Леонтьев Константин Николаевич - Сутки в ауле Биюк-Дортэ

   - Плохо, батюшка, плохо, кормилец мой!

   - Ничего, ничего, - сказал маленький доктор, - смотри же, Авдеев (это обращалось к щоголю), чтоб каждые полчаса капли - слышишь? Не отходи от этого больного; другие ничего. Требование и рецепт Афанасьев отнесет в аптеку. Надеюсь на тебя.

   Доктор уверил Муратова, что реакция восстановится скоро, и пошел с гусаром в сени, а помещик попросил фельдшера постараться, обещая немедленную благодарность.

   - Помилуйте-с! Это долг человеческий есть, - воскликнул красивый франт; но согнутая, в виде сосуда, кисть руки, скромно выставлявшаяся из-за складки шинели, не отказывалась от награды.

   Муратов сунул ему целковый и поспешил выйти на чистый воздух.

   Доктор был видимо утомлен работой; он потягивался, и на лице его была написана радость человека, кончившего трудную обязанность.

   - Ну, - сказал он, - пойду домой закусить. Теперь, после работы, все будет сладко; к тому же и погода такая славная... как французы говорят, un air piquant! Ax, да! еще в аптеку нужно. Зайдемте со мной, господа. Вот вы, прибывшие на войну, должны интересоваться всем.

   Действительно, Муратов жадно любопытствовал видеть все военное и охотно пошел в аптеку, с уважением глядя на маленького человека, который так весело и умно мирился с своим печальным ремеслом.

   Доктор, не умолкая, болтал и смеялся всю дорогу.

   Пришли в аптеку, находившуюся в третьей хате, и застали там главного лекаря, пересматривавшего с писарем статистические отчеты о состоянии лазарета. Он сидел спиною ко входу, и в ту самую минуту, когда молодые люди переступили за порог, закричал, не поворачивая головы:

   - Голубков!

   - Чего изволите-с, ваше высокоблагородие? - отозвалось ему из глубины хаты.

   - Есть то... бишь, как его... Crematum... Посуды нет, что ли? В мензурку...

   - Унца четыре?

   - Эка! хватил, будь тебе неладно!.. Унца три с половиной, что ли - так...

   Три унца с половиной Cremati simplicis налито и доктор хлопнул.

   - Здравствуйте, Григорий Иваныч!

   - А! мое почтенье, господа! - сказал, сильно смутившись, главный лекарь и даже встал, обнаружив во всей полноте дородность свою и благообразие почтенно-скромного лица.

   - Ну, что вы? - продолжал он. - Мое почтение... А! ну, что вы? Извините, коллега, я вас обеспокоил. Видите, у вас тут не означено в билетике, отчего это гарниза старый помер... Помните: мордастый старик такой?

   - У него были гидатиды в печени... Напишите: acephaloeystes...

   - Бона! Пиши его, Голубков, в линию тифозных, так дело-то глаже будет... А то еще a-ce-pha... куда! Написал, что ли? Катай! Еще двух-трех в число тифозных складывай... будь они неладны!

   - Вы только за этим меня требовали? - спросил молодой врач.

   - Нет-с, нет-с... Зачем (тут главный лекарь выразил на лице дружеский упрек), зачем вы это так много хинина даете? Пожалуйста, если можно, рвотных побольше... Ей-Богу, невозможно! Они только пишут разрешения требовать, а поди-ка! того и гляди начет... Пожалуйста...

   - Как вам угодно! - холодно отвечал подчиненный. Я старался только предупреждать завалы и водянку...

   Главный лекарь взял его за руку и нежно склонил голову набок:

   - Напротив... он производит завалы... Во-о! до сих пор все брюхо займет... печень, ей-Богу, да!.. Вы бы им рвотных почаще. Русский человек, здоров.

   - Как вам угодно...

   - Извините, извините... Прощайте, коллега! Вышли опять на улицу.

   - Какова у нас статистика, видели, господа? Впрочем, слава Богу для науки, ей никто не верит. Он еще при вас мало высказался. А то просто все это делается приблизительно. Тифозная горячка - положим, семь умерших, дизентерия - три и т. д. Общую сумму, понимаете, так разбивают. До свидания, господа. За обедом у Житомiрского увидимся.

   Марков и Муратов опять остались вдвоем.

   - Кажется, этот медик отличный человек? - заметил помещик.

   - Я тебе говорил, отличный малый, и оператор какой лихой. Я ходил смотреть, как он ампутацию одному делал...

   - Раненому?

   - Нет, какие здесь раненые! Так, какая-то чертовщина на ноге завелась. Засучил рукава и начал... то есть минута - и отлетела нога пониже колена. Взяли да и швырнули в угол. А тот-то, старина, ходит вокруг да кричит... "Во-о-о... во-о-о!.. так, так, так, сюда, сюда, сюда!" Они там жилки какие-то перевязывают. Так Федоров ему по-латини, а он и назвать эту жилку не умеет, а все: "вот она, вот она свищет"; это значит, кровь брызнула. Мне Федоров после сказывал, что он ни одной жилки назвать не умеет. Он, впрочем, добряк; всех, потруднее больных, Федорову отделил, а сам легоньких и выздоравливающих взял, да отчеты пишет. Федорову не здесь бы служить... Он, бедняжка, и то жалуется... какая ему тут польза? Только что смотрительский стол, да что-нибудь от подрядчика. Прежде он служил в ***ском госпитале, я с ним там и познакомился... так там больных была куча. Выгоды...

   - А разве он берет?

   - Еще бы! Что он, дурак что ли? Все берут, а он будет смотреть. Пойдем-ка обедать; у Житомiрского отлично готовят обед. Да, вот он и поправился за войну. Прежде просто куска хлеба не было; жалость, ей-Богу, брала! Мать старуха, сестрица чудо хорошенькая... В бедности большой были; а теперь он их содержит. Видим, как живет: ковры, часы с брелоками, голландские рубашки... Молодчина! И игру серьезную ведет, меньше, как по пяти к<опеек> сер<ебром> и не сядет в преферанс. А иногда и направо, налево... Раз проиграл в один вечер 400 руб<лей> сер<ебром> - тут же вынул; только жилы на лбу налились и глаза забегали. Молодец! Одно нехорошо только... напустил на себя дурь, ругает все свое... Севастополю пророчит гибель. Я, того и гляди, с ним за это повздорю.

   - Он мне не нравится, - сказал Муратов, - я не обманулся в предчувствии. Удивляюсь, как это ты, который всегда мечтал еще с детства быть военным и гордился патриотизмом... Помнишь, как ты подойдешь, бывало, к карте и сейчас: "эх, матушка, Россия, как раскинулась!"

   - Помню, помню... Эх, времена! А помнишь, голубчик, как Ястрембицкий за мной гонялся, когда я ему из риторики: "бледнеет галл, дрожит сармат"... Здоровая, шельма! колотил-таки меня... Не знаю, куда он делся. Я и теперь все тот же, голубчик...

   - При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу... Ты, я вижу, в убеждениях шаток... Какой же ты русский?

   - Я уже давно до него добираюсь!

   К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.

   - Поздравляю вас, - сказал он, обращаясь к Муратову, - ваш ополченец в улучшенном состоянии... Через два-три часа я надеюсь отвечать за него... Вот мы как, мсьё Житомфский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом... - Тут он улыбаясь, махнул рукой.

   Житомiрский обнял его.

   - Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.

   - Ой ли? - спросил плут.

   Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.

   Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:

   - Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период...

   - Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони... Здесь что-нибудь повеселее надо!.. - воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.

   - Эх, душечка ты моя! - сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, - что ж я тебе спою? Разве это...

  

   Ах! тетушка Сидоровна,

   Да высоко ноги закидывала! и т. д.

  

   Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.

   Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:

  

   La donna immobile

  

   - Ну, нельзя ли от итальянского избавить? - сказал Марков.

   Доктор избавил от пения, но заговорил об опере, о Петербурге, об Излере. Видно было по всему, что он хотел блеснуть своей многосторонностью перед богатым ополченцем. Упомянул Житомiрский об отъезде Деянова с подругой, о разговоре, слышанном под окном, доктор сейчас же заметил вообще, что женщины есть очень чувственные, что его любила одна генеральша, которая даже укусила его в правое плечо, и предлагал показать рубец, если не поверят; потом, что его любила одна француженка, которая ему ужасно надоела тем, что цаловала его ноги.

   Сказали, что Деянов очень увлечен, что он почти никого не посещает и даже мало говорит. Доктор заметил вообще, покачивая головой, что ныньче смешно так увлекаться, что ныньче-де век положительный, практический, батюшка, скептический. Кто ныньче увлекается?

   Вдавался он в растянутые и вовсе не характеристические подробности и говорил без умолка битых часа три, пока смерклось. В рассказах своих он являлся попеременно то обольстителем женщин, то спасителем жизни и здоровья, то добрым, разбитным малым, там расстроивал неравный брак, в который хотел вступить добрый, но слабый идеалист-товарищ, там уничтожал одним появлением своим льва, вздумавшего толковать в гостиной о физиологии; там вправлял вывих, там спасал жизнь богатому графу и бедняку-писарю, обремененному семейством, декламировал стихи, представлял в лицах - словом, сверкал со всех боков, как искусно обточенное стекло, подражая алмазу.

   Муратову наконец он опротивел вовсе, а главное, надоел; да и два другие собеседника под конец стали сумрачны.

   - Пора к Тангалаки, - заметил Житомiрский, вынув часы.

   - Идите, - сказал Федоров, - а я еще на минутку заверну посмотреть на своего больного... До свидания.

   Марков уговорил Муратова не отказываться от предстоявшего вечера. - Я тебя представлю. Там будет куча народа сегодня.

   Пошли.

   - А каков наш докторчик? - спросил дорогой Марков.

   - Много болтает и хвалится... А ума мало.

   - Ума мало, - воскликнул Житомiрский, - он чрезвычайно умен, находчив, приятен в обществе, деятелен, словом, я мало встречал подобных людей. Вы еще не успели понять его...

   - Конечно, - присовокупил Марков, - он очень умен; одного только не люблю: подобострастен шельмовски! Уж он не даст маху, найдет лазейку... Что-то я не люблю таких людей. Генерал Желтухин приезжал осматривать ***ский госпиталь, когда я там лежал. Ну, кто пальто с него снимал? - Федоров; кто стул подал? - Федоров. Я такому человеку пальца в рот не положу. Я не мастер, признаюсь, узнавать людей, а это видно! Но для кружка - золото.

   У провиантского офицера нашли уже порядочную компанию.

   Хозяин был из греков и звался Аамбро Панаиотович Тангалаки. Хотя в поправке его дел с началом войны не было той трогательной стороны, которая заставляла всякого радоваться на Житомiрского, имевшего престарелую мать и красавицу-сестру, но и он был ничего... Было верстах в пяти от Биюк-Дортэ имение одного немца Христиана Христиановича Крэгенауге, и четыре дочки его, Элие, Эсперанс, Китти и Шушу, находили Ламбро Тангалаки чрезвычайно любезным, милым и находчивым остряком.

   И точно, он обладал удивительным свойством говорить самые смешные вещи, нисколько не улыбаясь.

   - Да, ma chère, и не улыбнется даже!.. А мы просто умираем со смеха! Невозможно слушать его. Представь себе: у Шушу в церкви вчера снурок на корсете лопнул оттого, что она надувалась, чтоб от смеха удержаться...

   Особенно мило умел он склонять и спрягать русские слова на французский лад.

   Подсиживал ли кто в картах, медлил ли опуститься в воду на купанье, изобличал ли большую осторожность в верховой езде, он говорил сейчас:

   - А, ву трусе боку!

   И когда тот раздражался, он прибавлял:

   - Ну, а если не трусе, так, может быть, дроже боку! Остроумие выкупало невзрачность его наружности; он был, к несчастью, мал ростом и до войны был зачичкан, худ и желчен, но теперь, слава Богу, поправился, подобрел, побелел и принужден был отдавать почти все свое платье портному для выпущения запаса. Чорные, как угли, фальшиво бегающие глаза, сверкали на довольно белом лице; точно как у морской свинки. В нем текла истинная эллинская кровь, потому что он сам говорил, что когда есть у него тонкое белье, цветы, куренье для комнаты и женщина (особенно рослая и полная), ему ничего больше не нужно.

   Жилище его в Биюк-Дортэ было просторно и чисто, потому что дом принадлежал атаману и состоял из нескольких комнат, туда и сюда отворявшихся в низкие и темные сени. В самой большой собирались по четверкам часто на преферанс.

   Народу было уже много, когда явились Муратов, Марков и Житомiрский: гарнизонный старик Киценко, худенький помещик из французов, Шаркютье, молодой чиновник с соляных озер, любимый всеми за простодушие и отвагу, и пр. Немного позже других явился многосторонний доктор.

   Преферанс шел как преферанс; перебрасывались словами, дружески трунили, острили "трусе боку", "дроже боку"; Марков даже раз в ответ сказал "глупе боку". Все играли, как водится; только молодой чиновник говорил вместо "семь червей" "семь преферанс!"

   Сыгравши две пульки, обратились к закуске, водке и вину; освежились и заговорили все разом. Естественно, сейчас же разговор зашел про войну.

   - Я удивляюсь, - сказал молодой чиновник, крепко прижимая руку к сердцу и кокетничая глазами, - я удивляюсь... Я всегда говорю, что мне удивительны англичане... Ну, французы, это народ легкомысленный; они и начали эту войну; но англичане... Ведь им нельзя простить... Россия, по моему мнению, права...

   Тангалаки взглянул на него отечески.

   - Я вам говорил уже, - сказал он, - что такое Англия. Я называю ее глупым селезнем, который может действовать только на воде, а Россия - петух. Вообразите себе, что они дерутся... Конечно, петух не может достать селезня на воде; но всякий раз, как подплывет селезень к берегу, петух клюет в башку, и тот опять бежит...

   - Да, сказывали, - перебил старик Киценко, - важно их отшпарили на штурме; как хватят с парохода - и ряда нет... Вот, ей-Богу!..

   - Это пустое! - возразил Тангалаки, - что такое значит бить их из пушек? Пускай на рукопашную пойдет, тогда русский себя покажет. Никогда они ничего против нас не могут!..

   Шаркютье улыбнулся.

   - Послушайте, - заметил он с нежным акцентом и, как бы робея, углубился подальше в большое кресло, - зачем такое пристрастие? Вам, конечно, может, неприятно будет слышать, что я, который француз по фамилии, говорю против вас. Но вы знаете мой патриотизм... Я люблю Россию... я хочу только справедливости... Иногда поединок даже случался... Один пленный француз в Симферополе рассказывал мне, что его брат родной, зуав, надел однажды костюм пластуна и пополз ночью к русским батареям и, увидев вдруг другую тень, остановился... Эта тень тоже ползла и остановилась... Это был казак, одетый зуавом. И тот и другой думали встретить товарища. Подползли друг к другу и не могли объясняться. Они боролись в темноте среди молчания, и зуав обезоружил и привел в свой лагерь переодетого казака. Конечно, могло случиться и наоборот; но... неужели и этот пленный хвалился?

   Тангалаки встал и, сделав грациозный жест рукой, скромно опустил глаза.

   - Так, так! - сказал он. - Франц Адольфыч, я готов с вами согласиться, что этот зуав взял казака; но ведь это исключение... Не думайте, ради Бога, чтоб мы не верили вашему патриотизму; мы верим ему; но ведь это исключение, исключительный случай... Он не составляет общего правила; общего правила один исключительный случай не составляет... Я всегда беспристрастен и скажу, что француз-солдат выше нашего, как гражданин, как человек, но не как солдат... Он, может быть, ловчее нашего... я даже допущу, что он ударит два раза штыком, а наш русачок всего один раз, но зато как!..

   - Ну, - перебил Житомiрский холодно, наливая себе полстакана хересу, - это тоже вопрос. Я говорил с одним дезертёром-французом - молодчик был такой... славный солдат - так он прямо говорит, что русские не умеют колоть, слишком, этак, выставляют вперед ружье прежде нанесения удара... А надо сзади... вот так, а надо вот так!.. Удивительный был малый! Марков, вы его помните?

   - Э! - сказал Марков, - пустомеля! Одно слово: дезертёр... Этого довольно.

   - Нет, согласитесь...

   - Не соглашусь! - воскликнул Марков, успевший, пока другие спорили, сильно разогреться у столика с закуской, - вы, Ромуальд, лучше молчите; я с вами поссорюсь... Вы тогда, извините, непристойны были... Все-таки он солдат, хотя и мог быть ловок, как француз... и, вдобавок, дезертёр, изменник. А вы с ним пили брудершафт в палатке!. Стыдно!..

   - Ну, что ж такое? И другие офицеры делали то же... не я один...

   - Что ж такое? А зачем вы покраснели? Вот то-то и есть. И другие офицеры были глупы... Что ж такое? Нет, батюшка, мне ваши слова, как нож в сердце - да-с! Я русский в душе. Вот свел бы я вас с ротмистром Бардамовым... он вам показал бы! Вот удалецкая голова! Как врезался в ряды английских драгун... Ведь это что за войско было! гиганты, а не войско! Красавцы... Он: "вперед, ребята, вперед!.." А тут из задних рядов какой-то выходец по-русски, как нельзя чище: "Сюда, сюда, скотина русская, - сюда!.. Я тебе размозжу дурацкую голову... Скорей!.." - "Сейчас!" - кричит, да как махнул по сторонам, пробился до него... Раз его по груди - не берет; другой раз по ляжке - рассек... тот его ранил в руку, а он разозлился, да как хватит его в лицо - до ушей рассек!.. Вот бы я его на вас напустил... Ведь вы, душа моя, все-таки штафирка, чинищев - больше ничего; вы в военном деле не судья.

   - Ну, - отвечал Житомiрский с сдержанным гневом, - а все-таки урон будет на нашей стороне, как вы ни кипите тут за стаканом пунша!

   - Позвольте, позвольте! - вмешался Тангалаки, - я оскорблять нашу общую отчизну у себя в доме не позволю... Мы живем щедротами...

   - Э,э, господа! полно, полно вздорить из пустого! - перебил старик Киценко, - эх-эх-эх! Ну, какое нам дело о политике говорить? Сидите да ждите! Вот и до нас дойдет очередь, тогда и храбрость будет видна. Пока, благодаря Творцу-Создателю, не трогают нас... Мы ведь, господа, тоже служили... Еще как - солдатиками начинали. Горя тоже не оберемся, бывало. А вам что? Да в наше время и не говорили много так офицеры-то... Сказал отец-командир: "марш, Киценко, растакой-ты!" - "Слушаюсь, ваше высокоблагородие!" Ей-Богу, право. Стойте-ка; я вам лучше спою песенку:

   Ты моя душка, моя красотка .. На чем играешь - не понимаешь! Ах, я играю на кларнете,

   Трю, трю, трю-рю-рю. Ты моя душка, моя красотка, На чем играешь - не понимаешь, Ах, играю я на флейте!

   Фю-фю-фю.

   Все, однако, были недовольны вмешательством старика и не дали ему кончить.

   - Нет, позвольте, позвольте, позвольте! - снова затарантил Тангалаки, опуская глаза и отскакивая шаг назад, - позвольте, господа! Россия должна быть священна для каждого из нас... щедроты, которыми...

   - Но, послушайте... - перебил Шаркютье. Тангалаки отклонился от него с досадой.

   - Я прошу немногого, прошу выслушать меня... Россия должна быть для всех нас священна... Все русское... мы русские...

   Марков схватил полный стакан лафита и, подняв его, громко воскликнул:

   - За здоровье матушки нашей, святой Руси! Да здравствует она, голубушка, на многие и многие лета на погибель врагам! Трррах! Пей, душа-Муратов, пей...

   - Брудершафт! - подхватил маленький доктор, выскакивая вперед с своим стаканом.

   Киценко взял его под руку, а Тангалаки отошел в сторону с досадой и холодностью в очах.

   - Никак не дадут кончить! Все крикнули "ура!"

   - Я убежден, - возобновил Тангалаки, - что каждый из нас умеет ценить щедроты правительства... Я, например, всем обязан службе моей, моему правительству, моему монарху... Положительно скажу: обязан всем и не позволю никому оскорблять отечество - да!

   При этом взгляд его обратился к Житомiрскому. Житомiрский встал.

   - Стойте! - воскликнул Марков, - стойте! Я русский; слышите, господин Житомiрский? я русский... И тоже не позволю никому... Вы видите эту саблю?

   И он выхватил из ножен стоявшую в углу новенькую тульскую саблю, на лезвее которой было написано церковными буквами: "На, Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки!"

   И, выхватив, махнул с остервенением в обе стороны.

   - Полноте! - с презрением сказал Житомiрский, - вы первый струсите в деле...

   - Что? подлец!

   - Господа, господа! что это? Помилуйте! Как вам не совестно!... Марков! Ну вот! Эх-ма! - загремело со всех сторон.

   Житомiрский побледнел.

   - Хорошо, - сказал он глухо, - вы можете меня оскорблять: вы при оружии...

   Марков бросил саблю на землю.

   - Оскорбите меня теперь: я без оружия.

   Житомiрский отвернулся, молча взял фуражку и, несмотря на удерживавшие его руки, бросился к дверям, не рассчитал высоты, сильно ударился лбом о притолку, застонал и присел.

   - Вот что значит отступление без перестрелки! - послал ему вслед с хохотом Марков.

   Житомiрский ушел. Дверь захлопнулась за ним, и все вдруг заспорили и зашумели страшно. Тангалаки доказывал, что Марков прав, хотя увлекся; Шаркютье, напротив, заметил Муратову: что "du choce des opinions jaillit la vérité!"

   Киценко ужасно соболезновал и говорил:

   - Эх, за что? Он важный парень, Ромуальд Петрович!

   Чиновник с соляных озер расправил мышцы правой руки и заметил, что не всякий спустит, что, если б сказали ему так - так он всех бы по одному повыкидал вон. Молодой чиновник был радостно взволнован (видно, любил игру страстей настолько же, насколько политику), а докторчик, которого совсем не было и видно за спиной соляного чиновника, вдруг выскочил и объявил, что он молчит, потому что всякий врач космополит!

   Марков был пьян; он сидел, покачиваясь, на стуле и, улыбаясь, курил. Все стали убеждать его помириться. Он молчал и курил.

   Мало-помалу все разбрелись по домам; к Житомiрскому возвращаться было нельзя, и потому послали за постелями, решившись ночевать у любезного Тангалаки. Марков дремал, а Муратов, лежа на постели и закрыв глаза, с стесненным сердцем внимал крику сов и увещаниям хозяина, обращенным к пересолившему гусару.

   Тангалаки шептал: "надо помириться с ним..."

   - Он скоро передастся... Я уверен...

   - Хорошо. Но в моем доме! Я разделяю вполне вашу горячность...

   - Наворовал сколько!...

   - Кто себе враг, кто себе враг? добрейший мой, мсьё Марков!.. Смотря с какой точки... Надо быть только благородным в этих делах. Совесть моя, и т. д. Нет, вам надо помириться...

   - Хорошо, хорошо! спать пора! И Марков лег.

   На следующее утро рано покинул Муратов гостеприимный аул. Марков, провожая его, был очень печален...

   - Ты помиришься? - спросил Муратов...

   - Чорт с ним! Ведь я его обругал... Уж извиняться, конечно, не буду... а так объяснимся.

   - Конечно, если так... А согласись, все это скверно? Марков взял его за руку.

   - Ах, голубчик! - сказал он с жаром, - скверно, скверно... особенно, когда там льется наша кровь!... Увидишь, я скоро перейду в пехоту, и ты будешь читать в реляции: "храбрый ротмистр Марков шел впереди всех! Батарея была взята, но он был убит навылет в грудь пулей!" Я буду носить солдатскую шинель нараспашку поверх венгерки и в дело буду брать всегда ружье с штыком... Прощай, голубчик, будь здоров!..

   Скоро отъехал Муратов версты с две, и хаты аула стали уже сливаться с подножием обнаженной горы.

   Муратов с глубокой тоской и досадой на себя за то, что покинул тишину домашней жизни, скакал вперед... Перед ним впервые даже явился страх... Он боялся погибнуть ни за что, ни про что, где-нибудь в глуши, как погиб тот оцепенелый молодой крестьянин, которого труп показывал ему в сенях лазарета блестящий молодой практик.

   Волнистая степь лежала кругом; наверху свод неба; а впереди без конца вилась черноватая дорога

   Тошно стало ему думать, что сила, которая взывала в нем во все время долгого похода, начинала меркнуть, как болезненный и вовсе ни на что порядочное не потребный идеал! Где тот холодный и крепкий ключ? Уж не нас ли надо кропить живой водой?

   Насколько был он прав и не подействовала ли на него через меру чуждая привычкам картина печального аула - увидим при дальнейших встречах, и потому лучше бы не заключать ничего из сказанного...

  

   15 января 1858