Лепеллетье Эдмон - Коварство Марии-Луизы

се еще не мог окончательно оправиться от удушения, Жан Соваж еще раз буркнул голосом, в котором дрожали и угроза, и скорбь:

   - Боже! Что за война!

  

  

  

   Догнав свой маленький отряд, Жан Соваж сдал Леклерка и Агату под охрану мужа Марианны, который был вооружен пистолетом и саблей, а затем отдал распоряжение поспешно направиться к ферме "Божья слава".

   Краткий рассказ Матье о жестокостях в поселке возбудил крестьян. Всем стало ясно, что остается только одно - истребить "освободителей" или же безмолвно покориться их преступному способу ведения войны. Все поклялись отомстить за мертвых и защищать живых.

   Вскоре отряд прибыл на ферму, не встретив неприятеля.

   Она была хорошо защищена. Марсель нарубил деревьев и забаррикадировал обе дороги, ведшие ко входам. Деревянный мост через маленький ручей был разрушен. Все окна были заложены тюфяками и подушками. Посреди двора стояли огромные телеги, наполненные сеном и соломой, которые служили траншеями для часовых-крестьян, вооруженных ружьями. Человек тридцать служащих фермы, возчики, пастухи, прислуга, к которым присоединились еще крестьяне из окрестных деревень, составили небольшой гарнизон, которым командовал Марсель при деятельном участии своей жены.

   Ренэ, одетая в полумужской охотничий костюм, прохаживалась взад и вперед с ружьем, наблюдая за укреплением и поддерживая мужество защитников. Когда один из импровизированных ратников вежливо ответил на ее вопрос: "Да, мадам Марсель!", она поспешно заметила ему:

   - Называйте меня Красавчик Сержант! Так звали меня в республиканской армии, когда вся Франция, как теперь, была взбудоражена. Я снова принимаю это прозвище и, будь уверен, голубчик, буду нести его с такой же честью, хотя с тех пор я стала старше на двадцать лет!

   Марсель, как бывший лекарь, подумал и о том, чтобы устроить амбулаторию: для этой цели в зале нижнего этажа было поставлено несколько кроватей и принесена солома. На столе были приготовлены медицинские инструменты, белье, вода, корпия и несколько склянок, - словом, все необходимое для оказания скорой помощи.

   Марсель с радостью встретил подкрепление, доставленное ему Жаном Соважем, так как ^теперь ферма "Божья слава", вооруженная и защищенная такими силами, могла противостоять любому, даже солидному отряду врагов. Ее оружия и силы сопротивления было достаточно, чтобы привести в смятение и задержать движение союзников, а тем временем подоспеет Наполеон и освободит страну.

   Марсель объяснил Жану Соважу расположение войск. Он сообщил ему, что 17 марта Наполеон покинул Реймс со своей гвардией и направился к Арси и Фер-Шампенуазу.

   - Неприятель не посмеет двинуться к столице, - прибавил он. - Император, вероятно, не хочет вступать в бой в настоящее время и стремится соединиться со своим северным отрядом. Тогда он окажется ближе к воротам Берлина, чем Блюхер и Александр к заставам Парижа. Мы обязаны помочь ему достичь северных позиций, задерживая неприятельские обозы, захватывая разведчиков и различными тревогами.

   - Я понимаю, это должна быть партизанская война, - энергично заметил Жан Соваж. - Ах, я желал бы видеть врагов уже здесь, на расстоянии ружейного выстрела!

   - Тебе не придется долго ждать, товарищ! Слышишь этот пронзительный крик, которым обыкновенно пастухи созывают овец, когда замечают волка за соседним лесом? Это наш караул бьет тревогу, значит, враг недалеко. Итак, к оружию, мой друг! Ты будешь защищать главную часть здания фермы, выходящую на дорогу, я же расположусь в овчарнях, откуда в моем распоряжении будет вся равнина. Ты знаешь приказ: стрелять не ранее как неприятель приблизится на расстояние ружейного выстрела. Мы - осажденные и должны беречь боевые запасы.

   Дав Жану инструкции, Марсель направился к низкой тяжелой двери, находившейся в глубине, отодвинул засов и открыл ее. Эта дверь вела в какой-то погреб с несколькими ходами, терявшимися в темноте: оттуда подымался тяжелый, едкий запах.

   - Что это за подвал? - спросил Жан.

   - Старинная монастырская пещера. Там, наверное, лежат останки древних монахов, распространяя запах. Этот мрачный, молчаливый склеп скоро, быть может, озарится пламенем и загрохочет.

   Жан Соваж заметил, как Марсель размотал длинный фитиль и один конец его прикрепил к темному предмету, находившемуся на одной из ступенек лестницы, ведущей в глубину склепа. Подойдя ближе, он различил бочку.

   - Тут порох? - спросил он.

   - Да, - ответил Марсель спокойным тоном, заканчивая прикреплять фитиль и пропуская другой конец его под дверь, которую тотчас же закрыл. - Добрые монахи, которые покоятся гам уже несколько столетий, дождутся, пожалуй, воскрешения из мертвых, какого они никак не предвидели в своих молитвах!

   - Ты, значит, предполагаешь превратить убежище "Божья слава" в долину Иосафата?

   - Тише! - сказал Марсель. - Не нужно пугать наших мальчиков. Но если враги проникнут сюда, они найдут верную смерть среди обломков. Все узнают, что Марсель скорее готов был взлететь на воздух, чем сдаться, и это послужит хорошим примером, товарищ! Видишь ли, случается, что страной завладевают, несмотря на храбрость ее защитников. Сдают крепости, открывают ворота городов, сдают арсеналы; однако защищаются до последней крайности, сражается не только войско, но и весь народ. И когда каждый куст представляет собой редут, когда каждый дом является крепостью, неприятельская армия начинает колебаться, а генералы приходят в смущение. Побежденный народ, который приложил все старания для обороны, более славен, чем завоеватели и грабители трофеев! Так пусть же наша Шампань превратится в вулкан, грозное извержение и кровавая лава которого затопят жилища, поля и даже ее сыновей! Займем свои посты, товарищ! Если нашему примеру последуют все шампанцы, а шампанцам все французы, то Франция будет спасена!

   Жан Соваж бегом направился к главному корпусу здания, уже окруженному защитниками, готовыми стрелять при первой надобности.

   Марсель отправился в овчарни, где его жена, превратившаяся в Красавчика Сержанта 1792 года, оживленная предстоящим сражением и в мужском костюме казавшаяся помолодевшей, готова была открыть огонь по большому отряду врагов, скакавших по равнине.

   - Не стреляйте! - остановил Марсель. - Нужно обождать. Их по крайней мере восемьсот человек, это слишком много для нас, - произнес он унылым тоном, указывая на огромное облако пыли, подымаемое приближающейся конницей.

   Через несколько минут все пространство вокруг равнины, пашни, луга, огороды, дороги, все было занято кавалеристами-"освободителями". Они надвигались как бы огромной цепью, которая то смыкалась, то раскидывалась, приближаясь к неподвижной, молчаливой ферме "Божья слава".

   Жан Соваж так же, как и Марсель, приказал не стрелять. Нужно было дать неприятелю возможность - подойти ближе, не обнаруживая напрасной пальбой количество защитников фермы.

   Вдруг один из офицеров наступавшего отряда задержал коня против дороги, ведущей к ручью, позади которого находился главный вход в ферму.

   По данному знаку вся кавалькада остановилась. Два солдата приблизились к офицеру, и он указал им на дорогу к ферме.

   Тогда оба солдата подъехали к ручью, привязали коней к сваям, служившим раньше опорами моста; затем после некоторого колебания медленно спустились по откосу, перешли ручей вброд и, снова взобравшись на откос и направившись к воротам фермы, стали стучать в них прикладами ружей.

   Марсель и Жан Соваж сошлись для совещания, как лучше поступить. Если встретить назойливых гостей ружейным залпом, то сражение неизбежно и ферма будет взята приступом. Не лучше ли открыть вход на ферму и вступить в переговоры?

   Тем временем равнина все более и более наводнялась кавалеристами.

   - Серьезно сражаться против целой армии мы не можем, - сказал Марсель, - наша задача задержать здесь неприятеля как можно дольше, а не давать себя перерезать без всякого толка. Попытаемся отделаться от этих негодяев, которые идут к нам, и постараемся не привлечь сюда весь эскадрон, который носится по лесам и полям.

   - Ты хочешь принять их, вступить в переговоры?

   - Да, ты увидишь... у меня возникла мысль!

   Марсель высунулся в слуховое окно и крикнул кавалеристам по-немецки, чтобы они подождали, что им сейчас откроют.

   Солдаты сделали знак, что поняли и, открывая свои рты, показывали пальцами, что голодны и хотели бы поесть.

   Марсель тотчас же отдал приказание, чтобы вынесли на двор все столы, выкатили бочки с вином и принесли хлеба, ветчины, водки. Когда все приготовления были сделаны, он приказал, чтобы все люди спрятались в верхних этажах, оставив пустыми все нижние помещения. Оружие и все следы организованной защиты были также скрыты. Затем он позвал всех женщин, бывших на ферме, убедил их не бояться и прислуживать, раздавая вино солдатам, которые будут тотчас впущены.

   Сделав все эти распоряжения, Марсель принялся разбирать заграждение у ворот и впустил стучавших.

   Оба кавалериста вошли с предосторожностью, беспокойно оглядываясь по сторонам. Увидев накрытые столы во дворе, полные бочки и жбаны, а также женщин, снующих взад и вперед, вообще всю эту мирную обстановку, они состроили довольную гримасу.

   - Хорошо, хорошо, друзья! - закричали они и, обернувшись назад, стали делать знаки своим товарищам, собравшимся на равнине вокруг офицера и, по-видимому, ожидавшим результата разведки двух товарищей.

   Вскоре часть отряда двинулась, направляясь к ферме с осторожностью, медленным шагом.

   Марсель, с беспокойством наблюдавший за этим движением, обращаясь к Жану Соважу, радостно воскликнул:

   - Судьба благоприятствует нам; посмотри, только эти решаются направиться сюда, а остальные, не рассчитывая найти на ферме достаточно корма для всех, предоставляют первым утолить здесь свою прожорливость, а сами пойдут дальше на поиски добычи. Мы, значит, будем иметь дело приблизительно с пятьюдесятью всадниками, ну, а это нам по силам; все идет великолепно!

   При этих словах Марсель радостно указал на огромный отряд неприятеля, который после некоторых колебаний и Переговоров повернул обратно и скрылся на горизонте.

   Его предположения были верны. "Освободители" держались определенного метода в своих нашествиях: они избегали появляться на фермах и в деревнях в слишком большом количестве, не надеясь найти там достаточно припасов и прочей добычи. Они знали, что Франция богата и что, идя далее, они удовлетворят свои аппетиты.

   Офицер несколько отделился от своего отряда, переправился через ручей и вежливо обратился к Марселю, стоявшему на пороге фермы. Марсель был очень бледен и старался сохранить хладнокровие.

   - Вы владелец этого дома? - спросил офицер на великолепном французском языке, прикладывая руку к своей шапке.

   Марсель молча поклонился.

   - Я явился просить у вас гостеприимства для моих людей. Надеюсь, что вы окажете его нам с готовностью, как делали то все ваши соотечественники, которые не принадлежат к мятежникам и знают, какого приема заслуживает войско союзников их императорских величеств, явившееся освободить вас от тирана Бонапарта и, водворив здесь мир и порядок, восстановить законное правительство.

   Марсель ответил весьма кратко:

   - Вы находитесь здесь по праву войны, поступайте как вам заблагорассудится!

   При этих словах он указал на двор, где стояли столы, уставленные яствами.

   Офицера этот вид привел в веселое настроение и он сказал:

   - Я вижу, что вы очень рассудительный француз. Впрочем, таковых, к счастью, много в этой стране. Так, например, господин Турпэн, мэр Шалона, принял нас очень радушно, со слезами на глазах, и просил нас, чтобы мы сами роздали населению города белые кокарды.

   - И что же, шалонцы повиновались этому мэру? Они приняли кокарды, переданные им через вас?

   - Конечно, Боже мой! - ответил офицер, сбивая грязь с сапог. - Впрочем, раздача значков производилась в здании мэрии. Взвод моих солдат присутствовал при этом... на случай появления какого-нибудь упрямца.

   - Ах, значит, были и упрямцы! - произнес Марсель, весь дрожа от внутреннего волнения.

   - Да, были и такие, главным образом среди черни. Лучшие люди, почтенные граждане, владельцы поместий по соседству, все охотно кричали: "Да здравствует король! Да здравствуют союзники!" - и с видимым удовольствием нацепляли на себя белую кокарду. Мы пожимали друг другу руки и пили вместе ваше прекрасное игристое вино. Это было прелестно!

   - А как поступали с упрямцами?

   - Смотря по тому, кто они были. Женщин, принимая внимание их пол, щадили, ну а с мужчинами поступали иначе. Многие с негодованием срывали королевский знак отличия и топтали его ногами; были и такие, что осмеливались провозглашать узурпатора. Их расстреливали. Что же делать! Мятеж, вы понимаете! К этому вынуждает война... Но здесь, - поспешил прибавить офицер, - я вижу, не придется прибегать к таким крайним мерам. Я счастлив, что встречаю здесь такой любезный прием. Пожалуйста, скажите, как называется эта ферма.

   - "Божья слава".

   Офицер продолжал:

   - Я вижу, на этой ферме "Божья слава" вы хорошо умеете принимать друзей - ваших неприятелей. Столы уставлены яствами, выкачены бочки. Мой привет вам, господин фермер! - при этом он протянул руку Марселю.

   Но тот сделал быстрое движение, указывая на ручей и говоря:

   - А ваши лошади? Разве вы не боитесь, что они убегут или утонут?

   Офицер оглянулся назад.

   - Не беспокойтесь! - сказал он. - Они сами сумеют найти себе пищу и уберечься от всякой опасности.

   Благодаря такому обороту разговора Марсель избежал необходимости подать офицеру руку. Во избежание новых проявлений любезности, он предложил врагу последовать за ним на кухню, где ему дадут поесть.

   Встретив такое гостеприимство на ферме, что было далеко не везде на их пути, офицер, весело улыбаясь, сел за стол, приглашая Марселя последовать его примеру.

   - Быть может, вы окажете честь составить мне компанию? - спросил он.

   - Благодарю вас! Я уже ел и к тому же мне необходимо позаботиться, чтобы ваши солдаты не имели ни в чем недостатка, - сказал Марсель с незаметной иронией в голосе. - Впрочем, будьте покойны, - добавил он с более подчеркнутой иронией, - это не помешает мне оказать и вам мое внимание!

   - Сделайте одолжение! Право, я искренне благодарен вам, - сказал офицер, с жадностью уплетая поданную ему холодную дичь.

   Марсель удалился. Тихо, крадучись, чтобы не привлечь внимания "освободителей", с жадностью накинувшихся на еду и вино, он пробирался в амбары, в конюшни, в комнаты, где были спрятаны крестьяне, подбадривал их и велел быть начеку, чтобы не быть застигнутыми врасплох и по первому сигналу быть готовыми броситься на неприятеля.

   Затем он спустился во двор, где оргия была уже в полном разгаре.

  

  

  

   С дикой радостью "освободители" набросились на початые бочки вина. Вооружившись деревянными ведрами, лоханками, кувшинами, мисками они ринулись к розовым и белым струям вина, бившим из бочек, и с жадностью утоляли жажду. Алчное стадо, никем не руководимое, теснилось, толкалось вокруг бочек, пожирая их глазами и обхватывая руками, как бы желая тем ускорить течение живительной влаги. К более счастливым, завладевшим бочками, проталкивались другие и, за неимением чашек и кубков, подставляли под краны свои засаленные шапки или кожаные сумки. Некоторые из запоздавших, не запасшиеся сосудами, прямо расталкивали товарищей, находившихся в более благоприятных условиях, сбивали насосы и, ложась на живот, ловко направляли струю вина из бочки прямо к себе в рот.

   Этот способ питья вызвал ссоры, жалобы, угрозы и драку.

   Пившие ничком поднялись, опрокинули жбаны, разбили миски у более счастливых сотоварищей и заставили всю толпу пить из пригоршней, шапок, патронташей.

   Слышалась глухая брань, предвестница кровавой бури, оргии и боя.

   Один из солдат крикнул:

   - Вышибем дно у бочки!

   Долгие громкие крики, поднявшиеся вслед за этими словами, показали, что совет пришелся по вкусу и вызвал сочувствие.

   Через минуту уцелевшие еще бочки были выкачены на середину двора, и скоро лиловатые потоки побежали на землю, на которую падали солдаты, шатавшиеся между опрокинутыми бочками.

   Марсель, стоя на пороге кухни, холодно и спокойно смотрел на все более и более разгоравшуюся оргию, подобно моряку, который, стоя у борта своего корабля, осматривает горизонт, определяет силу ветра, напор волн и затем говорит: "Через два часа будет ураган". Ему хотелось ускорить наступление урагана.

   Один из солдат, заметив Марселя, принял его за хозяина, спотыкаясь и улыбаясь подошел к нему и сказал:

   - Хорошая водка. Где водка?

   у Марселя вырвался жест отвращения. Он мог бы прогнать одним толчком это животное, упившееся вином, разлившее его по земле и все еще не удовлетворенное. Однако он только отодвинулся, вынужденный сдержать свой гнев, и ответил:

   - Тебе сейчас дадут водки. Хорошей!

   Он подал знак, и тотчас же были выкачены и откупорены две бочки очень крепкой, неочищенной водки.

   Солдаты, учуяв запах водки, покинули середину двора, отказавшись приканчивать остатки вина в откупоренных раньше бочках, и столпились у новых бочек, из которых шел опьяняющий запах, щекотавший их ноздри. Эти животные с глотками, прожженными во время похода до Труа самыми разнообразными спиртными напитками, с наслаждением пили неочищенную водку, которой угостил их Марсель, и хмелели от ее одуряющих испарений. Внезапное веселье отразилось на их лицах, овладело их руками и ногами.

   Марсель думал: "Одного восхищения моими бочками совершенно недостаточно. Надо, чтобы они опорожнили их, не проливая слишком много на землю. Эти драгоценные запасы мне нечем заменить... Но как сделать, чтобы каждый из них выпил столько, сколько ему нужно, чтобы свалиться с ног и очутиться в нашей власти".

   Вдруг его осенила мысль вылить содержимое бочек в две каменные колоды, из которых поили лошадей.

   Приказание, отданное тихим голосом, было выполнено в одну минуту.

   Солдаты подняли радостный вой, поняв, что этот способ облегчает им возможность отведать напитка, восхитительным запахом которого они наслаждались.

   Когда обе колоды были наполнены, Марсель сделал знак, как бы говоря "освободителям": "Идите... пейте вволю!" Они не замедлили доказать, что поняли его, и через несколько секунд колоды были окружены жадными ртами.

   Ночь медленно наступала. Один за другим солдаты отходили от колод. Они не чувствовали особенной жажды и хмель еще не овладел ими. Они плохо держались на ногах, но были настороже; их руки дрожали, но все же еще были в состоянии поражать холодным оружием и нажимать собачку пистолета.

   Озабоченный Марсель подумал: "Если водка не свалит их с ног, придется вступить с ними в бой. Тут женщины, дети... Предстоит ужасная схватка с возбужденными разбойниками во дворе шириной и длиной всего в тридцать шагов. Это будет ужасная бойня, ведь они будут защищаться. Что делать?.. Придется прибегнуть еще к помощи спирта, ведь это - могущественный союзник".

   Марсель приказал достать еще две новых бочки, и в то время как два крестьянина катили это подкрепление к колодам, он обдумывал способ заставить врагов пить снова.

   На пороге кухни показался офицер, вздремнувший немного. Он казался ловким и осторожным человеком.

   "Черт возьми! - подумал Марсель. - Для него надо придумать другое успокоительное".

   Офицер подошел, и Марсель сказал ему:

   - Я угощаю ваших людей водкой. Не позволите ли подать и вам графинчик этого напитка; он недурен, несмотря на то, что еще не выдержан.

   - Вы - очаровательный хозяин, - ответил офицер, - знайте же, что о вашем отличном приеме будет доведено до сведения моего начальства. Если для вас не составит труда, то я предпочел бы жженку. Я не пью чистой водки.

   - Пунш! - воскликнул Марсель. - Сию минуту, будет приготовлено сейчас. Я пойду предложить то же самое вашим людям. О, какая блестящая мысль! - пробормотал он, убегая в кухню, чтобы сделать необходимые распоряжения.

   Несколько минут спустя офицер уже находился в приятном обществе горящей чаши сладкого и ароматного пунша. Довольный этим, он захотел чокнуться с Марселем.

   На этот раз последний не решился отказаться, чокнулся с врагом и выпил, говоря самому себе: "Обреченным на смерть ни в чем не отказывают".

   Потом под предлогом присмотра за угощением, требовавшего его присутствия, он оставил офицера в приятной компании с пуншевой чашей и поспешил вернуться во двор.

   Около двери он увидел Жана Соважа, который тихо спросил его:

   - Ты приказал снести с сеновала вязанки сена?

   - Да. Исполнено ли это? Оно нам сослужит службу.

   - Что, это будут постели для этих мерзавцев?

   - Горячие постели. Ты увидишь!

   - Марсель, ты задумал нечто ужасное! Ты хочешь сжечь живьем этих людей, которые сейчас здесь пьют?

   - Теперь война. Я имею полное право поступить таким образом!

   - И это говоришь ты, философ, друг мира! Проповедник всеобщего братства, мировой республики!

   - Я основываю ее!

   - На крови! При помощи огня!

   - Все полезное, справедливое, великое достигалось всегда огнем и мечом.

   - Конечно, эти негодяи - наши враги, но ведь они только орудие. Виноваты их начальники, их правительство, но не они сами. В данную минуту они ничего не требуют, кроме веселья, выпивки и сна.

   - Проснувшись, они станут жестокими и безжалостными. Подумай, Жан, какая судьба постигла бы нас, если бы у меня на ферме не оказалось достаточного количества вина и водки, которые отвлекли их от убийства и грабежа. То, что я делаю, ужасно, но оно необходимо. Я мечтаю о европейской республике и прежде всего должен стараться укрепить ее во Франции.

   - Для Наполеона не существует ни республики, ни Франции!

   - Наполеон защищает Францию и ведет нас к республике, с меня этого достаточно. Наполеон - выдающаяся, исключительная личность; где найдется" другое такое существо, другая такая воля? Дела приняли теперь неблагоприятный оборот; ему придется измениться, преобразиться. О, он достаточно ловок и умен, чтобы сделать это, и еще раз удивит нас! Так как он не может ослепить нас больше своей славой, он должен дать нам свободу. Он не может отказать нам в тех правах и преимуществах, которые нам, как обетованную землю Моисею, показала революция. Однако нужно очистить Францию от этих чужеземных паразитов, которые губят ее. Эти негодяи, напивающиеся сейчас тут, как ты видишь сам, преграждают нам путь к миру, братству и труду в союзе с прочими европейскими народами. Они не только враги народа, они в то же время враги великой идеи. Они явились во Францию не только для того, чтобы свергнуть Наполеона, но с целью вернуть старый строй, убить свободу и восстановить тиранию.

   - Ты прав. Да, мы должны защищаться. Но этот способ защиты ужасен.

   - Так нужно! - энергично произнес Марсель. - Я понимаю тебя. Хорошо было бы любить все человечество, но, как ты видишь, для того, чтобы быть гуманным, нужно прежде всего жить, а жизнь основывается и зиждется на смерти. Для того, чтобы жить, приходится убивать. Не правда ли, ведь мы не хотим, чтобы Франция умерла вместе со своей свободой, правдой, знанием, прогрессом, опередившим на целое столетие всех этих пруссаков, русских, австрийцев, суеверных, гнущих спину перед священниками и дворянами. Слушай, Жан Соваж, ты можешь еще уйти. Я знаю одну дорожку за погребом, куда, как ты видел, я поставил бочонок с порохом; она выведет тебя в чистое поле, а оттуда лесом ты можешь добраться до своей деревни. Решайся же! Я начну действовать. Час настал. Уходишь ли ты?

   - Я остаюсь! - ответил Жан Соваж.

   - Хорошо! - просто сказал Марсель. - Тогда поди отдай приказание нашим людям. Пусть все бросятся во двор, как только я подам сигнал свистком.

   Жан Соваж угрюмо удалился; он понимал, что Марсель прав, но в глубине его души таился протест против избиения людей, захваченных беззащитными.

   Марсель вышел во двор. Зрелище было ужасным и в то же время смешным. Царила глубокая, темная ночь. Двор и постройки фермы были озарены бледным фантастическим светом. Колеблющееся пламя, вырывавшееся как будто из кратера вулкана, отбрасывало то синевато-бледные, то красные тени. Это был спирт, налитый по приказанию Марселя в колоды и затем подожженный.

   Два полуголых солдата, сбросив на землю шинели и шапки, помешивали пылающую жидкость большими лопатами, взятыми из навозной кучи. В это же время другие, озаренные фантастическим светом горящего спирта, бегали, прыгали, танцевали, испуская дикие крики.

   Вдруг пламя с треском погасло и воцарился мрак. У колод началась толкотня, послышались восклицания боли; это слишком поторопившиеся пьяницы обожглись горячей жидкостью.

   Марсель наблюдал конец разгула и считал минуты, ожидая удобного момента, чтобы закончить праздник так, как он сказал Жану Соважу.

   Мало-помалу вокруг колод стало свободнее, бормотанье сделалось более глухим. Пьяные "освободители", потерявшие сознание, лежали в беспорядке кучами, как груды мертвых тел.

   Фонарь, привешенный Марселем у дверей кухни, освещал печальным светом это бескровное побоище. Марсель поднес к губам свисток, два пронзительных звука прорезали воздух, нарушая тишину ночи.

   Тотчас же из амбаров, чердаков, хлевов, сеновалов и комнат появились прятавшиеся там крестьяне; они приближались медленно, осторожно, с беспокойством, как бы опасаясь внезапного воскрешения лежавших на земле еще теплых тел.

   Марсель снял фонарь. Он ходил с пистолетом в руках, освещая это живое кладбище, шагал между телами и указывал каждому крестьянину того солдата, которого он должен был схватить и связать.

   Окончив свой зловещий смотр, он поднял фонарь и направил его колеблющийся свет в один из углов двора.

   - К колодцу! - крикнул он.

   Дрожь пробежала по рядам крестьян, присевших у распростертых перед ними тел и подобно могильщикам приготовившихся укладывать трупы в гробы.

   Марсель собирался подать сигнал уносить мертвецки пьяных "освободителей", когда страшный крик заставил его направить свет фонаря на порог кухни.

   Внезапно проснувшийся офицер, находившийся еще во власти дремоты и хмеля, неверными шагами вышел на порог кухни, пробужденный от тяжелого сна или кошмара. Он смутно сознавал ужасную действительность и держал в руках пистолеты.

   В этот момент возле него появился крестьянин с вилами в руках. Офицер машинально выстрелил в него из обоих пистолетов, но в ту же минуту сам как-то нелепо подскочил, взмахнул руками, выпустил пистолеты и упал на землю. Вилы крестьянина пронзили ему грудь, пробили сердце, и смерть наступила мгновенно.

   Марсель поспешно обернулся к мрачной опочивальне "освободителей". Ни один из них даже не шевельнулся; два выстрела не могли нарушить их тяжелый сон.

   - К колодцу! - снова крикнул он. - Живо все к колодцу!

   Он собирался снова приступить со своими людьми к ужасной работе, как вдруг глухой стон поблизости заставил его остановиться. Крестьянин, только что так храбро действовавший своими вилами, лежал на земле весь в крови.

   - Это ты, бедный Матье? - сказал Марсель, узнавший раненого. - Куда ты ранен?

   - Ничего. Он метил слишком низко, - ответил Матье. - Я думаю, однако, что мне больше не износить ни одной пары сапог. Но голова еще крепка. Все равно, я блестяще сделал свое дело. Он даже охнуть не успел.

   - Не хочешь ли ты пить? Не нужно ли тебе чего-нибудь?

   - Нет, спасибо, я только хочу спать.

   - Тебя перенесут на постель.

   Марсель подозвал двух крестьян, те подбежали и подняли раненого.

   Матье сказал жалобным голосом:

   - Ах, я получил свое, оставьте меня там... у стены. Идите к колодцу. Негодяи могут прийти в себя.

   Его перенесли в комнату нижнего этажа возле кухни.

   - Я сейчас вернусь, мой добрый Матье, - сказал Марсель, - я могу понадобиться там.

   - Идите, идите. Я жалею, что не могу пожать руки моих товарищей. Я с удовольствием бросил бы в колодец моего солдата.

   Марсель ушел.

   Крестьяне приступили к своей печальной работе. Одного за другим, осторожно, они переносили сонных, беспомощных, одурманенных солдат к краю колодца. Затем четыре дюжих руки поднимали их, как куль соломы, раскачивали одно мгновение и сбрасывали в колодец.

   В течение всего путешествия к колодцу и от него, во время перенесения этих полутрупов, никто из мертвецки пьяных солдат не проснулся, не оказал сопротивления, не пришел в сознание; чувство страшной опасности из-за опьянения совершенно отсутствовало. Хмель не только отнял рассудок, но и убил всякую чувствительность. Не слышно было ни криков, ни жалоб. Лишь то там, то здесь слышались глухое ворчание или хриплый голос, произносивший почти неразборчиво: "Водки", иногда замечалось движение рук, как бы в кошмарном сне. Затем безмолвие сковало эти рты и пьяная икота сменилась хрипом предсмертной агонии.

   Колодец мало-помалу наполнялся. Первые тела падали в воду с громким плеском, а затем звук падения стал глухим, - тела, нагроможденные грудой, скрадывали его.

   Двор быстро опустел; стало тихо, никто не кричал, не шевелился, не двигался.

   Марсель ходил с фонарем по всему пространству, где еще так недавно спали "освободители", и осматривал опустевший вдруг фантастический лагерь, где мог оказаться еще уцелевший пьяница. Однако кроме шапок, доломанов, сабель, перевязей и патронташей там ничего не оказалось. Марсель приказал бросить в колодец, наполовину наполненный, эти остатки, так как они могли бы послужить уликой в случае неожиданного прибытия других солдат коалиции.

   Затем он наклонился над отверстием странного гроба.

   Он увидел темную, бесформенную груду, в которой там и сям блестели галуны, шнуры, медные бляхи, пуговицы.

   Зловонные испарения, напоминающие зараженное дыхание пьяниц, поднимались из этой могилы.

   Из глубины колодца стали доноситься стоны, оханье, вздохи, зевота, жалобы. В колодце ощущалось совершенно явственное движение, похожее на возню крыс под полом или на шорох потревоженного муравейника. Вода в колодце от тяжести тел начала понемногу подниматься, смачивая одежду, головы, руки, ноги, постепенно заливая груду человеческих тел. В то же время чувство холода привело в себя, заставило очнуться сброшенных бесчувственных пьяниц.

   Марсель с ужасом отпрянул от колодца. Он не решался отдать безжалостное приказание.

   Между тем нужно было действовать. Если бы он стал медлить, некоторые из этих несчастных, оцепеневшие от ужаса при пробуждении, могли прийти в себя, выбраться из колодца и с саблями и пистолетами в руках отомстить за своих товарищей, обреченных на гибель. Шум схватки мог бы привлечь внимание многочисленных отрядов русских и пруссаков, разъезжавших по равнине и стоявших лагерем на опушке леса. В эту трагическую минуту чувства самосохранения, высшего патриотизма, необходимость спасти всех людей, находившихся на ферме, требовали от Марселя неумолимости и свирепости. Чувство жалости исчезает, и совесть молчит в такие минуты.

   Твердым голосом, указывая на стоявший неподалеку стог, он крикнул крестьянам.

   - Солому, бросайте солому и землю.

   Он удалился удрученный, как бы пристыженный этим жестоким мщением, разыскал Жана Соважа, стоявшего задумчиво, опершись на ружье, и сказал ему, указывая на Ужасных фуражиров, бросавших охапки в колодец:

   - Как это ужасно, не правда ли?

   Я предпочел бы пристрелить из ружья этих негодяев, - ответил крестьянин.

   Оба отвернулись, подавленные, ожидая конца зловещих похорон.

   Вдруг крестьяне отступили назад, опустив вилы, лопаты и грабли.

   Высокий сноп яркого пламени вырвался из колодца.

   Пламя то вспыхивало, то угасало, как огненный фонтан, и туча густого дыма заволокла двор. Из пылающей соломы понеслись глухие, жалобные, раздирающие душу вопли, какие-то нечленораздельные звуки.

   - Земли, побольше земли! - приказал Марсель.

   Земля посыпалась в эту могилу, где вода и огонь соединились, чтобы погубить заживо погребенных. Она покрывала все саваном молчания, вечной ночи, мира и забвения.

   Ночной мрак между тем начал рассеиваться: на востоке протянулись большие серые полосы, звезды стали меркнуть; в ближайших к ферме строениях запели петухи, зазвучали веселые рожки, возвещая наступление утренней зари.

   Марсель вошел в свою комнату и, вооружившись зрительной трубой, стал осматривать горизонт.

   На краю равнины, у реки Обь, он заметил неприятельский лагерь, снимавшийся с места стоянки. Войска, ночевавшие там, пришли в движение. Они собирались, вероятно, направиться к ферме "Божья слава". Двигался уже не авангард, а вся силезская армия. Нечего было и думать о сопротивлении.

   Марсель скомандовал отступление. Условились направиться к Торси.

   В последнюю минуту, когда все защитники фермы, женщины и дети двинулись по тропинке, которая вела в лес, Марсель разыскал Матье, неподвижно лежавшего и стонавшего на постели, куда его перенесли.

   - Мы хотели и тебя увезти с собой, бедный Матье, но ты вряд ли перенесешь трудности дороги. Будем надеяться, что те, которые тебя найдут, будут сострадательны, позаботятся о тебе, поместят тебя в госпиталь.

   Матье поднял голову.

   - Они не пощадят меня. Идите, - сказал он и, указывая на колодец, добавил: - Они заставят меня расплатиться за других. Ба! Я могу также принять участие в празднике. Оставьте меня. Но прежде я попрошу вас о большом одолжении. Сведите меня в погреб, туда, где стоит бочонок с порохом.

   - Что ты хочешь сделать?

   - Вы увидите или, правильнее говоря, услышите. У меня в голове родилась мысль. Но для этого оставьте мне зажженную свечу.

   - Ты сошел с ума? Ты хочешь взорваться? Будь благоразумен. Я должен спасаться, и если бы меня взяли в плен вместе с тобой, то это не спасло бы тебе жизни, а скорее они пощадят, без сомнения, раненого, в то время как я здоровый и находящийся под подозрением, не мог бы ожидать того же. Матье, я надеюсь снова увидеть тебя вылеченным, хорошо чувствующим себя. Наполеон неподалеку, быть может, дня через два здесь загремят пушки, и все мы будем освобождены.

   Марсель пожал руку смелого крестьянина, торопливо вышел из фермы и присоединился к беглецам, направлявшимся к Торси.

   Когда маленький отряд миновал деревеньку и добрался до большой дороги, оглушительный взрыв потряс воздух.

   Все остановились в испуге.

   - Это взлетела на воздух моя ферма, - сказал Марсель Жану Соважу, которого он посвятил в замысел Матье.

   Упрямый, решивший похоронить себя под развалинами фермы крестьянин дотащился до погреба, где стоял бочонок с порохом, и в то время, когда пруссаки шумно наводнили покинутые строения фермы и, удивляясь ее пустынности, стали разыскивать живых людей, Матье собрал все свои силы, сполз в склеп и, пожертвовав своей жизнью, поджег приготовленный фитиль.

   Взобравшись на небольшой холмик близ дороги, откуда сквозь деревья можно было видеть ферму, оба предводителя крестьянского отряда увидели с него лишь равнину, чернеющую солдатами, и среди развалин фермы сероватую струйку дыма, поднимавшуюся от колодца.

  

  

  

   На ферме в Торси мать Жана Соважа хлопотала по хозяйству. Трудолюбивая, очень проворная, несмотря на свои почти шестьдесят лет, она с уже давно избороздившими лицо морщинами, с кожей, сожженной солнцем, покрасневшей от восточных ветров, казалась все-таки старше своего возраста.

   Раздавая корм домашней птице, она все время обращалась к своей снохе Огюстине, которая готовила полдник для двух юнцов, ожидавших его с аппетитом. Это были сын Сигэ и сын Жана Соважа.

   - Я ничего не слышу, - ворчала старуха, качая головой, - а ты, Огюстина? Да послушай же хоть немножко!

   Тогда Огюстина дергала почернелый крюк для котла, отодвигала чугун, кипевший на просторном очаге, раскаленном топившимися дровами, и выходила со двора. Дойдя до изгороди, отделявшей большую дорогу, она с неподвижным лицом беспокойно прислушивалась в направлении к Арси. Оба юнца, не двигаясь, с разинутыми ртами следили за ней, явно заинтересованные. Прождав несколько минут, Огюстина возвращалась к своей кухне.

   - Пушек не слышно, - говорила она, - верно, это будет не сегодня... - И она покорно принималась за свое дело, резала ломти хлеба для супа, приговаривая со вздохом: - Что-то делает теперь мой муж? А что если с ним случится несчастье? О, мой бедный Жан! Он такой храбрый! Такой неосторожный!

   Старуха продолжала молча наделять пищей население птичника, повторяя каждый раз, как ей приходилось останавливаться, чтобы набрать из ящика новую пригоршню овса:

   - Ах, если бы Наполеон был здесь! Это было бы спасением!

   Утро прошло без тревоги. Около двух часов обе женщины были испуганы криками, донесшимися из деревни, смутным говором многих голосов и раздавшимся вдали топотом конских копыт. Послышались неясные восклицания:

   - Вот они! Это они!

   - Казаки! Спасайтесь! - закричала Огюстина.

   Она поспешно схватила обоих детей и обняла их, словно хотела защитить от пик всадников, вторгшихся в деревню.

   - Это не казаки. Прислушайся-ка, дочка! - сказала старуха, и ее лицо озарилось мстительной радостью. - Разве не слышишь! Кричат: "Да здравствует император!" Это он! Это Наполеон! Он идет к нам на помощь! О, теперь-то уймут наших врагов.

   Земля гудела от лошадиного топота. Всадники приближались. Изумленная Огюстина стояла на пороге; старуха неподвижно остановилась посреди двора, окруженная птицами, отнимавшими друг у друга зерна, и словно в экстазе прислушивалась к все приближавшимся ритмическим звукам скачущей конницы, гордясь верностью своего слуха.

   "Только бы мне удалось увидеть Наполеона", - думала она.

   Мальчики, уже не испытывавшие страха, бросились на двор и повисли на перекладинах плетня. Вдруг они закричали:

   - Это он! Это он! Он идет сюда!

   И, соскочив со своего наблюдательного пункта, они быстро вынули доску из подворотни, открыли ворота и вытянулись рядом с ними, как на карауле, приложив руки к шапкам, как делали это на их глазах солдаты при встрече с начальством на большой Трауской дороге, на этом пути стольких армий - дружеских и вражеских.

   Среди бряцанья оружия, топота скакавших и быстро осаживаемых лошадей появился Наполеон и сказал, указывая на ферму:

   - Войдем сюда!

   Мамелюк Рустан выехал вперед и взял поводья серой лошади, на которой ехал император. На Наполеоне был его традиционный костюм дней славы - форма полковника стрелкового полка, а именно: серый редингот и маленькая шляпа. За ним следовало несколько офицеров, небольшой эскорт из стрелков и один генерал - Себастьяни, а на некотором расстоянии, отдавая приказания полуэскадрону польских улан, которым поручалась охрана фермы, намеченной Наполеоном для своей главной квартиры и, вероятно, для ночлега, остановился славный маршал Франции Лефевр, герцог Данцигский, командовавший старой гв