Лепеллетье Эдмон - Коварство Марии-Луизы

и менее тяжелым, необходимо было по крайней мере предупредить Сигэ. Ла Виолетт ясно видел, что Жан Соваж ничего не сказал товарищу об ужасной действительности. Что произойдет, когда Огюстина очутится перед своим настоящим мужем, почти мертвецом, и бывшим, которого она считала умершим? А он оказался живым и собирался предъявить свои права мужа.

  

  

  

   Огюстина терпеливо ожидала возвращения мужа и ла Виолетта в своей квартире на улице Бобур. Но ее сердце начинало предчувствовать что-то недоброе: уже давно прошел час обеда, а мужчины все еще не возвращались, хотя они и обещали ей, что не оставят ее одну. Что же случилось с ними?

   Она подходила к окну и подолгу всматривалась в черные стены, окружавшие двор и превращавшие ее в узницу страхов и предчувствий. И ее сердце мучительно сжималось, а на главах выступали слезы.

   На улицах Парижа так же, как у застав и даже в окрестностях, наводненных неприятелем, повсюду сновали вооруженные люди, волновавшиеся и готовившиеся к бою.

   Огюстина с горечью вспоминала свои опасения, испытанные во время немецкой кампании, когда маршал Лефевр увел с собой ее мужа Сигэ. Как мучили ее тогда дурные предчувствия! Она чувствовала себя вдовой уже с того момента, когда рассталась с первым мужем. Сколько слез пролила она, когда ей объявили о смерти ее дорогого Сигэ! И вот теперь судьба заставляла ее переживать те же опасения, ее преследовала та же участь.

   И бедная женщина не могла отделаться от навязчивого предчувствия, что с минуту на минуту сюда придет кто-нибудь с известием о ранении или смерти Жана Соважа или его принесут сюда истекающего кровью, пронзенным казацким копьем.

   Все существо Огюстины протестовало против этих предчувствий, но в тяжелом одиночестве ожиданий черные мысли одолевали ее. Ведь она не знала решительно ничего о том, что делается на улицах, в каком положении и взаимоотношении находятся обе армии.

   И эта тишина, это отсутствие Жана Соважа и ла Виолетта становились все более и более необъяснимыми, волнующими.

   Нет, надо было выйти из дома, ходить, говорить, узнать что-нибудь! Она сумеет сама разобраться в спутанном лабиринте парижских улиц, расспросить дорогу, а, быть может, пушечная пальба поможет ей ориентироваться. Ей хотелось снова увидеть Жана Соважа, сейчас же, немедленно, быть рядом с ним, ухаживать за ним, спасти его, если он ранен. Она будет держаться вблизи от него, будет сражаться бок о бок с ним, если это понадобится. Разве женщины не бывали солдатами? И она уже упрекала себя, зачем отпустила его одного без себя. Нечего было слушать ла Виолетта, который уговорил ее скрыться в центре города и отодвинуться подальше от застав, где на карту военного счастья в данный момент ставились вся Франция, французы и их судьба.

   Огюстина встала, полная решимости.

   Она хотела идти, но юбка не пустила ее: маленькие ручки крепко вцепились и не пускали ее. Это были ее дети, которые сквозь дрему тесно прижимались к ней. Один из мальчиков открыл глаза.

   - Мамочка, не уходи! - сказал он. - Не оставляй нас одних, я боюсь. А где папочка?

   - Он сейчас придет, моя крошка! - ответила Огюстина, склоняясь к ребенку и целуя его. - Надо быть умником и спать. Смотри, какой умник брат!

   Она начала нежно укачивать крошку, положившего свою головку к ней на руки, и ласками и поцелуями заставила его заснуть. Вскоре мальчик опять задремал.

   Когда дыхание спящего ребенка стало легким и почти незаметным, что свидетельствовало о глубоком сне, то мать осторожно снесла его на кровать. Там она положила его рядом с братом и вышла на цыпочках из комнаты, осторожно затворив за собой дверь.

   Огюстина попросила соседку посмотреть за детьми и успокоить их, если они проснутся и расплачутся, и сказала, что скоро вернется обратно.

   На часах ратуши было половина пятого. По улицам сновала большая толпа, которая сходилась в небольшие группы, откуда раздавались угрожающие возгласы. Огюстина хотела пройти к заставе Клиши и пыталась понять, что так волнует эту толпу. Но никто не слушал ее вопросов и не отвечал.

   Уже с шести часов утра на всех заставах Парижа шел ожесточенный бой, и последний час геройского 30 марта должен был стать последним часом империи. Дурные вести с громадной скоростью распространялись по городу. У всех на устах были горькие слова о понесенных поражениях, причем значительность их и количество мертвых и раненых сильно преувеличивались толпой. Курьеры летели один за другим. То и дело проносили раненых. Всем становилось ясно, что наступил конец, если только не подоспеет Наполеон.

   Отъезд Марии Луизы вырисовывался теперь в своем истинном свете. Это было предательством, недостойной подлостью! Она не смела оставлять Париж на произвол судьбы; эта распутная, вероломная австриячка не имела права обрекать столицу на грабежи и насилия вражеского нашествия. Как-никак, а она была дочерью австрийского императора; ее отец находился в числе прочих завоевателей; будь она в Париже, так союзники не осмелились бы обречь столицу на разгром, а ее бегство отдавало теперь население во власть всем случайностям приступа!

   И тех, кто содействовал этому бегству, тоже честили на всех перекрестках.

   30 марта, перед рассветом, Мармон выступил на свои позиции из Шарантона. Жозеф с братом Жеромом с Монмартрских высот наблюдали за движениями войск. Войска Мармона обогнули Париж у Сен-Манде и Шаронны и утвердились на высотах Менильмонтана и Бельвиля. Но сейчас же неприятель атакой за атакой повел решительное наступление на французов и заставил их отступить к Пре-Сен-Жервэ. Как ни храбро сражались французы, но они уступали по численности неприятелю, да и терпели недостаток в артиллерии. Кроме того они не успели как следует отдохнуть. Поэтому куда ни обращал взор Мармон, он везде видел успехи союзных войск. При Шаронне и Менильмонтане союзники на скорую руку выдвинули свои батареи и стали осыпать французов ядрами, из которых некоторые стали попадать даже в самый Париж.

   Тем временем и короли Жозеф и Жером очутились в опасном положении. Император Александр, который не только следил, но и руководил всеми действиями союзников под Парижем, приказал графу Ланжерону взять во что бы ни стало Монмартр. Увидев подступавшую грозную щетину войск, а также выдвигаемую грозную артиллерию союзников, против которой Монмартр мог выставить только семь пушек, Жозеф, опасаясь попасть в плен, поспешно оставил со свитой Монмартр. Он видел теперь, что дальнейшее сопротивление бесполезно и может только нанести ущерб Парижу. Поэтому он начал немедленно подготавливать сдачу. С этой целью он написал графу Молэ, обер-прокурору, следующее письмо:

   "Благоволите, Ваше Сиятельство, предупредить министров, что по обстоятельствам момента следует выехать из города вслед за императрицей. Предупредите сенаторов, членов государственного совета" и т. п.

   В то же время он послал своего флигель-адъютанта, генерала Штрольца, к Мортье и Мармону, которых уполномочивал вступить в переговоры с неприятелем о сдаче Парижа.

   Маршалы Мармон и Мортье не согласились сейчас же капитулировать и, несмотря на недостаток оборонительных средств, продолжали геройски защищаться. Но все их упорство не привело ни к чему. Несмотря на безгранично отважную борьбу учеников ветеринарного института, Сен-Мор и Шарантон были взяты; Берси уже не мог держаться; Венсен, где львами дрались ученики политехнического института, был занят вюртембергскими войсками.

   Все было напрасно - союзные войска шаг за шагом оттесняли французов и приближались к Парижу. Красавцу-городу грозило неминуемое разрушение, так как неприятельские ядра все чаще залетали туда. И, не видя иного исхода, Мармон принужден был воспользоваться данным ему Жозефом разрешением.

   Император Александр собирался отдать гвардии приказание вступить в бой и решительным натиском довершить победу, когда к нему явился французский офицер, сказавший:

   - Маршал Мармон просит прекратить военные действия и условиться о перемирии.

   - Соглашаюсь на просьбу вашего маршала, - ответил император, - я прикажу остановить сражение, но с условием немедленной сдачи Парижа; иначе к вечеру не узнают места, где была ваша столица!

   Император приказал затем флигель-адъютанту Орлову ехать к маршалу Мармону и заключить с ним предварительные условия. Подъехав к передовой цепи, Орлов увидал там какого-то генерала, который с обнаженной шпагой в руках ободрял утомленные войска; это и был сам Мармон.

   - Я герцог Рагузский, а кто вы? - спросил его Мармон.

   - Полковник Орлов, адъютант русского императора. Его величество хочет спасти Париж.

   - В этом состоит и мое единственное желание, иначе нам ничего не останется, как умирать здесь. Какие ваши условия?

   - Прекратить военные действия, французским войскам войти в заставы и тотчас назначить уполномоченных договариваться о сдаче Парижа.

   - Согласен. Герцог Тревизский и я, мы поедем к заставе ла Вилетт для переговоров. Итак, к делу! Скажите, чтобы союзники перестали стрелять. До свидания!

   По возвращении Орлова государь велел графу Нессельроде ехать к маршалам для заключения мира. С ним отправились Орлов и адъютант Шварценберга, граф Пар. Кроме того, сейчас же во все стороны разослали офицеров с приказанием прекратить пальбу. Но войска, ожесточенные упорным сопротивлением французов, очень неохотно повиновались, и окончательно сдержать их было довольно трудно. Кроме того, войскам, шедшим на приступ Монмартра, не успели доставить приказание прекратить враждебные действия, и громовое "ура" овладевших Монмартрскими высотами солдат долетело до ушей парламентеров, заседавших в маленьком кабачке "О Пти Жардинэ" у заставы ла Вилетт.

   Слухи о начавшихся переговорах быстро облетели население и привели его в то состояние крайнего возбуждения, которое заметила Огюстина, выйдя на Гревскую площадь. По улицам бежали женщины и дети, плачущие, объятые страхом. Часть мужчин готовила на скорую руку носилки и отправилась за ранеными, причем в частных квартирах устраивали перевязочные пункты, другие же гневно говорили о том, что сдача невозможна, что бой должен быть перенесен на улицы Парижа, что каждый дом должен стать батареей.

   Среди всей этой растерянности, отчаяния, страданий за родину и нацию личная забота Огюстины казалась слишком мелкой и незначительной. И бедная женщина окончательно потеряла голову: она даже не помнила теперь, зачем вышла на улицу. Ее личное горе растворилось в общем страдании народа.

   Она забыла о Жане Соваже, ла Виолетте и дорогом усопшем Сигэ, мысль о котором неотступно преследовала ее весь день. И, не стараясь уже пробраться к застав. Клиши, где сражались Соваж и ла Виолетт, Огюстина бросилась домой, к детям. Но дома ее поджидала новая драма.

  

  

  

   Огюстина торопливо поднималась по лестнице.

   Из ее квартиры доносился какой-то смешанный гул голосов, среди которого выделялся детский плач. Прислушиваясь, затаивая дыхание, чувствуя, что ужас сжимает горло, Огюстина на мгновение замерла перед дверью, не решаясь открыть ее, не смея войти. Какое новое несчастье ждет ее там? Почему дети плачут? Кто пришел туда?

   Вдруг дверь открылась, и на пороге показался ла Виолетт.

   - А, - сказал он, - а мы вас ждем с большим нетерпением! Где вы были? Откуда вы?

   - Я отправилась искать вас, - тревожно ответила женщина. - Я очень беспокоилась, я была слишком одинока, мне хотелось знать, что с вами делается. Но где Жан? Что случилось? Он умер?

   - Успокойтесь... Это пустяки. Он просто ранен. Говорю вам, что особенной опасности не предвидится. Будьте мужественны и не отчаивайтесь.

   - О, я готова ко всему! Но я хочу видеть Жана. Отведите меня к нему, не будем терять время даром.

   - Хорошо, сейчас. Но сначала я должен сказать вам кое-что, - ответил ла Виолетт, понижая голос до шепота, подыскивая слова, которыми он мог бы выразить свою мысль.

   Его лоб был озабоченно наморщен, а длинные руки с выражением отчаяния свисали по бокам. Он был в большом затруднении. Как сказать вот этой женщине, что ее покойный муж нашелся, что Сигэ, которого она оплакивала, по которому носила траур и которого в конце концов заменила Соважем, не умер, что он теперь у нее, что она сейчас увидит его и будет говорить с ним? Их свидание будет тягостным и неприятным для всех, а для нее - жестоким. И честному ла Виолетту очень хотелось теперь, когда Жан Соваж находился в безопасности, незаметно скрыться, исчезнуть, вернуться на укрепления и продолжать стрелять во вражеские войска.

   - Ну так в чем же дело? Говорите, господин ла Виолетт! - воскликнула Огюстина. - Что еще случилось? Да говорите же! Скажите всю правду! Не обманывайте меня - я по вашему лицу вижу, что дело неладно. Жан умирает, может быть, уже умер? Я пришла слишком поздно, и теперь все кончено? Вы не решаетесь сказать мне всю правду?

   И слезы брызнули из ее глаз, в тревоге уставившихся на ла Виолетта.

   - Да нет, вовсе не в этом дело, - ответил тот. - Жан там, я притащил его сюда с помощью некоего бравого парня, которого вы тоже знаете и которому очень хочется свидеться с вами. О, вы будете страшно поражены!

   - Жан жив! Он здесь! - вскрикнула Огюстина, не обращая внимания на последние слова ла Виолетта. - О, я спасу его! Где он?

   И, не дав ла Виолетту докончить свое признание, договорить фразу до конца, она бросилась в комнату.

   В скудно освещенной маленьким решетчатым окном спальне лежал Жан Соваж. Огюстина подбежала к нему, покрыла его поцелуями и принялась ласковой рукой ощупывать его руки, голову, щеки. Раненый был без сознания.

   Воцарилось молчание. Шум и плач, услышанные Огюстиной сквозь входную дверь, смолкли. Она обернулась с сияющим выражением лица. Жан Соваж жив! О, она не даст ему умереть. Она умела обращаться с ранеными, - вот уже двадцать лет, как благодаря вечным войнам недостатка в раненых не было ни у одной семьи...

   В углу сидели дети, которые теперь молчали, низко опустив головы. У окна сидел какой-то мужчина, лицо которого нельзя было разглядеть в царившей полутьме.

   Огюстина подошла к детям и поцеловала их.

   - Ах, мамочка, как мы боялись. Папа плакал, жаловался. Что с ним такое? Его положили на кровать, а он даже и не поговорил с нами!

   - Пойду-ка поищу доктора, - сказал ла Виолетт, который искал предлог улизнуть. - Нелегко это сегодня! Нечего сказать, им досталось порядочно-таки работы! Я дойду до заставы Клиши, но останусь там ненадолго. Хочу посмотреть, что там делается - наверное, там горяченько приходится! Не правда ли, вы обойдетесь при Соваже и без меня? Привет всей компании!

   И с этими словами ла Виолетт поспешил скрыться.

   Как только он ушел, человек, сидевший у окна и не сказавший еще ни одного слова, встал и подошел к кровати, куда тем временем вернулась Огюстина. Раненый тяжело дышал. Его жена склонилась к нему и тревожно всматривалась в его лицо.

   - Вы не узнали меня? - вдруг сказал человек, трогая молодую женщину за руку.

   Огюстина быстро обернулась на звук его голоса.

   - Нет, не узнаю. А кто вы такой? - просто спросила она. Но вдруг ее лицо покрылось смертельной бледностью, губы задрожали и из груди вырвался крик: - Сигэ!

   - Да, это я. Вы не ждали меня?

   - Теперь я все поняла, обо всем догадалась, - с горечью сказала она. - Но ла Виолетту следовало бы предупредить меня обо всем. По крайней мере для меня это было бы не так больно. Бедный друг мой! Я не верю своим глазам. Ты, которого занесли в списки выбывших из строя, мертвых, ты явился сюда?

   - Да, да, понимаю! Ты подумала, что я исчез навсегда, ты вышла замуж за Жана, и рок опять свел нас при таких трагических обстоятельствах.

   - Да, нам не повезло. Что за страшное несчастье!

   - Не бойся ничего, Огюстина, я ни в чем не упрекну тебя. Я и не порицаю тебя; ты, должно быть, сильно страдала и плакала при известии о моей смерти. А теперь ты плачешь оттого, что я снова перед тобой! Но и я должен оплакивать тебя теперь, тоже плакать, тоже страдать в свой черед, проклинать злую судьбу, которая разлучила нас. Но у меня не хватает духа обвинять обстоятельства, которые снова свели нас.

   Огюстина должна была присесть. Все ее лицо было залито слезами.

   Дети подошли поближе. В их взорах виднелись изумление и тревога. Отец ранен, почти умирает, без сознания лежит на постели, мать чем-то удручена. Покров тайны носился над всем этим и погружал их детские сердечки в глубокую грусть. Они не знали, что им делать. Страх подавлял их рыдания.

   Сигэ молча стоял, не решаясь прибавить еще что-либо.

   Но ему все-таки захотелось узнать, который из детей принадлежит ему, чтобы взять сына на руки и покрыть его поцелуями. Но он был так плохо одет, его лицо было так истомлено усталостью и плохо залеченной раной, что его вид с первого взгляда не внушал доверия.

   И, словно боясь его, дети еще теснее прижались к матери, как бы умоляя защитить их от этого незнакомца.

   Огюстина рассеянно ласкала их. Не выдерживая больше, Сигэ красноречивым взглядом попросил Огюстину показать ему, который из двух детей его сын. Не отвечая, чувствуя, как к ее горлу подступают рыдания, она кивком головы показала на того мальчика, который особенно недоверчиво и испуганно глядел на незнакомца, в то же время она встала и подошла к кровати, чтобы не видеть трогательной сцены.

   Сигэ схватил ребенка на руки и покрыл его поцелуями. Испуганный этим взрывом нежности, ребенок отбивался и рвался из рук отца.

   Жан Соваж захрипел. Дыхание со свистом вырвалось с его запекшихся уст.

   Вливая ему в рот маленькими глотками успокоительное питье, Огюстина смягчила пыл лихорадки, и больной снова начал дышать ровно.

   В комнате воцарилась тишина. Поджидали возвращения ла Виолетта, который должен был привести с собой доктора. Смущение сковывало Огюстину и Сигэ, они не решались заговорить, и в их конфузливых взглядах проскальзывали воспоминания о радостях их былой, юной любви. Мысленно они переживали свое прошлое. Они посматривали друг на друга, но сейчас же отворачивались, когда их взгляды встречались. Они понимали, как ужасно было бы вызывать теперь у постели умирающего призрак прошей любви, и хранили молчание.

   Тем временем ла Виолетт вернулся на свой пост, не зная о том, что произошло в его отсутствие. Он ободрял своих людей, и дорога Сен-Дени все еще оставалась недоступной для неприятельских войск.

   Моисей, руководивший защитой Клиши, отказался сдаться. Он с геройской отвагой держался в первых рядах, поднимая дух в сердцах национальных гвардейцев, готовый перенести защиту в самый центр Парижа, отстаивая дом за домом. Среди храбрых граждан, этих импровизированных солдат, составлявших его войска, никто не думал о сдаче; около Монсея парижане становились героями. Они все еще надеялись на возвращение императора и держались, не уступая ни пяди.

   К пяти часам число раненых и убитых возросло до значительной цифры, но отряд Монсея все еще держался. А в маленьком кабачке у заставы ла Вилетт тем временем решалась судьба Франции, и все это геройство становилось лишним, ненужным.

   Переговоры начались требованием графа Нессельроде, чтобы войска сложили оружие и сдали Париж. На последнее маршалы были согласны, но категорически отказались сложить оружие, ссылаясь на то, что их блестящее прошлое не знало таких позорных условий. "Скорее погибнем, чем подпишем такое условие!" - заявили они. Им представляли всевозможные доводы, им указывали, что из-за их упорства Париж будет взят приступом, что повлечет за собой ряд бедствий для столицы; взятие Монмартра, о котором мы упоминали в прошлой главе, было тоже немалым доводом, но маршалы оставались непреклонными - они не могли и не хотели признать себя военнопленными.

   Из-за этого граф Нессельроде был вынужден возвратиться к императору Александру, чтобы испросить новые инструкции. В семь часов вечера император снова отправил графа к заставе ла Вилетт и разрешил не настаивать на сдаче французских войск военнопленными. Но союзникам хотелось предотвратить соединение Наполеона с войсками, защищавшими Париж, и потому, разрешив предоставить французам свободное отступление, император велел Нессельроде оставить за собой право назначить дорогу, по которой могло произойти это отступление.

   Нессельроде изложил эти условия.

   - Куда же вы хотите направить нас? - спросил Мармон.

   - В Бретань! - ответил граф.

   На это маршалы возразили ему, что Париж не обложен неприятельскими войсками, так что и защищая Париж, французы могут, отступая шаг за шагом, отойти к Фонтенбло.

   - Военное счастье на вашей стороне, - заметил Маркой, - ваш успех несомненен. Так будьте же великодушны и умеренны, не доводите нас до крайности.

   Поэтому графу Нессельроде снова пришлось ехать к императору Александру за инструкциями.

   Выслушав его, император приказал послать курьера к оставшемуся в Париже Орлову с приказом составить и подписать капитуляцию, не настаивая на выходе войск по назначенной союзниками дороге. Получив высочайшее повеление, Орлов в четверть часа составил условия капитуляции, которые и были тут же подписаны. Они заключались в следующем: 1) Мортье и Мармон обязываются не позже семи часов следующего дня вывести свои войска из Парижа; 2) военные действия не могут быть возобновлены ранее двух часов по выступлении французских войск из города; 3) французы должны сдать союзным войскам арсеналы и магазины в том виде и состоянии, в каком они находились в момент подписания капитуляции; 4) национальная гвардия и жандармерия не входят в состав удаляемых из Парижа войск; по усмотрению союзников они могут быть либо распущены, либо по-прежнему оставлены для несения гарнизонной и полицейской службы; 5) раненые и отставшие, найденные после десяти часов утра, признаются военнопленными; 6) Париж поручается великодушию союзных монархов.

   Сейчас же были посланы офицеры ко всем отрядам еще защищавшимся с приказанием прекратить сопротивление и отступить. И тому самому Монсею, который потратил так много энергии и огня на то, чтобы вдохнуть геройский дух в защитников Парижа, пришлось лично сдерживать своих людей.

   - Да чтобы черт взял мою душу! - прорычал ла Виолетт. - Как? Мы сдаемся? Но что скажет о нас император! Он еще явится, я уверен в этом; предатели отлично знают это, поэтому-то они и торопятся так с капитуляцией. Император завтра же будет среди нас, он сумеет защитить нас! Нет, ребята, мы должны еще продержаться!

   - Бесполезно! Капитуляция уже подписана, мой храбрый ла Виолетт, - сказал маршал Монсей. - Как знать, что уготовано нам на завтра! Но не отчаивайтесь! Мы еще получим реванш позднее. А в данный момент необходимо повиноваться тем, кто приказывает сложить оружие!

   И крупные слезы покатились по загорелым щекам Моисея.

   Ла Виолетту и его команде не оставалось больше ничего, как подчиниться приказу очистить Париж. Это так поразило его, что он был совершенно удручен и не понимал, что борьба была кончена и империя погибла. Он все еще верил в императора, в маршала Лефевра, в добрую мадам Сан-Жень. Разве не обещал он ей, что как бы то ни было, а император и ее муж явятся освободить Париж? Но разве пока что пришлось сложить оружие, то почему не навестить приятелей?

   Он торопливо направился к улице Бобур вместе с врачом, которого встретил на перевязочном пункте.

   Огюстина открыла ему дверь.

   Доктор осмотрел рану Жана Соважа и попросил оставить его наедине с раненым, чтобы он мог лучше поставить свой диагноз. Ла Виолетт забрался в угол; Сигэ и Огюстина прошли в соседнюю комнату вместе с детьми.

   Страшная тревога терзала молодую женщину.

   Сигэ приблизился к ней и взял ее руку.

   - Послушай, - сказал он, - мы потом поговорим о прошедшем и о будущем, а теперь мне хочется поцеловать тебя.

   - О, нет, нет, - воскликнула Огюстина, отстраняясь от него, - это было бы слишком дурно. Подумай только: Жан лежит здесь рядом, может быть, даже умирает!

   - Я уйду, я не могу оставаться с вами, для меня это слишком тяжело; да, я вижу, что и ты страдаешь. Скажи мне, что я не противен тебе, Огюстина, и я исчезну. Обещай мне, что ты будешь крепко любить нашего сына, а затем, когда мы станем старше и несколько успокоимся, ты позволишь мне видеться и говорить с ним. Отвечай же! Ты не ненавидишь меня?

   - Не спрашивай, я не могу отвечать; ты видишь, ты понимаешь, что я не принадлежу себе. Прости меня, я не знаю, лучше ли тебе уйти или остаться, но не будем говорить ни о будущем, ни о прошлом, ни о нашем ребенке. Счастье для нас окончено. Мы даже не знаем, что ожидает нас завтра. Что будет с Жаном? Куда я денусь?

   В эту минуту ла Виолетт приоткрыл дверь и крикнул:

   - Идите скорее! Доктор говорит, что наш дорогой Жан выздоровеет. Весь вопрос только в нескольких днях. Он отвечает за жизнь раненого.

   Доктор с непроницаемым видом писал рецепт, наклонившись над столом.

   - Вот это оживит вашего мужа, - обратился он Огюстине, - можете успокоиться на его счет, я вам ручаюсь за него. Нужно только избегать нервного потрясения, которое может вызвать вновь лихорадку и бред. Ему нужен покой, только покой, и в течение двух недель он поправится.

   Огюстина и Сигэ обменялись многозначительным взглядом, в котором выражались удивление и затаенное неудовольствие. В глубине души, даже не отдавая себе отчета в этом, они надеялись на другой исход.

   Огюстина любила Жана; она решила остаться верной ему, несмотря на неожиданное возвращение первого мужа. Она готова была отдать жизнь для того, чтобы спасти Жана, и слова доктора должны были бы сделать ее счастливой, но на деле вышло не так, - воспоминание о Сигэ было слишком живо в ее сердце! Сколько раз она мысленно представляла его черты, его выражения, его жесты. Она не могла забыть его, даже думая, что он в могиле. И вдруг Огюстина увидела его живым, увидела того, которого так долго и горько оплакивала! На одно мгновение ей пришла в голову постыдная мысль, что она может, оставаясь с Жаном, ухаживая за ним, продолжать быть женой Сигэ, вести ту счастливую жизнь, которая была прервана ужасной войной. Но она поспешила отогнать эту недостойную мысль. Да и помимо всего последняя была совершенно неосуществима. Выздоровевший совершенно Жан пожелал бы вернуть прежний образ жизни, хотел бы иметь покой в своей семье, и присутствие Сигэ было бы невозможным. Огюстина не могла быть женой обоих и разделить себя между двумя мужьями. Но если бы она даже настолько пала, что согласилась бы на такую комбинацию, Сигэ был слишком честным человеком для того, чтобы принять ее.

   "Жан, конечно, не знает о возвращении Сигэ, - думала Огюстина, - что он почувствует, увидев его? Доктор сказал, что Жану необходим полнейший покой. Но как только он придет в себя и заметит у своей постели Сигэ, он будет страшно потрясен. Тогда возврат лихорадки неизбежен! Нужно избавить Жана от этого потрясения, которое может стоить ему жизни. Необходимо удалить Сигэ!"

   Огюстина окинула его взглядом, полным нежности, сострадания и горя. Сигэ понял эту немую мольбу. Он вытер слезу, дрожавшую на реснице, и тихо произнес:

   - Прощай, Огюстина! Я постараюсь найти маршала и вернусь в свой полк. Вероятно, мы еще будем драться, и то, что не удалось в один раз, может случиться в другой. Пуль найдется достаточно в ружьях неприятелей.

   Затем он схватил в объятия сына, сильно прижал его к груди и, ни разу не оглянувшись, удалился. Может быть, он хотел скрыть слезы, которые струились по его щекам!

   Огюстина опустилась на колени перед постелью дремавшего Жана и тихо пробормотала:

   - Господи, да будет воля Твоя!

  

  

  

   Нужно отдать должное даже изменникам. Надо сознаться, что сам Наполеон облегчил изменившим ему генералам их нечестный поступок. Париж не был укреплен. Император не распорядился, чтобы народу, желавшему поддержать солдат Мармона, Мортье и национальную гвардию, было выдано оружие. Наконец, Наполеон должен был отказаться от своего похода на восток и спешно вернуться в Париж; тогда он подошел бы к столице на три дня раньше, имея за собой армию в сто тысяч человек. Несомненно, что тогда союзникам не так легко было бы овладеть Парижем, а изменникам не удалось бы привести в исполнение свои недостойные замыслы. Император слишком сильно понадеялся на свое счастье, жену и брата Жозефа, поэтому ему пришлось почувствовать себя тройным банкротом. Он надеялся отвлечь неприятеля от Парижа, но союзники, секретно уведомленные о планах Наполеона Мобрейлем, оставили лишь часть кавалерии в Шампани, а сами ускоренным шагом направились в Париж. Таким образом все замыслы императора рухнули.

   Первая измена - самая страшная - была со стороны Марии Луизы. Когда императрица согласилась покинуть Париж со своим сыном, она должна была сказать себе, что навсегда теряет Наполеона и французскую корону. Присутствуя в совете регентства в качестве представительницы, Мария Луиза твердо решила, что она убежит из Парижа, несмотря ни на какие советы и уговоры. Многие голоса на этом высшем собрании напоминали Марии Луизе о чести и обязанностях французской императрицы; они убеждали ее отправиться в городскую ратушу с сыном на руках, показать его народу и призвать к защите города всех, кто способен держать в руках оружие и умереть на баррикадах Мария Луиза выслушала советы и тем не менее начала готовиться к отъезду.

   В восемь часов утра императрицу уже ждали запряженные экипажи. Король Жозеф успел уже скрыться под тем предлогом, что желает произвести смотр аванпостам. Больше его в Париже не видели.

   Известие об отъезде Марии Луизы сильно взволновало защитников Парижа. Многие не хотели верить этому. Офицеры национальной гвардии, дежурившие в Тюильри, проникли в комнату императрицы. Мария Луиза, уже совсем готовая к путешествию, сидела в кресле и плакала. Она еле ответила на поклоны офицеров и почти не слушала их просьб остаться в Париже, хотя они уверяли ее, что будут защищать свою императрицу и маленького Римского короля до последней капли крови. В десять часов Мария Луиза сошла вниз совершенно спокойная, почти счастливая. Она чувствовала себя освобожденной и с нетерпением ждала новой жизни. Прошлого ей не было жаль, она не дорожила короной.

   Маленький Римский король не хотел оставлять Францию и дом своего отца.

   Мальчик ни за что не хотел сойти с лестницы, так что его пришлось насильно унести.

   - Я не хочу уезжать из своего дома, - плакал маленький король, вырываясь из рук, державших его, - скоро приедет папа, я хочу подождать его здесь. Когда папы нет, я хозяин. Я хочу оставаться дома, слышите, господа? Я король и приказываю вам не уезжать. Папа накажет вас, если вы не исполните мое приказание.

   Двое слуг схватили маленького короля и, несмотря на его крики, усадили в большую коляску, в которую сел также и его воспитатель.

   Ребенок забился в угол экипажа, не переставая кричать:

   - Папа, папа!

   Десять тяжелых колясок составили печальный кортеж, медленно продвигавшийся среди молчаливой толпы любопытных в Рамбуйе, где Мария Луиза должна была быть к вечеру.

   Наполеон потерял сразу скипетр, жену и сына. Императрица Мария Луиза нашла успокоение в объятиях обожаемого возлюбленного. Нейпперг торжествовал. Его ненависть к Наполеону получила удовлетворение. Мария Луиза сладко мечтала, сидя в карете; по временам на ее мало выразительном лице появлялась улыбка. Маленький Римский король перестал плакать, но на его детском личике разлилась печаль, которая навсегда запечатлелась на нем.

  

  

   Наполеон во время этих событий находился в Дулеване. Он рассматривал свои карты, когда ему доложили о приходе маршала Лефевра. Император дружески принял своего старого боевого товарища и, заметив его расстроенный вид, спросил, здоров ли он.

   - Да, ваше величество, я здоров, но предпочел бы быть больным, - ответил герцог Данцигский, - моя жена здесь...

   - Ах, эта милая Сан-Жень! Но ведь очень хорошо с ее стороны, что она приехала навестить тебя. Герцогиня, вероятно, привезла свежие новости из Парижа? Попроси ее сейчас же прийти сюда.

   - Да, она действительно привезла новости и ждет разрешения вашего величества сообщить их вам, - ответил Лефевр, после чего подошел к порогу зала и открыл дверь в следующую комнату, где на скамье сидела Екатерина со строгим, озабоченным лицом.

   - Войдите, герцогиня, - любезно пригласил Наполеон, идя навстречу жене маршала, и с обычной торопливостью задал ей несколько вопросов.

   Со свойственной ей откровенностью Екатерина Лефевр сообщила императору все, что считала нужным. Она рассказала, что народ настроен хорошо, но что императрицу окружают дурные люди и плохие советники. Она выразила мнение, что императору пора вернуться в Париж, если он желает спасти трон и столицу. Он должен как можно скорее успокоить патриотов, задержать неприятеля и пристыдить изменников.

   Наполеон призадумался, а затем пробормотал:

   - Возможно, что вы правы, герцогиня; мое присутствие было бы, конечно, полезно там; но здесь я ближе к Берлину и Вене, чем мой тесть и император Александр к Парижу. Еще одна неделя - и они в моих руках, да, в моих руках! Я хочу вернуться в Париж после победы.

   - Ваше величество, время не терпит, - возразила Екатерина Лефевр, - ваши лучшие друзья, вернейшие слуги, даже маршалы требуют вашего возвращения. Все устали от войны и думают, что мир может быть заключен, если вы будете в Париже. Спросите Лефевра.

   - А что ты думаешь об этом, старина? - обратился император к Лефевру.

   - Моя жена высказала то, что мы все думаем, ваше величество. Ваше возвращение в Париж необходимо.

   - Да, я знаю, что около императрицы имеются вероломные люди. В Париже измена свила себе прочное гнездо, - мрачно заметил Наполеон.

   - Не только в Париже, ваше величество! - живо воскликнула жена маршала. - Да, да, я скажу вам то, в чем не смеет признаться Лефевр. Сегодня утром, приехав сюда, я застала мужа в горячем споре с другими генералами. Знаете ли вы, что они хотели от него? Они требовали, чтобы Лефевр отправил в Париж императорскую гвардию и покинул вас. Но это еще не все, ваше величество. Некоторые из них имели дерзость заявить, что только ваша смерть может успокоить страну.

   - Они с ума сошли! - спокойно ответил император. - Что же ответил Лефевр на совет изменить мне, на предложение избавиться от меня?

   - Лефевр выхватил саблю, ваше величество, и крикнул: "Молчите, несчастные! Я распоряжаюсь здесь. Если кто-нибудь из вас осмелится угрожать императору, то будет иметь дело со мной. Предупреждаю, что я защищаю его величество и отомщу за него!"

   Наполеон быстро подошел к Лефевру и поцеловал его.

   - Я узнаю тебя, мой старый товарищ, - проговорил он. - Но не следует обращать внимание на слова этих господ. Война возбуждает всех, приводит в отчаяние. Говорят часто то, чего не думают, и не дают себе отчета в том, что говорят. Это дурное настроение в лагере не пугает меня. Временное недовольство генералов сменится энтузиазмом при первом же сражении. Но все же совет герцогини очень хорош, и я воспользуюсь им.

   Расспросив еще Екатерину Лефевр об императрице, Наполеон отпустил маршала и его супругу. Известие о том, что Мария Луиза собирается покинуть Париж, заставило императора сильно призадуматься. Результатом этого откровенного разговора было то, что Наполеон отказался от своего первоначального плана. Он изменил свое намерение направиться к северу и решил вернуться в Париж. Он отправил вперед герцогиню Данцигскую с генералом Дежаном, своим адъютантом, и поручил им сообщить императрице и королю Жозефу о его быстром прибытии в Париж. Поспешно были сделаны нужные распоряжения, и армия быстрым шагом двинулась к столице, делая по восемнадцати миль в день. 30 марта Наполеон, желая скорее приехать в Париж, передал командование армией Вертье, который должен был привести ее в Фонтенбло, а сам взял почтовых лошадей и помчался к столице. Он не переставал думать о том, что если Екатерина Лефевр сказала правду, то Париж находится уже накануне разгрома, а Мария Луиза собирается покинуть Францию. Хотя жена маршала не упомянула имени Нейпперга, Наполеон не сомневался в его присутствии в Париже и в его дурном влиянии на императрицу. Теперь дело шло не только о защите столицы и короны, но и о спасении жены и сына. Не отдыхая, нигде не останавливаясь, чтобы поесть, император мчался вперед. Скоро он оставил почтовых лошадей, которые, по его мнению, ехали слишком медленно и пересел в коляску Коленкура. За ним следовали еще два экипажа: в первом сидели Друо, Длаго и адъютант, а во втором - офицер-ординарец и маршал Лефевр.

   Герцог Данцигский чувствовал себя помолодевшим и сиял от радости. Император поручил ему созвать народ и рабочих Парижа для защиты столицы.

   Ночью 30 марта императорская коляска остановилась перед дверью маленькой гостиницы в деревне Фроманто, находящейся в четырех с половиной милях от Парижа.

   Почти в эту минуту рысью проехал мимо отряд кавалерии. Это был авангард Мортье.

   - Стой! - крикнул Наполеон.

   Начальник отряда Белльяр, пораженный, остановился, узнав голос императора. Наполеон подозвал его и с лихорадочным нетерпением начал расспрашивать:

   - Где армия?

   - Следует за мной, ваше величество!

   - А где неприятель?

   - У стен Парижа!

   - Кто защищает Париж?

   - Никто, он эвакуирован.

   - Как? А где же моя жена, мой сын?

   - На Луаре!

   - Кто это так распорядился?

   - Это было желание вашего величества! - в недоумении ответил Белльяр.

   - Неправда, я никогда не выражал такого желания, - возразил Наполеон. - Следовало подождать меня. Но где же король Жозеф, Кларк, Мармон, Мортье? Куда они все подевались?

   - Мы весь день не видели, ваше величество, ни короля Жозефа, ни Кларка. Что касается Мармона и Мортье, то они вели себя прекрасно. Их войска дрались поразительно. Национальная гвардия храбро защищала высоты Бельвиля. Удалось сохранить Монмартр, хотя на нем было только несколько пушек. Застава Клиши была центром ожесточенного сопротивления. Неприятель, отступая, едва не попал в Сену. Ах, ваше величество, если бы у нас был резерв в десять тысяч человек, мы потопили бы союзников в Сене и спасли бы Париж. О, если бы вы были с нами!

   - Я не могу быть одновременно везде, - недовольным тоном возразил император. - Но я должен был ждать этого. Из-за Жозефа я потерял уже Испанию, а теперь должен потерять и Францию. А что делал Кларк? Неужели все лишились разума? Вот что значит довериться людям, не имеющим ни здравого смысла, ни энергии. А это животное Жозеф воображает еще, что может так же хорошо вести армию, как я сам! Но можно еще поправить беду. Коленкур, карету мне!

   Белльяр почтительно остановил его и печально проговорил:

   - Слишком поздно, ваше величество!

   Наполеон велел зажечь свечи и, разложив на столе карту, начал создавать новый план. Император не признавал себя побежденным. Он утешался тем, что Мармон занимает еще город и акт капитуляции еще не окончательно подписан. Нужно было прервать переговоры и продолжать борьбу. Наполеон послал курьера к Мармону и отправил Коленкура к императору Александру.

   Ответ пришел от герцога Рагузского. Мармона чествовали союзники. Он был героем дня, первым лицом во французской империи, носителем мира. Он видел Талейрана. Лукавый дипломат прошептал ему на ухо имя Бурбонов и обещал Мармону, что он не только сохранит при законном короле свой титул и положение, но поднимется еще выше. Оба изменника поняли друг друга с полуслова. Мармон, не колеблясь ни одной минуты, торопливо подписал капитуляцию. Таким образом он удалил войска и отнял столицу у своего благодетеля. Содержание письма было безнадежное.

   "Не только нет возможности защищаться, - гласило оно, - но существует твердое решение не принимать для этого никаких мер. Со дня отъезда императрицы и короля Жозефа на юг, а также со дня исчезновения всех членов правительства, недовольство народа достигло наивысшей точки".

   На Наполеона этот ответ не произвел удручающего впечатления, наоборот, его энергия как бы усилилась.

   - Бог дает мне возможность захватить в руки моих врагов, - воскликнул он, разглядывая карту, - я уничтожу их в самом Париже. Нужно только выиграть время. Коленкур, вы поможете мне в этом деле.

   Когда Коленкур поехал к Парижу, император решил отправиться в Фонтенбло; в то же время он распорядился, чтобы прибывшие войска заняли позиции вдоль реки Эссон. Отсюда он собирался начать свои действия. Имея в своем распоряжении армию в семьдесят тысяч человек, Наполеон рассчитывал на победу. Он решил, что неприятель не выйдет из Парижа, будет захвачен в плен и разбит французами. План Наполеона был смелый и не невозможный. Он был убежден, что, перейдя со своей армией Эссон и подойдя к восставшему Парижу, он отрежет путь отступления союзникам и стиснет их со всех сторон.

  &n