Лепеллетье Эдмон - Путь к славе

p;  Было ли то кокетство, сожаление или ирония? Исторически Жозефина не считалась любовницей Барраса, в реальности же реставрированных будуаров, в поэтической обстановке сильфид и прозрачных нимф, написанных Прюдоном, она была султаншей на час для Барраса, этого демократического паши с зверским лицом рубаки и с изящными претензиями кутилы эпохи регентства.

   Ни одна женщина не устояла против этого сердцееда, который был предательски опасен для женской добродетели. Вся его жизнь представляла ряд любовных приключений. Этот революционер был аристократом по рождению, одновременно красным каблуком и красным колпаком (красный каблук - отличительный признак французского дворянства в старину; красный фригийский колпак - отличительный признак революционеров), и назывался граф Поль де Баррас. Южанин, родом из Фокс-Анфу в Варе, капитан королевских армий, член конвента, цареубийца, президент грозного собрания, облеченный властью главнокомандующего 9 термидора и 13 вандемьера, Баррас был избран членом директории, получив 129 голосов из 218. Известно, что директория состояла из пяти членов, назначенных советом старшин по списку из пятидесяти членов, представленных собранием пятисот. Сотоварищами Барраса были Ларевельер-Лепо, Рьюбель, Летурнер и Карно. Последний из всех, Баррас, выдвинулся на первый план и на самом деле управлял директорией. Он был высок ростом, крепок и смахивал с виду на сказочного простака, достигшего высоких почестей; под пышным директорским плащом он сохранял нравы и повадки казарменного донжуана. Его товарищи, трудолюбивые, как Летурнер, строгие, как Карно и Рьюбель, восторженные, честные, но невзрачные, как безобразный Ларевельер-Лепо, не служили представителями блестящей, театральной, даже фиглярской власти, если можно употребить это слово, в то время неизвестное, так, как того хотели французы III года, которым надоела свобода и которые сожалели об удовольствиях, беспечности, вольности нравов и пышном обиходе старого режима. По своей важной осанке, по манере держать голову среди просителей всякого звания и происхождения, по месту, которым он приподнимал свою шляпу с тройным белым пером, по солдатской небрежности, с какой он волочил по паркетам Люксембургского дворца свою кривую саблю в серебряных вызолоченных ножнах, Баррас превосходно олицетворял для толпы, вернувшейся к былому раболепию, королевское величие, восстановленное без монархии. Этот Людовик XIV гвардейского корпуса был королем республики. Все служило ему на пользу, в особенности его пороки. Любовницы Барраса составляли охрану его веселой власти. Он успокаивал умы праздниками, которые давал. Народ не думал упрекать этого жуира его наслаждениями. Для Франции только что миновала жестокая битва, ужасный пост, и всем классам общества представлялся желанным единственный режим - тот, который позволял бы жить в мире и ежедневно справлять масленицу.

   Гильотина, страшные праздники улицы, мужчины в красных колпаках и карманьолах, фурии гильотины в шелковых платках на голове с изображением отвратительного лица Марата, изгнанная роскошь, подозрительная любовь, искусство, бежавшее за границу, - все это превратилось теперь в тягостный кошмар. Французы пробуждались в радости, в упоении, брались вновь за удовольствия, внезапно оживившиеся к общему благополучию; республиканцы пировали за столом среди аристократов, пощаженных террором. Обеды, загородные прогулки, бутылки вина, откупоренные среди веселых товарищей и красивых девушек, розы, которыми усыпали скатерти и столовые приборы, экипажи, как будто возвращавшиеся из конюшен Плутона, гости, между которыми многие, подобно Лазарю, действительно вышли из могилы, придавали этой странной, пестрой, могучей эпохе колорит и чрезвычайность, каких никогда не увидят больше умиротворенные века.

   Сластолюбивый и умный Баррас превосходно олицетворял этот переходный период директории с его безумством, страстями, а также и мощью. Он восстановил порядок на улице и удовольствие в обществе. Мудрено ли после этого, что все женщины были от него без ума? Вместе с тем Баррас был весьма расточителен: как он кидал золото на столы для игры в брелан в Пале-Рояле, как сыпал горстями луидоры юным красавицам - продажным ночным бабочкам, привлеченным сиянием этого нового светила. Кабаррюс играла роль его любимой одалиски. Эта пронырливая куртизанка, которая оттолкнула от себя отвратительного Тальена, больше не нуждалась в нем, была не только признанной любовницей Барраса, но и его сообщницей. Это она являлась великим агентом общественного растления. Она исправно помогала сибариту-директору похоронить революцию под цветами и призвать на смену кровавому распутству грязную оргию.

   Вечеринка у Барраса соединяла все, что было в тогдашнем обществе изящного, благородного, порочного, добродетельного, славного. Молодые генералы, старые парламентарии, женщины, носившие в брелоках локон жениха, брата или первого любовника, срезанный с милой головы в тот момент, как ею готовился завладеть палач Сансон, поставщики, более раззолоченные, чем прежние генеральные откупщики, модные франты в широчайших кисейных галстуках госпожи Анго, унизанные драгоценностями, ученые, писатели; Монж, Лаплас, Вольней толпились в салонах Люксембургского дворца, счастливые тем, что уцелели, желавшие наверстать потерянные часы, думавшие про себя со скептической улыбкой: "Только бы это продолжалось!", Поодаль, в тени, Талейран, вернувшийся из Америки, посмеивался и не сводил взоров с этого разлагающегося общества, как коршун, реющий над свалкой падали.

   Когда Жозефина сообщила Баррасу, что желает переговорить с ним наедине, ее провели в маленькую гостиную, смежную с директорским кабинетом. Тут ей пришлось обождать несколько минут. Перегородка оказалась тонкой, и из соседней комнаты явственно доносились голоса. Жозефина услыхала конец жаркого спора:

   - Почему ты подозреваешь Бонапарта? - сказал Баррас, звучного голоса которого нельзя было не узнать. - Си человек без корыстолюбия, какого нам и надо...

   - Я считаю его честолюбцем, - возразил невидимый оппонент хозяина.

   - А разве сам ты, Карно, не честолюбив? - продолжал Баррас. - Признайся откровенно: Бонапарт внушает тебе зависть. Ведь ты уничтожил, не представив их директории, составленные им планы для итальянской армии, из боязни лишиться своей славы благодаря триумфу нашего оружия!

   - Я не знаком с этими планами, - возразил Карно, - они мне совершенно не известны. Клянусь, что это неправда.

   - Не поднимай руки для клятвы! - грубо перебил его Баррас. - С нее, того и гляди, закапает кровь!

   - И ты? Так же и ты упрекаешь меня в том, что я подписывал смертные приговоры? - резко подхватил Карно.

   - Все смертные приговоры... да, ты подписывал их все с Робеспьером.

   - Я подписывал их, не читая, как Робеспьер подписывал все мои планы нападения, не бросив на них даже взора. Мы служили революции каждый по-своему. Нас будет судить потомство!

   - Убирайся, кровопийца! - воскликнул Баррас.

   - Прощай, упивающийся золотом и сладострастием! - ответил Карно. - Повторяю тебе: я боюсь честолюбия Бонапарта, но не противлюсь тому, чтобы назначить его главнокомандующим в Италии! Ведь, в конце концов, он был цареубийцей, как и мы с тобой. Награждай его - это твое дело! Только не верь, что его намерения столь добродетельны, как ты воображаешь... Тринадцатого вандемьера он спас не Рим, а Византию! - И бывший член Комитета общественного спасения вышел вон, громко хлопнув дверью.

   Баррас откинул портьеру, с улыбкой предстал перед Жозефиной и спросил:

   - Какая счастливая случайность принудила вас, прекрасная виконтесса, удалиться от праздничного веселья и доставила мне приятную неожиданность этого разговора с вами наедине?

   В глубине души Баррас был встревожен. Он не пренебрегал мимолетной благосклонностью соблазнительной креолки, но совсем не имел в виду возобновлять отношения, которые время от времени носили только характер случайной прихоти. Жозефина, сильно нуждавшаяся в деньгах, без поддержки, без связей, была счастлива сблизиться на минуту с человеком, победившим термидор, бывшим аристократом, щедрым, любезным, который мог послужить ей если не явным покровителем, то по крайней мере порукой в затруднительных обстоятельствах. Он же, со своей стороны, нетерпеливо спеша восстановить традиции старого режима, был польщен победой над женщиной знатного происхождения - вдовой президента учредительного собрания, главнокомандующего славной рейнской армией. Но между ними не оставалось ничего, кроме воспоминаний о приятной связи и прелести быстро миновавших наслаждений.

   Несколько смущенная Жозефина откровенно сообщила ему о цели своего визита.

   - Мне представляется возможность вторичного замужества, милейший Баррас. Что скажете вы на это?

   - По-моему, вы осчастливите своего суженого... Могу ли я узнать, на ком остановили вы благосклонный взор?

   - Вы его знаете, Баррас! Это генерал Вандемьер, - с улыбкой ответила Жозефина.

   - Бонапарт? Малый с будущим... первостатейный артиллерист. Если бы вы, как я, видели его верхом на коне, в закоулке Дофина, наводящим пушки на секционеров, взобравшихся на ступени церкви Сен-Рока, то вы убедились бы, что такой храбрец непременно должен быть превосходным мужем! О, ему неведом страх! Мы стояли рядом, а секционеры открыли дьявольский огонь, - промолвил Баррас как бы в сторону.

   - Он добр, - заметила Жозефина, - ему хочется заменить отца осиротевшим детям Александра Богарнэ и мне - мужа.

   - Это весьма похвально. Но любите ли вы его?

   - Я буду откровенна с вами, Баррас. Нет, я не люблю его. Я не чувствую к нему отвращения, но не могу сказать, чтобы он и нравился мне. Относительно его я нахожусь в состоянии прохлады, которая не предвещает хорошего. Люди набожные - ведь вам известно, что на Мартинике, моей родине, сильно развита набожность, - так вот люди набожные считают такое состояние самым опасным для души.

   - Но вопрос касается и тела, когда заходит речь о браке.

   - Любовь есть также культ, Баррас! Она требует веры... человеку нужны советы, поучения, чтобы верить, проникнуться усердием. Вот почему пришла я посоветоваться с вами. Решаться на что-нибудь самой всегда казалось непосильным для моей беззаботной натуры. Всю жизнь я находила более удобным подчиняться чужой воле.

   - Значит, я должен приказать вам выйти за генерала?

   - Посоветуйте только мне это. Я восхищаюсь храбростью Бонапарта. Тринадцатого вандемьера он спас общество. Это человек высшего полета, - промолвила Жозефина. - Я ценю обширность его познаний по всем отраслям, которая дает ему возможность здраво судить обо всем, ценю живость его ума, благодаря которой он схватывает на лету чужую мысль раньше, чем ее успеют выразить; но меня, признаюсь, пугает то, что Бонапарт, по-видимому, стремится подчинить своей власти все окружающее.

   - У него в самом деле повелительный взор! При нашей первой встрече, - серьезно заметил Баррас, - я был крайне удивлен его наружностью. Предо мной стоял мужчина ниже среднего роста и чрезвычайной худобы. Его можно было принять за аскета, бежавшего из пустынного уединения. Волосы, подстриженные на особый манер, заложенные за уши, ниспадали у него по плечам... О, это не щеголь из среды нашей золотой молодежи! На нем был фрак прямого покроя, застегнутый доверху, с узенькой каемкой золотого шитья, а на шляпе - трехцветное перо. С первого взгляда он показался мне некрасивым, но характерные черты, живой, пытливый взор, быстрота и резкость жестов обнаруживали пылкую душу; широкий, нахмуренный лоб обличал в нем глубокого мыслителя. Его речь была отрывиста; он выражается не совсем правильно. Но если Бонапарт не гонится за правильностью языка, зато ежеминутно находит великое... Это настоящий мужчина, Жозефина, человек цельный, доблестный, который, может быть, завтра сделается героем! Если он сватается к вам, берите его. Вот мой дружеский совет.

   - Значит, вы предлагаете мне выйти за него?

   - Да... и со временем вы его полюбите.

   - Вам так кажется? Я немного побаиваюсь генерала...

   - Не вы одна! Все мои сотоварищи опасаются его. Карно, террорист, кровопийца, сообщник Робеспьера, ненавидит Бонапарта, потому что завидует ему и боится его. Но ведь он любит вас, как вы сказали мне?

   - Он страстно влюблен в меня, но, Баррас, - ведь между друзьями можно говорить откровенно! - пережив первую молодость, могу ли я надеяться сохранить надолго эту пылкую любовь, которая у генерала походит на припадок бреда?

   - Не беспокойтесь о будущем.

   - А вдруг после свадьбы он разлюбит меня? Не придет ли тогда ему в голову вымещать на мне свое малодушие, свою податливость? Пожалуй, он раскается в своем увлечении и затаит в сердце горечь разочарования. Не пожалеет ли он впоследствии, что не составил более блестящей партии, не женился на женщине моложе меня годами? Что отвечу я ему тогда? Какой найду выход? Я буду плакать. Не лучше ли заблаговременно избежать этих слез?

   - Зачем рисовать себе заранее мрачные картины? Мы навлекаем на себя лишнее горе, страдая заранее от воображаемых бедствий! Бонапарту написано на роду сделаться счастливцем. Скажите, вы суеверны? Так вот, извольте видеть, генерал говорил мне, что у него есть счастливая звезда и что он верит в нее.

   - Когда я жила на острове Мартинике, то одна негритянка, занимавшаяся колдовством и удивительно верными предсказаниями будущего, напророчила мне, что я со временем надену королевскую корону. Мне что-то не верится, чтобы Бонапарт сделался королем, а я разделила с ним трон.

   - Вы можете разделить с ним славу, которая увенчает главнокомандующего прекраснейшей армией республики.

   - Что хотите вы сказать этим? - спросила удивленная Жозефина, припоминая только что происходившую перебранку Барраса с Карно из-за генерала Бонапарта.

   - Я хочу сказать, что вы будете счастливейшей из женщин, как теперь вы прелестнейшая царица красоты в нашей республике, если выйдете за Бонапарта. А в виде свадебного подарка я, ваш старинный друг, благодарный сверх того и генералу, под моим начальством так славно расстреливавшему мятежников, положу вам в корзинку чудесную вещицу - назначение вашего мужа главнокомандующим итальянской армией! Однако гости, должно быть, уже удивляются моему отсутствию на празднике, - сказал Баррас, наслаждаясь смущением Жозефины, - берите меня под руку и вернемся в салоны. Я хочу первым поздравить Бонапарта с предстоящей женитьбой и его новым назначением!

   И, увлекая вдову Богарнэ, пораженную предписанным ей решением и неоценимой милостью, которую всемогущий директор оказал ее будущему супругу, Баррас величаво вступил в парадные комнаты, залитые огнями, пестревшие цветами и женскими туалетами, под руку со своей бывшей любовницей, которой предстояло отныне называться госпожой Бонапарт.

  

  

  

   23 февраля 1796 года Бонапарт был назначен главнокомандующим итальянской армией. Карно присоединился к мнению Барраса, один Рьюбель противился этому назначению, но дело обошлось без его согласия.

   9 марта, то есть несколько дней спустя, была отпразднована свадьба генерала и вдовы Богарнэ.

   Надо думать, что их брак совершился раньше.

   Весь этот период жизни Бонапарта был сплошной любовной горячкой. Он буквально обожал свою Жозефину, молился на нее, падал перед нею на колени как самый пламенный поклонник перед святыней. Он осыпал ее ласками, душил в объятиях, кидался к ней и уносил ее, как зверь свою добычу, в разоренный альков. Подобно варвару при грабеже, набрасывался он на воздушные покровы, которыми Жозефина, в память тропических вечеров, любила окутывать свои прелести. Наполеон срывал, раздирал, распарывал, превращал в клочья все, что служило помехой для его трепетных рук, для его жадных уст. Вся крайность исключительной натуры сказывалась в этом завладевании, жестоком, как кавалерийская атака. Он любил и брал женщину в первый раз в жизни или около того, и накопившиеся в нем запасы страсти прорывались наружу подобно потоку, опрокидывали все преграды подобно реке, которую долго сдерживали и для которой наконец открыли плотину. В этом мощном разливе, в этом утолении голодной плоти, в этом двойственном наслаждении, где удовлетворенное самолюбие, польщенное тщеславие, радость достижения цели, осуществившаяся мечта сливали вместе свои восторги, Бонапарт забывал жажду войны, жажду славы, жажду могущества, которая всю жизнь чрезмерно напрягала его нервы. Воинственный корсиканец стал неузнаваем. В экстазе любви он дрожал, бормотал несвязные речи, смеялся и плакал. К этому обладанию Жозефиной у него примешивалось безумие, что-то болезненное, точно его организм был отравлен непомерными излишествами.

   Свадебное празднество положило конец их краткому медовому месяцу.

   Два дня спустя после официальной церемонии Наполеон снарядился в дорогу, чтобы отправиться в Италию. С той поры он вступил на путь славы; отныне ему предстояло останавливаться в гостинице любви лишь мимоходом, между двумя победами, пока не было суждено роковым жребием споткнуться об ослепительно белую постель Марии Луизы, эрцгерцогини Австрийской.

   В брачной записи Бонапарт из любезности, с целью уравнять разницу лет, прибавил себе два года лишних, тогда как Жозефина из кокетства, с помощью свидетельства о рождении, за неимением правильной метрики, убавила себе четыре года. Однако это плутовство хорошенькой женщины, не желавшей показаться слишком пожилой рядом с молодым супругом, привело к ужасным последствиям для Жозефины при разводе, повлияв на признание законности ее брака с Наполеоном.

   Бонапарт унес с собой горячку страсти, ускакав в Италию, где его ожидали самые невероятные триумфы. Он не пропускал дня, чтобы не написать своей Жозефине любовное послание, несколько напыщенное по тону. Заваленный работой, утомленный бессонными ночами, едва успев спрыгнуть с коня после объезда позиций накануне боя, молодой генерал среди умножившихся забот и опасностей никогда не забывал набрасывать на бумаге пламенные фразы, свидетельствовавшие о силе его любви. И это письмо тотчас вручалось курьеру, который скакал сломя голову день и ночь, отвозил его в Париж вместе с донесением о выигранной накануне битве и перечнем знамен, отнятых у неприятеля, которые возлагались впоследствии адъютантом на алтарь отечества при великолепной церемонии под председательством директоров.

   Наконец настал дивный праздник Победы, организованный Наполеоном из его палатки, разбитой на плоскогорье Риволи. Этот день патриотических восторгов, доставленных Парижу, когда его друг Жюно поднес конвенту австрийские знамена, был задуман им ради своей Жозефины. Ничтожная и чувственная креолка превратилась в тот же день в королеву Франции. Перед войсками, перед лицом всего собравшегося народа, под пушечную пальбу и колокольный звон, которые возвещали ликующему городу торжество победы, Жозефина шествовала под руку с Жюно. В лице последнего население приветствовало представителя, друга, соратника героя Наполеона, имя которого неслось к небу, возглашаемое сотней тысяч исступленных уст. Карно, стоя в центре трибуны на Марсовом поле, держал речь, сравнивая в ней молодого победоносного генерала с Эпаминондом и Мильтиадом. Лебрен, официальный поэт, управлял хором, исполнявшим гимн, специально сочиненный для этого случая.

   Весь Париж был заинтересован гражданкой Бонапарт, а ее супруг, находясь вдали от Франции и отдавая приказ наступать и взять Мантую штурмом, наслаждался заочно триумфом, который приготовил для предмета своей любви. Между тем Жозефина в тот же самый вечер после апофеоза, где она выступала богиней, спровадив мелкого актера, занимавшего ее в последнее время, отдалась гусарскому корнету, некоему Шарлю. Этот любовник получал от своей покровительницы все, что у нее оставалось от уплаты торговцам, ростовщикам, модисткам из тех денег, которые высылал семье Наполеон, обрекая себя на лишения. Таков был придуманный ею способ награждать армию.

   Жозефина не только обманывала своего молодого мужа, пылкого, славного, кумира всех прочих женщин, но не любимого ею; она даже не считала нужным оказывать ему внимание, какого требовало простое приличие. Эта беспечная женщина долго отказывалась отправиться в Италию, куда Наполеон призывал ее всей силой своих пылких желаний. Изнывая в тоске по ней, он был готов на всякие сумасбродства: хотел бросить командование армией, подать в отставку, примчаться в Париж к своей Жозефине, если она не решится приехать к нему.

   Наконец Жозефина с большим трудом согласилась покинуть Париж, который так любила, и пуститься в дорогу. Вместе со своим багажом она сочла нужным захватить и красавца Шарля.

   Когда в продолжение настоящего рассказа у нас зайдет речь о разводе Наполеона, мы еще вернемся к многочисленным эпизодам постоянной измены этой коронованной беспутницы, судьбой которой старались разжалобить народную душу романисты, драматурги и поэты, обманывая потомство.

   Наполеону изменяли не только те маршалы, которых он щедро осыпал почестями, обогащал наградами. И обе женщины, которым он предложил разделить славу его имени, оказались грязными плутовками. Мария Луиза, дочь императора, эрцгерцогиня, падкая до мужской любви, пожалуй, заслуживает даже большего снисхождения. Ведь она не была вытащена Наполеоном из сомнительных будуаров директорского волокитства, и от нее нельзя было требовать благодарности коронованному солдату, который завоевал ее со шпагой в руке и занял ее ложе победителем, как занимают сдавшуюся неприятельскую столицу.

   После итальянского похода, предварительных переговоров в Леобене и заключения мира в Кампо-Формио Бонапарт, одновременно триумфатор и миротворец, снова стал бредить Востоком. На этот раз его подстрекали к тому не нужда, не честолюбие, но смутное вожделение женщины, пылкой и алчной до всего, что можно приобрести, добыть, захватить и удержать в руках, хищных и цепких, как когти. Восток был для Наполеона не только раем побед и славы, которые мерещились ему в чаду его сна и наяву. Этот край манил к себе корсиканца, как пристань и убежище.

   По возвращении в Париж 5 декабря 1797 года, после утверждения Кампо-Форминского трактата и подписания военной конвенции, по которой к Франции отходили Майнц и Манигейм, то есть Рейн, Наполеон, поселившийся в своем маленьком особняке на улице Шантрейн, лестным образом переименованной в улицу Победы, вскоре изведал неудобства популярности и опасности исключительного положения в республике.

   Прежде всего ему пришлось присутствовать на торжествах в честь победоносных армий. Наполеон был героем этих праздников. Все взоры устремлялись только на него среди яркой пестроты трепещущих знамен, и имя Бонапарта было у всех на устах. Баррас, Талейран, который уже пробовал свои способности в искусстве предательства, торжественно прославляли его. Наполеон отвечал в неопределенных выражениях. Из его благодарственной речи ясно выделялась лишь одна фраза, почти угрожающая: "Когда счастье французского народа будет опираться на лучшие органические законы, вся Европа сделается свободной". Этими словами возвещалась гроза. Под этой фразой, чреватой бурями, глухо рокотал громовой удар 18 брюмера (9 ноября 1799 года), когда во Франции пала директория. Один из директоров, Сийес, вместе с Бонапартом замысливший этот переворот, предложил своим товарищам по директории, Роже-Дюко и Баррасу, выйти в отставку. Таким образом из пяти членов директории остались только двое и их власть, согласно конституции, считалась недействительной. На следующий день их арестовали и затем была принята новая конституция и было назначено временное правительство из трех консулов (Бонапарт, Роже-Дюко, Сийес). Этот день считается концом французской революции. Бонапарт стал почти полновластным диктатором.

   Тогда Бонапарт стал уклоняться от оваций, которые преследовали его. Карно, изгнанный из Франции после переворота 18 фрюкидора (4 сентября 1797 года), оставил вакантное место в Парижской академии. Оно было предложено Наполеону, и с той поры он нарочно появлялся на публичных церемониях в скромном фраке с зелеными пальмами. Под этой ливреей науки баловень военного счастья казался менее солдатом-победителем, чем трудолюбивым слугой идеи.

   Внезапно ему в виде национального подношения вздумали подарить замок Шамбор, это чудо искусства Возрождения, однако Наполеон отказался. Он отклонил также все предложенные ему отличия и согласился только принять звание главнокомандующего английской армией.

   Бонапарт подготавливал с некоторым шумом проект высадки французских войск в Великобритании. На самом же деле он занимался втихомолку изучением средств поразить неумолимого врага Франции и революции там, где он был особенно уязвим, а именно в его колониях. Наполеона соблазнял Египет, и он решил увлечь туда своих соратников. На берегах Нила представлялась возможность пожинать неожиданные лавры. Бонапарт рассчитывал вернуться из этой сказочной страны с ослепительным престижем. В его кипучем мозгу развивался гигантский и химерический план; он мечтал покорить не только Египет, но и Сирию, Палестину, Турцию, вступить, подобно предводителю крестоносцев, в Константинополь и тут обойти Европу с тыла, гоня волны своей армии, пополненные свежим притоком феллахов, бедуинов, турок и различных племен, привлеченных из Малой Азии. Наполеон мысленно расправлялся со всеми противниками, переделывал по-своему карту мира и заставлял склоняться перед мощью своего непобедимого оружия всех земных владык и все нации.

   Так, увлекался он перед планами и картами, относившимися к Египту, поглощенный фантастическими мечтаниями об обширной западной империи. В то же время его холодный рассудок указывал ему на необходимость немедленной отлучки. Бонапарт находил нелишним доказать, что в его отсутствие директория способна только делать промах за промахом, а генералы - нести одно поражение за другим. Врожденная потребность в деятельности побуждала предприимчивого корсиканца искать новых случаев прославиться. Сверх того он ясно сознавал, что народу свойственно непостоянство и что ему скоро надоедает воскурять фимиам своим кумирам.

   Глухой заговор заставил его ускорить свой отъезд. У директоров разгорелась зависть к нему. Рьюбель, человек честный, но настоящий дурак, дошел до того, что когда Бонапарт заикнулся однажды об отставке, то он подал ему перо подписать эту бумагу. Делались неопределенные попытки предать Наполеона суду под предлогом присвоения сумм, полученных им в Италии. Директория как будто забыла, что она сама заставляла главнокомандующего доставать там деньги, брать картины, статуи, добычу всякого Рода и что счастливым сотоварищам в рейнской армии выдавались значительные субсидии, помогавшие им выплачивать войскам задержанное жалованье.

   19 мая 1798 года Наполеон отплыл из Тулона, направляясь походом в Египет. Перед выходом в море он обратился к своим войскам со следующим воззванием: "Солдаты, знайте, что вами сделано еще недостаточно для отечества, а отечеством - для вас. Вы отправляетесь со мной в страну, где ваши будущие подвиги затмят те, которым дивятся теперь люди, восторгающиеся вами; там вы окажете отечеству услуги, каких оно вправе ожидать от армии непобедимых. Обещаю каждому солдату, что по возвращении из этой экспедиции он будет иметь в своем распоряжении достаточно средств на покупку шести десятин земли".

   Египетский поход с его легендарными стоянками (попирая ногами пески пустыни Гизех, солдаты спрашивали в шутку, не тут ли генерал Бонапарт думал наделить их обещанными участками земли), с его невероятными победами, бедствиями на море и сухопутным реваншем в Абукире, - представлял собою настоящую сказку из "Тысячи и одной ночи", которая очаровала султана в лице французского народа, нетерпеливо желавшего узнать ее продолжение.

   15 октября 1799 года распространилась важная новость: Бонапарт высадился в Фрежюсе и направился оттуда в Париж. Всюду его сопровождали восторженные клики народа. Теперь он был герой, спаситель, бог. Франция отдалась ему в мощном порыве, как разнеженная женщина, падающая в объятия первого любовника в антракте чувствительной драмы.

   Было ли у Наполеона при этом поспешном возвращении в Париж из победоносного похода в Египет заранее обдуманное намерение низвергнуть правительство и заменить своим личным произволом существующий государственный строй? Ничего подобного! Бонапарт был великим фантазером. Перед ним мелькала возможность перемены режима в виде гипотезы восстановления империи Карлов-вингов, и он подчинял события осуществлению этих утопических затей.

   Переворот 18 брюмера был предписан общественным мнением, а исполнен Наполеоном. Директория утратила доверие; Франции же надоело это самовластие неспособных правителей. Страна не отдавала себе ясного отчета в том, что она хочет, но настоятельно хотела чего-то. Если бы Бонапарт не решился на отчаянный шаг, на ту же самую попытку отважились бы Ожеро, Бернадотт или Моро.

   Наполеон сгруппировал вокруг себя настоящий главный штаб, блестящий и доблестный. В состав его входили Ланн, Мюрат, Бертье, Мармон, затем законоведы, склонявшие юриспруденцию перед силой, как Камбасерес, и мастера удить рыбку в мутной воде, как Фушэ и Талейран. Оба брата Наполеона, Люсьен и Жозеф, действовали энергично в его пользу, особенно Люсьен, состоявший членом собрания пятисот.

   Заговор составился без больших предосторожностей. В нем участвовали все или около того.

   18 брюмера (9 ноября) 1799 года в шесть часов утра все генералы и старшие офицеры, созванные Бонапартом, собрались в его доме на улице Победы под предлогом назначенного смотра войск. Тут находились все шестеро адъютантов французской национальной гвардии: Моро, Макдональд, Мюрат, Серюрье, Андреасси, Бертье и осторожный Бернадотт, единственный, явившийся в штатском платье.

   Отсутствовал один важный генерал.

   Бонапарт с беспокойством заметил это и спросил у Мармона:

   - Где же Лефевр? Разве он не желает примкнуть к нам?

   Как раз в ту минуту доложили о приходе генерала Лефевра. Этот храбрый супруг маркитантки Сан-Жень пошел далеко. Бывший французский гвардеец, поручик милиции, капитан северной армии у Вердена, Лефевр сделался теперь генералом и командиром 17 военной дивизии, т. е. губернатором Парижа. Будучи капитаном 13 полка легкой пехоты в бою при Жемапе, он затем был произведен в батальонные командиры, потом назначен командиром полубригады и, наконец, бригадным генералом в мозельской армии под начальством своего друга Гоша. 10 января 1794 года его повысили до звания дивизионного командира и передали ему командование бессмертной армией Самбрэ-Мёз после смерти Гоша. Под Флерюсом, под Альтенкирхеном он вел себя героем. После командования дунайской армией Лефевр сделался кандидатом в директорию, но его кандидатура была отклонена из-за крайне республиканских мнений и военного звания доблестного патриота. Содействие Лефевра в качестве главнокомандующего парижской армией было, пожалуй, необходимее всего для Успеха планов Бонапарта. Между тем он не был уведомлен о намерениях будущего повелителя Франции. В полночь, узнав о том, что происходит передвижение войск, Лефевр вскочил на коня и объехал город. Удивленный при виде кавалерии, готовой без его приказа к выступлению неизвестно куда, он строго потребовал отчета у командира Себастьяна, но тот отослал его к Бонапарту. Таким образом, почтенный Лефевр явился к генералу весьма не в духе.

   Увидев его, Бонапарт бросился к нему с распростертыми объятиями.

   - Ах, старина Лефевр, - дружески воскликнул он, - как поживаешь? А твоя жена, добрейшая Екатерина? По-прежнему душа нараспашку и бойка на язык, не так ли? Моя супруга жалуется, что редко видит ее.

   - Моя жена жива и здорова, благодарю вас, генерал, - весьма холодно произнес Лефевр. - Но в данную минуту речь идет не о ней...

   - Послушайте, Лефевр, дорогой товарищ, - перебил его Бонапарт ласково и с добродушным видом, который он умел принять в случае надобности, - вы - один из столпов республики; неужели вы допустите, чтобы она погибла в руках адвокатов? Постойте, вот сабля, которую я носил у пирамид: дарю ее вам в знак моего уважения и доверия.

   И Наполеон подал Лефевру, колеблющемуся и польщенному, великолепную саблю с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, палаш Мурада-бея.

   - Вы правы, - ответил внезапно успокоившийся Лефевр, - кинем адвокатов в реку! - И он опоясался саблей пирамид.

   Переворот 18 брюмера совершился - директория была свергнута.

   Вечером этого решительного дня, снова изменившего судьбу Франции, Лефевр, целуя жену, сказал, наполовину вынув из ножен подарок Бонапарта:

   - Вот это, Екатерина, турецкая сабля, годная только для парада или на то, чтобы колотить ею плашмя по адвокатским спинам. Мы оставим ее в ножнах. Она будет напоминать нам только о дружбе генерала Бонапарта, такого же выскочки, как мы с тобою, милая женушка!

   - Так ты не будешь сражаться этой прекрасной саблей? - спросила Сан-Жень.

   - Нет! Чтобы защищать отечество, колотить австрийцев, англичан, пруссаков, повсюду, куда вздумает вести нас Бонапарт, - хоть в тартарары, у меня есть моя сабля Самбр-э-Мёз, которой с меня достаточно!

   И, привлекая к себе свою славную жену, которую он любил все так же пылко, как и 10 августа 1792 года, генерал Лефевр запечатлел на ее пухлой щеке долгий поцелуй, откровенный и чистый, как его боевая сабля.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   54