свои таланты".

   - Нет, кроме шуток, ей-богу, думал запузыривать по критике. Ведь это очень легко... Это не то, что самому писать, а только ругай направо и налево. И потом: власть, братику, а у меня деспотический характер. Автор-то помалчивает да почесывается, а я его накаливаю, я его накаливаю...

   - А если тебя самого примется накаливать другой критик?

   - Голубчик, да ведь это и есть хлеб насущный: и я ему не пирогами буду откладывать, а пропишу такую вселенскую смазь, что благосклонный читатель только ахнет. Я даже сам буду себя ругать, конечно, под другим псевдонимом, а публике и любопытно посмотреть, как два критика друг друга за волосы таскают и в морду друг другу плюют. Зрелище весьма поучительное... Да, думал, да раздумал. Не стоит... Хочу кончить дни своего странствия турецким джентльменом. Теперь много англичан переходят в турий... Ты только представь себе этакого пашу, Пепко-паша, эффенди Пепко - и фамилия готова...

   Меня возмущало, что Пепко говорил глупости серьезным тоном. А в сущности он занят был совершенно другим. Отдохнув с неделю, он засел готовиться на кандидата прав. Юридическими науками он занимался и раньше, во время своих кочевок с одного факультета на другой, и теперь принялся восстановлять приобретенные когда-то знания. У него была удивительно счастливая память, а потом дьявольское терпение.

   - К рождеству я отваляю всю юриспруденцию, - коротко объяснил он мне. - Я двух зайцев ловлю: во-первых, получаю кандидатский диплом, а во-вторых - избавляюсь на целых три месяца от семейной неволи... Под предлогом подготовки к экзамену я опять буду жить с тобой, и да будете благословенны вы, Федосьины покровы. Под вашей сенью я упьюсь сладким медом науки...

   С войны Пепко вывез целый словарь пышных восточных сравнений и любил теперь употреблять их к месту и не к месту. Углубившись в права, Пепко решительно позабыл целый мир и с утра до ночи зубрил, наполняя воздух цитатами, статьями закона, датами, ссылками, распространенными толкованиями и определениями. Получалось что-то вроде мельницы, беспощадно моловшей булыжник и зерно науки. Он приводил меня в отчаяние своим зубрением.

   Действительно, к рождеству все было кончено, и Пепко получил кандидата прав. Вернувшись с экзамена, он швырнул все учебники и заявил:

   - Я еще никогда не был в таком глупом положении, как сейчас... У меня и морда сделалась глупа.

   Только вынесши этот искус, Пепко отправился в трактир Агапыча и пьянствовал без просыпа три дня и три ночи, пока не очутился в участке. Он был последователен... Анна Петровна обвинила, конечно, меня, что я развращаю ее мужа. Из-за этого даже возникло некоторое крупное недоразумение между сестрами, потому что Аграфена Петровна обвиняла Пепку как раз в том же по отношению ко мне.

  

  

  

   В течение всего времени, как Пепко жил у меня по возвращении из Сербии, у нас не было сказано ни одного слова о его белградском письме. Мы точно боялись заключавшейся в нем печальной правды, вернее - боялись затронуть вопрос о глупо потраченной юности. Вместе с тем и Пепке и мне очень хотелось поговорить на эту тему, и в то же время оба сдерживались и откладывали день за днем, как это делают хронические больные, которые откладывают визит к доктору, чтобы хоть еще немного оттянуть роковой диагноз.

   - Какую величайшую глупость я сделал! - в отчаянии заявил Пепко, когда проснулся после трехдневного кутежа в моей комнате.

   - Кажется, это не должно бы тебя удивлять.

   - Нет, серьезно, Вася.

   Пепко сел на кровати, покрутил головой и начал думать вслух:

   - Я, говоря между нами, свалял дурака... да. На кой черт я сдавал на кандидата прав? Ну, на что мне это кандидатство?.. Все юридические науки основаны на определении прав сильного; все законы написаны победителями и насильниками, чтобы не затруднять себя приисканием какой-нибудь формулировки для каждой новой несправедливости. Поэтому лучшими юристами навсегда останутся римляне, как первостатейные хищники. Потом писал законы феодал, военный диктатор, крепостник, а впоследствии будет писать капитал, в котором рафинировались все виды рабства. Он, биржевик, потребует санкционирования этих прав, своего рода канонизации, и будет прав, потому что все остальные права основаны на том же единственном праве - праве сильного.

   - Чем же, наконец, ты хотел бы быть?

   - Профессором монгольских наречий... Это дало бы мне право ежегодно отправляться куда-нибудь в экспедицию. Слава богу, Азия велика, а у меня к ней влеченье, род недуга... Подозреваю, что во мне притаился тот самый татарин, о котором говорил Наполеон. Да... Теперь бы уж я делал приготовления к экспедиции, газеты трубили бы о "смелом молодом путешественнике", а там пустыня, тигры, опасности, голодовки и чудесные спасения. Потом возвращение из экспедиции, доклады по ученым обществам, лекции, статьи в журналах и овации. Женщины бегали бы за мной, как за итальянским тенором...

   - Прибавь, что благодаря такой славной экспедиции ты удрал бы от собственной жены по крайней мере на год...

   - И это имеет свою тайную прелесть.

   - Ну, а теперь ты как думаешь устраиваться?

   - Да я уж устроился... Разве я тебе не говорил? Имею честь рекомендоваться: вольнослушатель технологического института. Да... Я люблю математику вообще, как единственную чистую науку, которая по самой природе не допускает лени, а затем наш век - век по преимуществу техники. Не юрист, не воин, не философ перестроит весь строй нашей жизни, а техник... Да, в этом задача нашего века, и я хочу деятельно участвовать в ее разрешении. Будущая всеобщая история уже приготовляется в мастерских, выковывается под паровым молотом, блестит яркой звездочкой в электрическом фонаре и скоро полетит по воздуху. Да, здесь бьется главный пульс и здесь центр жизни...

   Как я ни привык ко всевозможным выходкам Пепки, но меня все-таки удивляли его странные отношения к жене. Он изредка навещал ее и возвращался в "Федосьины покровы" злой. Что за сцены происходили у этой оригинальной четы, я не знал и не желал знать. Аграфена Петровна стеснялась теперь приходить ко мне запросто, и мы виделись тоже редко. О сестре она не любила говорить.

   Так наступила зима и прошли святки. В нашей жизни никаких особенных перемен не случилось, и мы так же скучали. Я опять писал повесть для толстого журнала и опять мучился. Раз вечером сижу, работаю, вдруг отворяется дверь, и Пепко вводит какого-то низенького старичка с окладистой седой бородой.

   - Вот он... - указал на меня Пепко.

   Старец смотрел на меня темными глазами и протягивал руку.

   Что-то знакомое было в этом лице, в глазах, в самой манере подавать руку. Я как-то сконфузился я пробормотал:

   - Извините, не имею чести знать...

   - Не признали, Вася... то есть Василий Иваныч?

   Именно звук голоса перенес меня через ряд лет в далекий край, к раннему детству, под родное небо. Старец был старинный знакомый нашей семьи и когда-то носил меня на руках. Я уже окончательно сконфузился, точно вор, пойманный с поличным.

   - Никифор Евграфыч...

   - Он самый... Давненько не видались, Василий Иваныч. А я адрец-то ваш затерял и на память искал по Санкт-Петербургу. Да вот, на счастье, они встретились, Агафон Павлыч...

   - Представь себе, Вася, какая случайность, - объяснял Пепко. - Иду по улице и вижу: идет предо мной старичок и номера у домов читает. Я так сразу и подумал: наверно, провинциал. Обогнал его и оглянулся... А он ко мне. "Извините, говорит, не знаете ли господина Попова?" - "К вашим услугам: Попов"... Вышло, что Федот, да не тот... Ну, разговорились. Оказалось, что он тебя разыскивает.

   - Поистине, гора с горой только не сходится... - философствовал старец, оглядывая с любопытством провинциала нашу убогую обстановку. - А квартирка-то, Василий Иваныч, того...

   - Не красна изба углами, а пирогами, - объяснил Пепко.

   Пепко вообще почему-то ухаживал за старичком я всячески старался ему угодить. Появился самовар, полбутылка водки, колбаса в бумажке, несколько пирожков из ближайшего трактира и две бутылки пива. Старичок сидел на кушетке и рассказывал далекие новости.

   - Анна-то Ивановна, аптекарша, померла от родов... Двое ребятишек осталось. Полицеймейстер у нас новый, барон Краус... Помните деревянные ряды, где о Николине дне торжок был? Сгорели еще в позапрошлом году... Теперь церковь новую строим. Не знаю уж, как господь поможет... Дядюшка-то ваш, Гаврила Павлыч, ножку себе сломали... Очень уж они любили лошадей диких объезжать, ну, а тут им и попадись не лошадь, а прямо сказать - зверь. Замертво принесли домой дядюшку-то... Архирея нам нового обещают, а старой-то, Мисаил, на покой выпросился. Хороший был архирей... В третьем году купца убили. Это еще до чугунки, - теперь ведь под нас чугунку подвели.

   Пепко накинулся на старца с какой-то непонятной для меня жадностью и засыпал его вопросами. Ему все было нужно знать, до судьбы моих тетушек включительно.

   - Хорошо у вас там, на юге, а? - резюмировал он свой допрос.

   - Уж на что лучше, Агафон Павлыч... Так хорошо, что помирать не надо. Я в первый раз в Питере, так даже страшно с непривычки. Все куда-то бегут, торопятся, точно на пожар... Тесненько живете. Вот бы Василью Иванычу домой съездить, стариков проведать. То есть в самый бы раз... Давненько не бывали в наших палестинах.

   - Конечно, Васька поедет, - решил за меня Пепко. - Я ему давно это говорю... Всего три дня дороги.

   - Вот, вот... Отдохнули бы у родителев. И родителям приятно... Не чужие люди.

   - Я тоже домой поеду, к себе в Сибирь, - объяснял Пепко. - У меня мамаша... Славная такая старушенция.

   - Так, так... Родителев завсегда нужно уважать, Агафон Павлыч.

   Появление старичка нагнало на Пепку целый строй новых мыслей и чувств. Он просто бредил наяву и не дал мне спать целую ночь.

   - В самом деле, Вася, поезжай домой. Право, лучше будет... Разве мы здесь живем? Так, призрак какой-то, кошмар... Там придешь в себя и будешь работать по-настоящему. Столицы только берут все от провинции, а сами ничего не дают. Это несправедливо... А провинция, брат, - все. Помнишь былину об Илье Муромце: как упадет на землю, так в нем силы и прибавится. В этом, брат, сказалась глубокая народная мудрость: вся сила из родной земли прет. Так-то! - Подумав немного, Пепко неожиданно даже для себя прибавил: - А что, если бы у этого иконописного старца занять рупь серебра?

   Дня через два старичок опять пришел. Он был озабочен какими-то делами, и Пепко в качестве юриста дал ему несколько хороших советов. Это их сблизило окончательно. Меня удивляло только одно, что Пепко хлопотал больше всего о моем отъезде. Меня это, наконец, возмущало. Какая ему в самом деле забота обо мне? Пусть едет сам, если нравится. С другой стороны, мысль о поездке занимала меня все больше и больше. Потянуло на родину... В течение последних трех лет я как-то редко думал на эту тему и все откладывал. Теперь уже нечего было ждать.

   - В самом деле, Василий Иваныч, вот как махнем, - соблазнял меня старичок. - В лучшем виде... А как тятенька с маменькой обрадуются! Курса вы, положим, не кончили, а на службу можете поступить. Молодой человек, все впереди... А там устроитесь - и о другом можно подумать. Разыщем этакую жар-птицу... Хе-хе!.. По человечеству будем думать...

   Еще накануне отъезда я не знал, уеду или останусь. Вопрос заключался в Аграфене Петровне. Она уже знала через сестру о моем намерении и первая одобрила этот план.

   - Поезжайте, голубчик... - с твердостью уговаривала она. - Нужно все это кончить. Скучно будет, а все-таки лучше...

   Что может быть грустнее таких прощальных разговоров? Я, кажется, еще никогда не чувствовал себя так скверно. Но нужно было решиться.

   - Я всего на две недели, - говорил я, не знаю для чего. - Что я буду делать там, в провинции?

   - Все-таки поезжайте... с богом.

   Дебаркадер Николаевского вокзала. Паровоз уже пускает клубы черного дыма. Мой старичок ужасно хлопочет, как все непривычные путешественники. Меня провожают Пепко, Аграфена Петровна и Фрей. Пепко по случаю проводов сильно навеселе и коснеющим языком повторяет:

   - Ты, землячок, поскорее к нашим полям возвратись... легче дышать... поклонись храмам селенья родного. О, я и сам уеду... Все к черту! Фрей, едем вместе в Сибирь... да...

   Второй звонок. Пепко отвел меня в сторону.

   - Вот что, Вася... - заговорил он торопливо. - Помнишь, я тебе из Белграда тогда писал? Кончено, брат... Молодость кончена. Э, плевать... Я, брат, на себя крест поставил.

   Третий звонок. У меня глаза затуманивает слезой, но я сдерживаюсь. У Пепки глаза тоже красные. Меня почему-то начинает разбирать злость.

   Обер-кондуктор дает свисток. Я смотрю в окно вагона. Платформа точно дрогнула и поплыла назад, унося с собой Фрея, Пепку и Аграфену Петровну.

   - Живио! - крикнул Пепко ни к селу ни к городу.

   - Слава тебе, господи... - вслух молится мой старичок, откладывая кресты. - Донес бы господь живыми...

   Скоро Петербург остался назади, а с ним осталась назади и "светлая юность"... Я думал о Пепке и чувствовал, как его люблю. Его дальнейшую историю расскажу как-нибудь потом.

  

  

  

   Впервые "Черты из жизни Пепко" были напечатаны в журнале "Русское богатство", 1894, NoNo 1-10, с подзаголовком: "Очерки", за подписью: "Д.Мамин-Сибиряк".

   В журнальной публикации главы имели заголовки: I-IV - "Веревочка", V-VIII - "Федосьины покровы", IX-XII - "Дела и дни", XIII-XIV - "Мы делаем сезон", XV-XVII - "Дела и дни", XVIII-XXV - "Мы делаем сезон", XXVI-XXXI - "Первый блин", XXXII-XXXVI - "Обман", XXXVII-XL - "Конец".

   Из писем Мамина-Сибиряка к Н.К.Михайловскому от 19 апреля и 29 июня 1894 года (хранятся в Институте русской литературы АН СССР) видно, что очерки писались "к каждой очередной книжке" журнала.

   Как видно из черновых записей, первоначальное название очерков было "Завоевание Петербурга", подзаголовок предполагался следующий: "Гротески. Посвящается молодым авторам" (Центральный государственный архив литературы и искусства - ЦГАЛИ).

   В первом отдельном издании (1895) писатель опустил названия глав и изменил подзаголовок, - произведение названо романом, хотя в самый текст были внесены лишь незначительные исправления стилистического характера.

   Роман "Черты из жизни Пепко" автобиографичен, на что писатель сам неоднократно указывал (см. сб. "Урал", 1913, стр. 59). В повествовании о Василии Ивановиче Попове Мамин-Сибиряк воспроизводит свою студенческую жизнь в Петербурге. Так, например, в эпизоде обращения Попова в "знаменитую редакцию самого влиятельнейшего журнала" с одной из первых своих повестей воспроизведен факт биографии писателя, имевший место во второй половине 70-х годов (см. наст. собр. соч., т. I, стр. 607). Останавливаясь подробно на творческих исканиях Василия Попова, писатель излагает в романе свои взгляды на литературу и искусство, важные для понимания всего его творчества. Истинный художник, по мнению Мамина-Сибиряка, должен стремиться к воспроизведению правды жизни. "Придумывать жизнь нельзя, как нельзя довольствоваться фотографиями. За внешними абрисами, линиями и красками должны стоять живые люди". Органическая связь писателя со своим народом, национальный характер художественных произведений являются, по убеждению Мамина-Сибиряка, важнейшими условиями истинного творчества. Творения великих русских художников тем и ценны, что в них "разливалась специально наша русская поэзия, оригинальная, мощная, безграничная и без конца родная". Замыкающийся в своем "я" писатель не может создать ничего истинно ценного. Писатель должен служить высоким общественным идеалам, он не может ограничиваться изображением несовершенства жизни, а обязан искать и положительные идеалы: "Несовершенство" нашей русской жизни... это только отрицательная сторона, а должна быть и положительная... Где эта жизнь? Где эти таинственные родники, из которых сочилась многострадальная русская история?" "Жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердец - вот где настоящая жизнь и настоящее счастье!"

   Эстетические взгляды Мамина-Сибиряка складывались под несомненным влиянием Чернышевского и Добролюбова, Некрасова и Салтыкова-Щедрина, о которых он всегда отзывался с большим уважением.

   Отрицательное отношение к капиталистическому городу, нашедшее свое выражение в романе, сложилось у писателя еще в 70-е годы. В письме к отцу от 21 августа 1875 года он писал, что в Петербурге "единственный двигатель... деньги, деньги и деньги, и неприхотливое сероватое лоно родной провинции, пожалуй, в десять раз лучше".

   Писателя глубоко волнуют социальные контрасты буржуазного города - богатство и роскошь господ, с одной стороны, крайняя нищета людей труда - с другой.

   В 90-е годы, после переезда Мамина-Сибиряка на постоянное жительство в Петербург, в его творчестве видное место начинает занимать изображение тяжелой жизни трудящихся больших капиталистических городов (цикл рассказов "Детские тени", "Черты из жизни Пепко" и др.); письма этого периода содержат резкую критику буржуазных нравов Петербурга (например, к М.В.Эртель от 9 ноября и 12 декабря 1894 г. - Всесоюзная библиотека им. В.И.Ленина - ЛБ).

   Появление в печати романа "Черты из жизни Пепко" вызвало много откликов. В целом положительно оценивая роман, рецензенты, однако, по-разному трактовали его идейное и художественное значение. Так, например, видный представитель либерального народничества Н.К.Михайловский еще во время печатания романа выступил с отзывом ("Русское богатство", 1894, No 3), в котором он рассматривал роман в плане "характеристики нравов и отношений, существующих в литературной среде".

   Критик журнала "Русская мысль" (1895, No 11) видел достоинство романа в том, что, по его словам, писатель заставляет современного автору читателя "подумать: нет ли в нас самих и еще более в окружающих нас условиях жизни элементов, которые при своем развитии могут поставить нас в такое ужасное положение", в котором оказались Пепко, Попов и многие другие герои романа.

   Рецензент либеральной газеты "Русские ведомости" (1894, No 351) хотя и признавал, что в романе нет "выдержанности и законченности", все же отмечал, что "Черты из жизни Пепко" "написаны с тем же талантом, остроумием и наблюдательностью, которые отличают большинство произведений этого автора... Ни кричащих тонов, ни деланности, ни желания уверить читателя в необходимости тех чувств, которых недостает самому автору, как это мы замечаем у очень многих современных авторов, здесь нет и следа... Как истинный художник автор не сгущает красок и выставляет пред нами в высшей степени реальные и говорящие фигуры". Вместе с тем трагическую судьбу героев романа либеральный критик объяснял личными, а не общественными причинами, "бесшабашностью неуспевших в жизни... мечтателей о славе и личном счастье".

   Из позднейших отзывов о романе заслуживает внимания статья Б.Глинского в журнале "Исторический вестник" (1912, No 12). Высоко оценивая это произведение, он справедливо отмечал, что читателю с особой ясностью видно из романа, "как бережно, благоговейно наш писатель готовился к своему служению печатному слову... Благоговение к писательству, как к целомудренному долгу перед родиной, Мамин сохранил до конца своих дней".

   При жизни писателя отдельное издание романа, каждый раз с незначительными стилистическими исправлениями, выходило три раза: в 1895 и в 1901 годах - в издании И.Д.Сытина, и в 1909 году - в издании автора (типография М.М.Стасюлевича).

   В настоящем собрании сочинений текст романа печатается по изданию 1909 года, с исправлением опечаток по предшествующим публикациям.

  

   Стр. 12. "Я - раб, я - царь, я - червь, я - бог" - у Г.Р.Державина (1743-1816): "Я царь, - я раб, - я червь, - я бог!" (Ода "Бог", 1784).

   Стр. 16. Гафиз (Хафиз) (1320-1389) - поэт, классик таджикской и иранской литературы.

   "Надо мной певала матушка..." - из стихотворения Н.А.Некрасова "Калистрат" (1863).

   Стр. 26. Лука Жидята - новгородский епископ (первая половина XI века), автор "Поучения к братиям", одного из самых ранних произведений русской духовной литературы.

   Стр. 30. "Угрюмый пасынок природы" - у А.С.Пушкина в "Медном всаднике" (1833): "Печальный пасынок природы".

   Стр. 39. Боа-констриктор - змея из семейства удавов.

   Стр. 54. "...подозрение да не коснется жены цезаря" - фраза, приписываемая римскому императору Юлию Цезарю (100-44 гг. до н.э.).

   Стр. 72. Патти Аделина (1843-1919) - знаменитая итальянская оперная певица, в 60-х годах прошлого века пела в итальянской опере в Петербурге.

   "Динора" - комическая опера французского композитора Джакомо Мейербера (1791-1864).

   Николини - оперный певец, француз по происхождению, муж Аделины Патти.

   Стр. 76. "Царь Кандавл" - балет Ц.Пуни.

   Стр. 91. Вы на чем изволили повихнуться? Ах да, вы испанский король Фердинанд. - У Гоголя в "Записках сумасшедшего" Поприщин воображал себя испанским королем Фердинандом.

   Стр. 164. "...От ликующих, праздно болтающих..." - из стихотворения Н.А.Некрасова "Рыцарь на час" (1860).

   Стр. 184. Фирдуси (Фирдоуси) (935-1021) - поэт, классик таджикской и иранской литературы.

   Луишка Каторз - так в шутку Пепко называет французского короля Людовика XIV (от Louis Quatorze).

   Цинциннат Луций Квинкций (V в. до н.э.) - римский консул, крупный землевладелец.

   Стр. 186. Голконда - древний город в Индии, славившийся своими богатствами.

   Стр. 194. Гумбольдт Александр-Фридрих-Вильгельм (1769-1859) - выдающийся немецкий естествоиспытатель и путешественник.

   Стр. 219. Мария Антуанетта (1755-1793) - французская королева, жена Людовика XVI.

   Луишка Сез - так Пепко в шутку называет французского короля Людовика XVI (от Loui Seize).

   Стр. 238. "Не говори, что молодость сгубила..." - из стихотворения Н.А.Некрасова "Тяжелый крест достался ей на долю" (1855).

   Стр. 253. Саади (ок. 1184 - ок. 1292) - поэт, классик таджикской и иранской литературы.