Кузмин Михаил Алексеевич - Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро

тарь.

   В молчании некоторое время тянули портер, глядя на потрескивающий камин.

   - Мистрисс Скотт придется еще раз сходить и придумать новую историю, - посоветовал Вителлини.

   - Но раз он колдун, он узнает, что я вру. Итальянец вдруг загорячился и зачихал; прочихавшись, он начал совсем не так бурно, как можно было предположить по вступлению.

   - Он не узнает. Вы мне поверьте. Во всяком деле есть специальность. Он колдун по угадыванию лотерейных номеров, но совсем дитя в смысле отгадывания мыслей. Мое мнение, что разжалобить его можно.

   - Ну хорошо, мистрисс Скотт пойдет, но с условием - что вы выиграете, половина мне, моя же доля не делится.

   Графа не было дома, когда пришла Мэри Фрей. Лоренца, выйдя на голоса, остановилась было в дверях, но посетительница, быстро что-то сообразив, подошла сама к ней и представилась:

   - Мистрисс Мэри Скотт.

   - Вы к графу?

   Мэри вдруг заплакала.

   - Что вы, что вы, успокойтесь!... Мистрисс Блевари, скорее соли, я боюсь, что синьора лишится чувств.

   Едва португалка скрылась, как Мэри Фрей заговорила торопливо:

   - Ваше сиятельство... я бедная женщина... у меня трое детей... мистер Скотт, мой муж, ужасный игрок и пьяница... я на улице... и трое малюток. Граф был так добр, что уже помогал мне, но этот игрок все отнял и пропил. Я боюсь даже... я так счастлива, что встретила вас... вы можете попросить за меня графа. Вы видите, как я мучаюсь... но я боюсь, что граф не будет великодушен во второй раз. О, какое несчастье! Если бы вы видели малюток, графиня!

   Мэри подняла глаза к небу и осталась так, будто в ней испортился механизм и она не могла уже опустить глаза без механической помощи. Лоренца была очень взволнована.

   - Милая мистрисс, зачем вы так огорчились? Я уверена, что муж войдет в ваше положение и поможет вам, чем может. Я со своей стороны тоже готова...

   Лоренца стала искать кошелек, но Мэри остановила ее рукой и сказала:

   - Благодарю вас, но я хотела просить не денег.

   - Чего же?

   Мистрисс Скотт поднесла платок к глазам, и, вероятно, это было достаточной механической помощью, потому что, когда она опустила руку, ее взгляд был уже вполне нормален.

   - Чего же вам нужно? - переспросила Лоренца.

   - Номер лотереи на седьмое декабря.

   Лоренца даже вскочила с ларя, на котором сидела (объяснение происходило в передней).

   - Какой номер лотереи? Ведь это же ваш муж игрок, а не вы!

   - Мне нужно знать, какой номер выиграет седьмого декабря, - повторила Мэри монотонно и уныло.

   - И граф вам может это сказать?

   - Может, если захочет.

   Лоренца рассмеялась:

   - Право, вы принимаете мужа за ярмарочного шарлатана.

   - Ваш супруг, граф Калиостро, - великий и мудрый человек! - ответила Мэри серьезно.

   - Может быть, но при чем тут лотерейные номера? Зачем он будет их отгадывать?

   - Затем, чтобы помочь несчастным.

   Графиня принялась ходить по передней, нахмурившись и заложив за спину руки. Мало-помалу нахмурившееся было ее лицо прояснилось и сделалось почти веселым, когда она обратилась к мистрисс Скотт.

   - Хорошо. Я поговорю с мужем.

   Мэри бросилась целовать ей руки, как вдруг у входной двери раздался удар кольца.

   - Боже мой, это граф! Все погибло!

   - Идите скорее сюда, это выход прямо на двор. Приходите в восемь часов под окно, я дам сигнал! - поспела прошептать Лоренца, толкая гостью к стеклянной двери. Неизвестно, что говорила Лоренца с мужем, но, когда мистрисс Скотт вечером подошла к условленному окну, оно было темно и только в лаборатории графа чуть светился красноватый огонь. Наконец показался слабый огонь свечи, рама полуоткрылась, к ногам Мэри упал сверток, и в снежной тишине раздалось: "Восемь".

   В свертке оказалась гинея, завернутая в бумажку, на которой было написано то же число 8.

  

   Графиня выезжала с португалкой, главным образом, за покупками. Она покупала из любви покупать, ей нравилась почтительность приказчиков, светлые или полутемные лавки, загроможденные массою интересных, красивых и дорогих предметов, приходящие и уходящие покупательницы, шуршанье материй, разговоры и споры, толкотня, запах духов и легкая пыль над прилавками. Она смотрела на лавки, как на женский клуб, свела немало мимолетных знакомств и никогда не отказывалась выпить чашку чая в маленькой комнатке за лавкой, стоя.

   Однажды она встретилась с мистрисс Скотт. Лоренца ее узнала, а Мэри все время поводила глазами, будто ища кого-то, и, увидя Лоренцу, успокоилась, однако не подошла к ней, а, наклонившись над голубым кашемиром, стала тихонько говорить с приказчиком. Вскоре вошли Вителлини и косоглазый Скотт. Лоренца потеснилась к Мэри и заговорила весело:

   - Дорогая мистрисс, рада вас видеть! Я думала, что вы уехали! Помните, вы собирались сделать что-то в этом роде! Как ваш супруг, вы, кажется, были не очень довольны его образом жизни... Надеюсь, теперь все благополучно?

   Мэри печально ответила:

   - Благодарю вас, графиня. Теперь все более чем благополучно. Пусть небо наградит графа! Я была у него (не думайте, что я неблагодарна), но вас не было дома в то время.

   - Он мне ничего не говорил. Жалко, что меня не было.

   Лоренца вынула табакерку и предложила мистрисс Скотт, но та живо возразила:

   - Позвольте, я вас лучше угощу. Небывалый табак, он смочен в меду и продушен резедой, кроме того, к нему подмешана китайская травка.

   - Не вредно ли? - спрашивала Лоренца, набивая маленькую ноздрю.

   Скотт и Вителлини были совсем рядом и кланялись ей.

   - Восхитительно! Никогда ничего подобного не нюхала. Синьора Блевари, попробуйте (вы позволите?), нужно дать и Психее.

   Лоренца смеялась и чихала, совала в нос португалке, которая, обороняясь и пятясь, наступила на моську. Приказчики улыбались и приостановили хлопать свертками материй, так как все покупательницы повернулись спиною к прилавку, наблюдая происходившую между Лоренцой и мистрисс Скотт сцену: местах в трех поднимался пар от чайных чашек, не видных в толпе.

   - Благодарю вас, - сказала Лоренца, отдавая коробочку владелице.

   - Нет, нет, графиня, оставьте у себя. Это - слабое выражение мое благодарности.

   - Зачем, дорогая мистрисс? Конечно, табак восхитителен, но я даже не знаю, куда его пересыпать! Я не хочу мешать его с моим. Джо (обернулась она к лавочному мальчику в длинном зеленом фартуке)! Нет ли у вас пустой табакерки?

   - Я не позволю! - вступилась Мэри. - Вы примете от меня этот маленький подарок не иначе как с коробочкой: она не слишком плоха!

   Табакерка была золотая с эмалированною крышкою, где был изображен охотник, целящийся в утку и не замечающий, как из реки вылезает осторожно испуганная купальщица. Посмотрев, Лоренца сказала задумчиво:

   - Табакерка очень хороша, но я не могу ее принять, она слишком дорога, граф будет недоволен.

   - Почему? Почему? Граф не будет вмешиваться в маленькие женские любезности, поверьте. Если вы ко мне расположены хоть немного, вы сохраните эту безделку. Я ее не покупала, это досталось мне от покойной тетушки. Не пренебрегайте мною, умоляю вас. Я смотрю на вас как на благодетельницу, я встану на колени и не подымусь, пока вы не согласитесь исполнить мою просьбу.

   Мэри говорила почти с неприличной страстностью; в толпе перешептывались, пожимали плечами, рассматривали через плечо графини табакерку; кто-то, поднявшись на цыпочки, пролил чай на Психею, которая зачихала; становилось неловко и комично. Лоренца все стояла, вертя коробочку в руках.

   - Нет, мне не следует этого делать! - проговорила она.

   Мэри с шумом бросилась на колени, свалив платьем с ног какого-то карапуза, приведенного бабушкой, который тотчас заревел и не покатился только потому, что вокруг было слишком много ног.

   - Графиня, я вас умоляю.

   - Встаньте, встаньте, дорогая мистрисс! Я беру ваш подарок, благодарю вас.

   Мэри вскочила еще быстрее, чем опустилась, и стала с жаром целовать Лоренцу. Дамы, видя представление оконченным, повернулись снова к прилавкам, зашуршали шелка, сукна и кашемиры; ребенок успокоился, и Психея перестала чихать.

   Калиостро был очень недоволен этой историей, которую Лоренца рассказала ему вечером, но он был рассержен окончательно, когда оказалось, что в табакерке двойное дно и в тайном помещении находилось ожерелье значительной ценности и золотой футлярчик, где вместо зубочисток были вложены свернутые банковые билеты. Он раскричался на графиню, будто она была виновата, говорил, что знает эти штучки, - мошенники хотят подкупить Лоренцу, а потом опять вымогать у него предсказанья. Лоренца, которая уже надела ожерелье и разглаживала на столе рукою свернувшиеся билеты, заметила спокойно:

   - Неизвестно еще, будут они к вам обращаться или нет. От вас зависит не давать им больше указаний. А если они - мошенники, так им и нужно. Эти деньги мои, и никуда я их отсылать не буду. Я была глупа, что призналась вам во всем. Я вас не спрашиваю, откуда у вас деньги, когда вы их не зарабатываете, и вам нет дела до моих денег.

   - Лоренца! - возвысил голос граф.

   - Ну что ж? Я знаю, что я Лоренца!

   - Как вы говорите со мною?

   - Приросту. Я еще раз скажу, что денег я отсылать не буду.

   - Из этого могут произойти немалые бедствия.

   Графиня пожала плечами;

   - Вы можете ошибаться, Александр. Если бы вы никогда не ошибались, вы видели бы, с кем имеете дело, и не водились бы со всякою дрянью.

   Помолчав, Калиостро промолвил будто про себя:

   - Пусть все совершается, что предназначено: может быть, так будет лучше!

   Вероятно, Лоренца не слышала, что говорил муж, потому что, помолчав, заметила только:

   - А может быть, мы ошибаемся, и мистрисс Скотт вовсе не мошенница. С вашей помощью она выиграла много денег и захотела в моем лице вас отблагодарить. Нужно отдать ей справедливость, она сделала это очень деликатно. И я почему-то уверена, что она больше не будет к вам обращаться за отгадыванием лотерейных номеров.

   - Дай Бог, но для большей верности мы переменим квартиру, чтобы меня не так скоро отыскали.

  

   И граф, и графиня оказались правы: супруги Скотт не спрашивали больше лотерейных номеров, но, конечно, очень подходили под определение "мошенники".

   В начале 1777 года Калиостро переехал на другую квартиру, как раз попав в тот дом, где верхнее жилье снимала Мэри, но последняя только раскланивалась при встречах, не делая попыток вытянуть у графа деньги и не стараясь сблизиться с Лоренцой. Ее вид заставлял подозревать какой-то план, который и не замедлил обнаружиться. Может быть, граф и подозревал его и имел предчувствия, но 7 февраля его очень удивил вечерний визит судебного пристава и шести полицейских, явившихся, чтобы арестовать его за долг Мэри Фрей в размере двухсот фунтов стерлингов.

   Калиостро ответил, что он не знает никакой Мэри Фрей, не подозревая, что мисс Фрей и мистрисс Скотт - одно и то же лицо, и что он никому ничего не должен, но ему показали бумагу, где его долг подтверждается клятвенными заявлениями самой мисс Фрей и двух свидетелей.

   Калиостро пожал плечами и хотел было уже идти за сбирами, как вдруг в соседней комнате послышался шум и звук ломаемой мебели. Быстро отворив двери, он увидел, что двое людей старались открыть стенной шкаф, где хранились его рукописи и разные мелкие, необходимые для опытов вещи, меж тем как разбросанные бумаги, вскрытое бюро и вообще полный беспорядок ясно показывали, что злодеи определенно чего-то ищут, пренебрегая ценностями и деньгами, которые лежали нетронутыми.

   - Арестуйте взломщиков вместе со мною! - закричал граф, обращаясь к полицейским. - Какого еще надо доказательства их преступления?!

   - Мы действуем на основании закона! - отвечал один из них, косоглазый, которого Калиостро где-то видел.

   - Они действуют на основании закона! - как эхо повторили полицейские.

   Граф яро оглянулся, но сдержался, только, скомкав платок, бросил его в стену и презрительно воскликнул:

   - Закон! - Потом прибавил насмешливо: - Для вас будет совершенно бесполезно то, чего вы ищете, как греческая грамматика водовозу.

   - А разве граф знает, что мы ищем? - обратился к нему косой.

   Калиостро не ответил на вопрос, но, выходя из дома, остановился и произнес торжественно:

   - Вы думаете, мне трудно было бы освободиться от вас сейчас же и всем доказать свою невинность? Но еще не пришло время. Пусть совершается правосудие, чтобы обратившие на меня его меч от него же погибли!

   Мистер Скотт (теперь Калиостро точно узнал его) ответил:

   - К сожалению, английское правосудие, как и всякое, имеет не только глаза завязанными, но и уши заткнутыми, так что ни прекрасные речи, ни важные мины на него не действуют. Оно только взвешивает, а иногда и вешает. Но граф сам был похож на Фемиду: ничего не слыша и даже, кажется, не видя, он шлепал по грязи между полицейскими, изредка взглядывая на пасмурное лондонское небо.

   Действительно, сворованная мистером Скоттом книга, где были записаны изыскания графа о лотерейных билетах, и коробочка с красным порошком оказались совершенно ненужными. А между тем вся история была затеяна именно для того, чтобы добыть этот манускрипт, с помощью которого, по уверению Вителлини, и без Калиостро можно было угадывать номера, и красный порошок, необходимый для обращения любого металла в золото. Мошенники воспользовались английским законом, по которому кредитору, подтвердившему под присягой и нашедшему двух клятвенных свидетелей, что такой-то ему должен, давалось право подвергнуть аресту должника. Надеясь во время суматохи выкрасть нужное им, Скотт сам отправился вместе с полицейскими, часть которых была с ними в доле.

   Вителлини долго рассматривал рукопись со всех сторон, наконец объявил, что часть ее написана по-еврейски. Привлеченный по этому случаю к делу мистер Симонс, оптик, сказал, что книга написана по-арабски. Не имея возможности найти араба, Скотт посоветовал Вителлини почитать ее, перевернувши зеленый козырек задом наперед, лишил его участия в будущем барыше, а сам подал еще две жалобы на графа, обвиняя его в вымогательстве и колдовстве.

   Английское правосудие длилось почти год, пока не обнаружилась истина и граф Калиостро не был оправдан. Даже поручители от него отказались и, похитив из места его жительства, перевезли в Кингсбенгеву тюрьму. То его отпускали на поруки, то сажали в темницу, то разлучали с Лоренцой, то вновь соединяли, но граф хотел, чтобы все шло чисто юридическим путем, и только в декабре 1777 года Калиостро, оправданный, реабилитированный, покинул Лондон, потеряв за время суда три с половиной тысячи гиней. Оправдались и слова графа относительно меча правосудия. Из четырнадцати главных его обвинителей и судебных врагов в течение года десять умерло, не будучи ни старыми, ни особенно болезненными, и только четверо остались в живых, завидуя мертвым: прокуроры Райнольс и Айлет, выставленные к позорному столбу за лжесвидетельство, судебный пристав Саундерс, заключенный в тюрьму, и, наконец, мистер Скотт, скрывшийся в глубь Шотландии, где без друзей, без крова, он влачил свое существование, с ненавистью видя богатство и благосостояние других.

   И Мэри Фрей с чистыми глазами, и старый Вителлини с зеленым козырьком, и добрая синьора Блевари - все, все ушли в ту страну, где нет ни лотерей, ни табакерок, ни судов, кроме нелицемерного Божьего суда.

  

  

  

   После Лондона Калиостро больше года провел в странствиях, хотя и вся его жизнь со времени отъезда из Рима - не что иное, как странствие, не только в том смысле, что всякий рожденный человек есть путник на земле, но и в смысле самого обыкновенного кочевания с места на место. Пробыв некоторое время в Брюсселе, где он несколько поправил свои расстроенные денежные дела, отчасти получив субсидии от друзей, отчасти увеличивая бриллианты, граф посетил Голландию, Льеж и многие города Германии. Будучи посвященным масоном, он повсюду встречал сердечный привет у братьев-каменщиков и вступил в голландскую ложу, называемую "Большою", и в льежскую "Совершенного равенства". Везде он высказывал свои убеждения относительно доктрины и ритуала, изложенные им впоследствии под названием "Египетского посвящения", советовал остерегаться суеверия и политики и старался уничтожить влияние португальца Хименеса и английского раввина Фалька. А Фальк был не последний чародей: это он дал герцогу Орлеанскому талисман, разбить который впоследствии удалось только молитве г-жи de la Croix. Тогда Филипп Эгалите побледнел в Конвенте и лишился чувств.

   Так как часто не только свою миссию, но и происхождение, и имя граф Калиостро скрывал, то в некоторых местах его принимали недоверчиво и совсем не за того, кем он был. Так, например, в Кенигсберге барон Корф счел его за подосланного иезуита и так возбудил против него все общество, что граф принужден был покинуть город. Говорили, будто он - С-Жермэн, чего он не опровергал; сам же себя он именовал иногда графом Фениксом и графом Гара, будто умышленно усиливая мрак и путаницу вокруг своей личности.

   В самом конце февраля 1779 года граф и Лоренца прибыли в курляндский город Митаву и остановились в гостинице на базарной площади. Они приехали около полудня, и Калиостро решил отдохнуть, раньше чем идти к г-ну Медем, к которому у него было рекомендательное письмо. Были уже сумерки, и растаявшая за день земля снова замерла. Со двора, через который нужно было проходить в дом г-на Медем, доносились детский крик и громкие взрывы смеха. Калиостро обернулся и увидел невысокую ледяную горку, с которой на широких саночках катались трое малюток, четверо или пятеро остальных прыгало и смеялось на деревянной верхушке горы, тормоша высокую девушку лет восемнадцати в меховой шапке с наушниками и с большой полосатой муфтой. Лицо ее, круглое и румяное, освещенное последним отблеском зари и снега и оживляемое детским весельем, казалось почти сияющим. Короткая полудетская юбка позволяла видеть маленькие ноги, обутые в высокие валеные сапожки, отороченные мехом. Она смеялась и бросала вслед катившимся куски скатанного снега.

   - Лотта, Лотта, катись за нами! - кричали ей снизу.

   - На чем я покачусь? На своей шубке? Возвращайтесь скорее с санками.

   Потом, подобравши шубку, она стала усаживаться в широкие, но все же слишком тесные для взрослого человека санки, к общему веселью детей.

   - Ну, кто со мною?

   - Я! я! И я, Лотхен, и я!

   - Ну, вались все кучей!

   И она сгребла действительно смеющейся и визжавшей кучей всех желающих. Санки тронулись. От неправильной тяжести свернули в сугроб, опрокинулись, и все пассажиры рассыпались и покатились уже самостоятельно, без санок, в разные стороны, теряя шапки, рукавички, мелькая ногами в теплых пестрых чулках, крича от испуга и восторга. Сама Шарлотта долго не могла встать от смеха. Наконец ее подняли общими усилиями, и она, отряхнувшись от снега, легкой походкой в кругу детей отправилась к дому.

   Калиостро, сняв шапку, спросил:

   - Как пройти к г-ну Медем?

   Девушка остановилась в некотором изумленье.

   - Вы к папе?

   - Я к графу Медем, я не знаю, батюшка ли он вам.

   - Да. Это мой отец. У меня еще есть дядя, тоже Медем... Я сейчас вас проведу. Подождите, дети, не ходите за мною и поклонитесь господину.

   - Не беспокойтесь, я сам дойду, вы мне только укажите вход. Я не хочу мешать вашим развлечениям.

   Девушка покраснела.

   - Вы давно смотрите, как мы дурачимся?

   - Довольно.

   - Вы, наверное, подумали: какая глупая девушка, уже взрослая и возится с ребятами. Я люблю детей.

   - Это делает честь вашему доброму сердцу.

   - Ах, Лотта такая добрая, такая добрая!

   - Сестрица совсем как ангел!

   - Тише, дети, тише!

   - Это ваши братья и сестры? - спросил граф.

   - Не все.

   - Нет, все, ты всем сестрица, всем!

   - Видите, как вас любят.

   Шарлотта стояла, опершись рукою на голову самого маленького, и, улыбаясь, ответила:

   - Вы их простите, сударь, они маленькие дикари и говорят без прикрас. И еще простите, что случайно вам пришлось попасть в такое шумное общество.

   - Мне случай дал возможность быть свидетелем очаровательной сцены.

   - Благодарю вас! - ответила девушка, приседая, потом, указав графу подъезд и подождав несколько секунд, вдруг спросила вдогонку: - Вы не из Берлина, сударь?

   - Моя последняя остановка была в Кенигсберге, но я был и в Берлине.

   - Вы граф Калиостро?

   - Да, это я.

   - Вас ждут.

   Граф поклонился и продолжал идти к высокому крыльцу.

  

   Если вообще Калиостро ждали в семействе Медем, то в данный вечер, казалось, никто не был приготовлен к его появлению.

   Два брата Медем, нотариус Гинц и г-жа Кайзерлинг спокойно играли в карты при свечах и со спущенными шторами. Графиня Медем, г-жа Биреп и молодая г-жа Гратгауз рядом вязали за круглым столом; в соседней комнате кто-то играл на фортепиано; при каждом громком пассаже собачка поднимала голову и ворчала, а г-жа Кайзерлинг, не отрываясь от карт, кричала:

   - Тихо, Фрид! Это советник Швандер играет Гайдна.

   Все в порядке.

   Через три комнаты служанка резала хлеб и расставляла тарелки; парень с фонарем стоял у порога, принеся молоко с погреба, и говорил о погоде.

   Все было в порядке, все было, как всегда, в этот мирный митавский вечер.

   Приезд незнакомого человека нарушил спокойствие ужина. Прочитав переданное ему письмо, Медем поцеловался с графом и, показав на него рукою своим семейным, произнес:

   - Это он.

   Когда дошла очередь пожать руку Калиостро до советника Швандера, последний, посмотрев на гостя поверх очков, спросил:

   - Не граф ли Феникс вы в одно и то же время?

   - Да, я иногда называюсь и этим именем, когда нужно соблюдать особенную тайну. Я думаю, что это не меняет дела.

   - О, конечно! Нам писал о вас майор Корф.

   - Из Кенигсберга?

   - Вы угадали.

   Калиостро нахмурился. Г-жа Кайзерлинг, складывая и раскладывая карты, которые она держала в руке, заметила про себя:

   - Советник верен себе, как часы!

   Калиостро сдержанно, словно с неохотой, произнес:

   - Г. Корф прекрасный человек, насколько я могу судить...

   - Прекрасный, вполне достойный! - с удареньем подтвердил Швандер. - Но иногда легкомысленно судит о некоторых вещах и людях, которые вполне заслуживают более серьезного и осмотрительного отношения к ним!

   - Вы отлично говорите, но я думаю, что в вещах важных именно эта-то осмотрительность и руководит всегда майором.

   Граф, очевидно, начинал приходить в волненье и даже некоторый гнев. Осмотревшись, он говорит:

   - Меня удивляет ваше недоверие, господа. Когда я снабжен такими письмами от обществ...

   - Вы их показывали и в Кенигсберге?

   - Конечно!

   - И, однако, они не убедили майора!

   Калиостро только мигнул глазами и продолжал:

   - Я приезжаю в дикую и варварскую страну...

   - Позвольте, господин гость! Не следует порочить тех людей, которые оказывают вам гостеприимство. Мы вовсе не так дики, как вам угодно думать: у нас есть посвященные и общество; кроме того, почтенный доктор Штарк уже давно преподает нам церемониальную магию.

   - Церемониальная магия! - нетерпеливо воскликнул граф и обернулся.

   На пороге стояла Анна-Шарлотта Медем, окруженная теми же детьми. Калиостро быстро подошел к ним.

   - Тут есть какой-нибудь ребенок нездешний?

   - Как нездешний? - спросила Шарлотта. - Они все из Митавы.

   - Я хотел сказать, не из этого дома.

   - Вот маленький Оскар Ховен, ему давно пора домой! - ответила девушка, выдвигая вперед мальчика лет шести.

   - Нет! - проговорил тот, упираясь.

   - Как, ты не Оскар Ховен?

   - Не надо домой!

   - Пусть он останется на полчаса! - сказал Калиостро и затем продолжал властно, будто отдавая приказание: - Остальные дети пусть удалятся. Пошлите письмо к г-же Ховен, пусть узнают, что она делала в семь часов, подробно и точно. Здесь все свои?

   Медем молча наклонил голову в знак утверждения.

   Заперев двери, Калиостро положил руки на голову маленького Оскара и поднял глаза к небу, словно в мысленной молитве. Затем произнес странным голосом, совсем не тем, что говорил до сих пор:

   - Дитя мое, вот книжка с картинками, ты увидишь там маму. Говори все, что заметишь.

   При этом он обе руки сложил тетрадкой и поместил их ладонями к глазам малютки. Тот вздыхал и молчал, его лоб покрылся испариной. Было так тихо, что было слышно, как потрескивают восковые свечи на карточном столе и тихонько ворочается собака.

   - Говори! - повторил Калиостро еле слышно.

   - Мама... мама шьет, и сестрица Труда шьет. Мама уходит, кладет шитье, подвигает скамеечку под диван... сестрица одна... ай, ай! Что это с сестрицей? Как она побледнела... держит руку у сердца. Вот опять мама, она целует Труду, помогает ей встать... А вот пришел Фридрих... он в шапке... кладет ее на сундук... обнимает маму... Труда улыбается... Фридрих очень красный...

   Ребенок умолк. Все оставались неподвижно на местах, часы тикали. Лицо мальчика перестало быть напряженным, и он заснул спокойно. В двери постучали.

   В письме г-жи Ховен было написано:

   "В семь часов я шила с Гертрудой, потом вышла по хозяйству. Вернувшись в комнату, я увидела, что с дочерью сердечный припадок, она была страшно бледна и рукою держалась за сердце. Я очень испугалась, стала ее целовать, стараясь перевести в спальню. Тут совершенно неожиданно для нас вошел Фридрих, который вернулся из имения раньше срока и которого мы считали за десять верст от Митавы. Дочери стало легче, так что она даже стала улыбаться. Тут пришел ваш посланный, и вот я пишу".

   Медем читал письмо вслух. Не успел он его окончить, как Шарлотта через всю комнату бросилась к Калиостро, смеясь и плача, стала целовать ему руки и колени, восклицая, словно исступленная:

   - Дождались, дождались! О, учитель! Какой счастливый день!

   - Милое дитя! - нежно сказал Калиостро, целуя Шарлотту в лоб и поднимая ее с пола.

   Граф Медем почтительно подошел к Калиостро и сказал, наклоняя голову:

   - Учитель, простите ли вы нашу недоверчивость, наше сомнение? Поверьте, только желание искреннего рассмотрения и добросовестность заставили нас не сразу раскрыть сердца. Дни лукавы, а врагов у братьев немало.

  

   Порыв Шарлотты никого, по-видимому, не удивил. Она была известна как девушка экзальтированная, порывистая и переменчивая. Обладая острым, слегка насмешливым умом, прекрасным и благородным сердцем, детским и мечтательным характером, она пользовалась большим влиянием не только в семейном кругу и у митавских масонов, но многих людей, даже мало ее знавших, так что ее мнения и поступки иногда служили совершенно неожиданными примерами. Но в кружке Медемов перемены настроений непостоянной Шарлотты действовали, может быть, более, чем следовало, и отражались неизменно, как давление атмосферы на барометр, так что Калиостро даже сам не предполагал, какую одержал победу, покорив сердце девушки.

   Кроме того, имея через отца большие связи, Анна-Шарлотта их энергично поддерживала, будучи яростной корреспонденткой, и, сидя в Митаве, имела новости, привязанности, поручения, дела, безделие, сведения о книгах, автографы знаменитостей почти из всех городов Германии, России, Польши, Франции и Англии. Она знала почти все европейские языки и была хорошей музыкантшей, играя на фортепьяно, скрипке и арфе и обладая приятным, несколько сухим голосом.

   На следующее утро Лоренце сделали визит Шарлотта с матерью, ее тетка, г-жа Кайзерлинг и другие дамы их кружка, а скоро граф и графиня переселились к Медемам, чтобы Калиостро удобнее было наставлять своих новых учеников. Пошли весенние дожди, не позволяя часто выходить из дому. Калиостро был всецело занят устройством новой ложи, и даже часть дома Медемов переделывали специально, чтобы можно было собираться и делать опыты ясновидения, точно следуя указаниям нового учителя. Лоренца несколько скучала, хотя и подружилась с Шарлоттой. Но идеалистическая экзальтированность девицы Медем не очень нравилась итальянке и была ей даже непонятна, так что графиня чаще проводила вечера за картами с пожилыми дамами.

   Это было уже в начале апреля. Граф пошел погулять по уединенной дороге, редко обсаженной березами и ведущей к кладбищу. На середине пути было выстроено довольно неуклюжее круглое сооружение с тремя окнами, называвшееся "кладбищенской беседкой", туда никто не заходил, так как оно стояло в стороне и казалось малопривлекательным с виду. Сюда-то и зашел Калиостро не столько отдохнуть, сколько для того, чтобы остановить быстро бегущие мысли, которые рисовали уже ему Петербург, куда он намеревался отправиться, двор, северную Семирамиду, будущую свою славу, влияние и новые путешествия, новые успехи, новые ученики. Калиостро отгонял эти мысли, но когда случалось ему быстро ходить, особенно одному, всегда эти картины, эти мечты приходили ему в голову. На этот раз графу показалось, что его место уже занято, так как из беседки раздавались голоса, но оказалось, что внутри никого не было. Калиостро заглянул в окно; оказалось, что по другую сторону здания, где был пустырь, находилась скамейка, где теперь сидело двое молодых людей, одного из которых граф сейчас же узнал за брата Анны-Шарлотты, молодого Амедея Медем, другой ему был неизвестен. Они продолжали разговор громко, очевидно не думая, что их кто-нибудь услышит, к тому же зная, что место очень пустынно.

   - Я так измучился в разлуке! - говорил тот, кого граф не знал. - Я считал не только дни, часы там, вдалеке от всех вас, от тебя, от ненаглядной Шарлотты... Помнит ли она обо мне?

   - Она тебя любит по-прежнему... но теперь... отец ведь запретил говорить о тебе после того, как ты поссорился со своим батюшкой...

   - С тех пор как разнесся слух, что отец лишил меня наследства и выгнал из дома?

   - Зачем так горько говорить? Конечно, отец, желая сделать свою дочь счастливой, не может опираться на одни твои чувства.

   - А и на капитал?

   - Не на капитал, а на твое положение и доброе имя. Сестра и сама могла бы всем пренебречь, если бы...

   - Если бы меня любила?

   - Она тебя любит, Петр. Ты не можешь ничего сказать против этого. Это верно. Но она не хотела огорчать отца. Вообще здесь все против тебя очень восстановлены.

   - И это из-за детской шалости!

   - Из-за детской шалости!

   Молодые люди помолчали. Потом Амедей спросил:

   - Как ты вернулся? Ты помирился с бароном, или этот приезд навлечет на тебя еще больший гнев?

   Слышно было, что тот только вздохнул.

   - Что же, Петр, ты не отвечаешь, или ты уже не считаешь меня своим другом?

   - Я не изменился, я все тот же Петр Бирен, но я никому бы не посоветовал уезжать на полгода; самые крепкие, самые священные привязанности не выдерживают такого срока. О, Лотта!

   - Я тебя уверяю, что сестра моя любит тебя по-прежнему. И вот что я предложу тебе! Если ты явился тайком и не хочешь, чтобы тебя видели, поселись в моей рабочей комнате, туда никто не ходит, а обед я тебе буду носить, как тюремщик. Может быть, я даже намекну Лотте и устрою вам маленькое свидание.

   - Амедей, ты настоящий друг!

   - А ты не верил этому? Но пойдем. Становится темно. Но все-таки в Митаве трудно прожить инкогнито...

   Действительно, становилось темно, в зеленоватом небе засветились звезды, и едва можно было различить лужи на дороге. Калиостро, подождав, когда уйдут друзья, стал уходить тоже, как вдруг ему показалось, что по дороге мелькнула серая тень. Будучи полон только что слышанного разговора, граф крикнул в сумерки:

   - Шарлотта! Анна-Шарлотта!

   Тень остановилась. Калиостро быстро по лужам подошел к ней; действительно, это была сестра Амедея. Она была в сером плаще и вся дрожала.

   - Отчего вы здесь, дитя мое, и в такой час?

   Желая преодолеть волнение, она ответила, стуча зубами:

   - Я могла бы задать тот же самый вопрос вам, граф.

   - Мне никто не может задавать вопросов. Но вы вся дрожите, вам холодно... Куда вы идете?

   - Туда! - ответила девушка тоскливо, протягивая руку вперед.

   - На кладбище?

   Шарлотта кивнула головою.

   - Зачем? Что за безумие!

   - К брату.

   - К вашему брату Амедею?

   - Нет, к моему брату Ульриху!

   Она отвечала монотонно и уныло, вроде ясновидящей, была совершенно непохожа на ту Лотту, что каталась с горы в детской куче, но Калиостро, успевший несколько привыкнуть к характеру Анны-Шарлотты, уже не удивился этим переменам. Между тем девушка продолжала:

   - Мой брат Ульрих скончался прошлый год... О, ни одна душа не была мне так близка, как его! Она и после смерти имеет постоянные сношения со мною. Я слышу его голос... чувствую его мысли, желания!... Это странное и сладкое блаженство. Учитель, не препятствуйте мне.

   Она продолжала дрожать и, казалось, сию минуту могла упасть. Калиостро взял ее за руку.

   - Разве ваш брат здесь похоронен?

   - Нет, он похоронен в Страсбурге, но он любил это место, и его душа охотно сюда прилетает.

   - Успокойтесь! Она уже здесь. Вы слышите?

   Выплыла неполная и бледная луна, осветив лужи и колонны беседки; тихий ветер качнул прутья берез. Шарлотта закрыла глаза и склонилась на плечо Калиостро.

   - Да, я слышу, я чувствую! Как хорошо! - шептала она.

   Граф повел ее домой, закрыв от сырости полой своего плаща и поддерживая одной рукою. Она едва передвигала ноги и улыбалась, как больная. Тени от голых деревьев смутным рисунком бродили по лицу и фигуре идущих.

   - Учитель, не оставляйте меня! - сказала Шарлотта.

   Калиостро, помолчав, ответил:

   - Скорее вы меня оставите, дитя мое, чем я вас покину.

   - Я вас оставлю? Это может случиться, если вы оставите сами себя! - с жаром прошептала Шарлотта и снова склонилась на его плечо.

  

   Старуха Медем, видимо, была расстроена и невнимательно слушала Шарлотту. Та сидела на низеньком табурете и пела, аккомпанируя себе на арфе. Казалось, девушка похудела, хотя лицо ее не было меланхолическим, а освещалось скрытой, чуть теплившейся надеждой. Последние дни Анна-Шарлотта была особенно неровна, то молча сидя часами, то вдруг прорываясь какой-то буйной радостью. Сегодня был день тихой, элегической грусти. И романс, который она пела, подходил к ее настроению. В нем говорилось о разлученных влюбленных, которые одиноко поверяют свои жалобы, одна - лесным деревьям, другой - морским волнам, и арфа передавала то влюбленные стоны, то шум дубравы, то морской тихий прибой. Окончив песню, девушка не поднималась, а рассеянно перебирала струны, словно не желая, чтобы звуки улетели бесследно.

   - Чьи это слова, Лотта? Я что-то позабыла.

   - Чьи это слова? - задумчиво повторила Шарлотта и поправила волосы.

   - Да. Ты сама, верно, не знаешь.

   - Нет, я знаю очень хорошо.

   - Чьи же?

   Шарлотта улыбнулась.

   - Имени этого поэта я не могу произносить в вашем доме.

   - Что за странное выражение "в вашем доме"? Разве дом твоих родителей вместе с тем не твой дом, дитя мое?

   - Конечно, так, но не я устанавливаю в нем разные правила и запрещения, я подчиняюсь и нисколько не выражаю неудовольствия.

   - Можно подумать, что ты в тюрьме.

   - Никто этого не подумает, милая мама, и я не думаю.

   Мать подошла к Шарлотте, все продолжавшей сидеть на табуретке, и прижала голову к своей груди.

   - Любишь? - спросила она, помолчав.

   Девушка ответила, слегка усмехаясь:

   - Ты видишь, я благоразумна и скрываю довольно хорошо свои чувства. Я не настолько люблю того, кого нельзя здесь называть, чтобы из-за этой привязанности забыть все, но я ни за кого не пойду замуж, кроме как за него. Я думаю, что я этим никому не причиняю огорчения.

   - Бедная Лотта! - проговорила г-жа Медем и задумалась.

   - Но, мама, что с тобою? Ты сама чем-то расстроена.

   - Нет, ничего!

   - Ну как же ничего! Я вижу, чувствую. Ты не сможешь обмануть моего сердца. Скажи, дорогая, скажи, как я тебе сказала.

   Г-жа Медем вздохнула и тихо ответила:

   - Очень горестно ошибаться в людях, встречать вместо дружеского участия черствый педантизм. Особенно в тех людях, к которым идешь с открытым сердцем...

   Не зная, к чему ведет свою речь старая дама, Шарлотта глядела вопросительно и молчала, ожидая продолжения.

   - У меня случились маленькие денежные затруднения, которые мне не хотелось доводить до сведения мужа и твоего дяди. Собственно говоря, это дело, подробности которого тебе нет необходимости знать, меня не очень огорчает. Меня огорчило совсем другое обстоятельство, имеющее, впрочем, касательство к этому делу... Я обратилась к графу...

   - К графу Калиостро? - спросила дочь, нахмурившись.

   - Да, к графу Калиостро, нашему учителю и другу.

   - Простите, мама, что я вас перебиваю... Но что вам нужно было