Кукольник Нестор Васильевич - Психея

ником... Множество бедных, особенно художников, пользовались постоянною его помощию; друг его и казначей, архитектор Сельва, не переставал сердиться; Канова всегда обещал не входить в новые обязательства, и каждый день казначейство скульптора обременялось новыми благотворительными выдачами. Все мысли его поглощали искусство и благотворение... Сегодня он создавал лежащую группу Амура и Психеи, завтра - проект капитолийского музея, и для чего? Чтобы дать своим же соперникам работу и заплатить за все эти мраморные бюсты из своего кармана... Женщина для него была святыня; он никогда не шутил чувствами невинной девушки, не искал возбуждать страстной жажды в груди зрелой женщины... Простодушие вовлекало его в самые забавные происшествия; он всегда выходил из них чист, не заметив даже, где была опасность. Правда, были жертвы его благородной, может быть, и умышленной нечувствительности, но скала не виновата, если страстная волна расшибется в мелкие брызги, бросаясь поцеловать гранитное ее чело! - Ах, Гортензия! И в твоей судьбе не виноват Канова!

  

  

   ... Первый выход Гортензии был, само собою разумеется, в мастерскую Кановы. Входим. Первый предмет, который представился глазам нашим, был - известная Психея с мотыльком на ладони или, лучше сказать, сама Гортензия... только тремя-четырьмя годами помоложе... Мрамор дышал, лицо жило... Мы не могли, не смели произнести слова... даже бабушка не болтала... Канова глядел на нас, покраснев; ему казалось, что он далеко еще не достиг образца, а Гортензия...- слезы катились по лицу, озаренному каким-то высшим неземным восторгом; этот восторг приметно возрастал; Гортензия более и более одушевлялась; Психея умирала, Канова краснел...

   "Не похожа! не похожа! Я сделаю вторую, третию, сотую Психею, я добьюсь натуры; меня сбили эти немцы с своими подражаниями древним. Да! надо подражать - теперь я понимаю; но как? Этого никогда не поймут красноречивые педанты".

   И полотно упало. Канова закрыл Психею и опять стал весел, любезен, прост... Долго мы рассматривали модели больших статуй для разных памятников, эскизы; рисунки; Канова изумил нас обширностью своей деятельности, гениальным соображением, преимущественно грацией, разлитою везде, даже в героических предметах...

   "Завтра первый урок! - сказал Канова,- и я пришлю вам, синьора, голову Лаокоона. Копируйте эту чудную голову; поговорим об ней в свое время".

   Уроки начались и продолжались около трех недель постоянно; в это время мы обошли решительно весь Рим, познакомились с главнейшими сокровищами, сделали две-три поездки за город. Успехи Гортензии в рисунке были поразительны; я покажу вам ее работы; у меня не все: некоторые остались у Кановы. Но к чему вам рассказывать все эти подробности? Скажу вам только, что три первые недели нашего пребывания в Риме были для нас золотым веком. Гортензия была совершенно счастлива; я, как друг, в самом деле, пользовался полною ее откровенностью. Гортензия уверяла меня, что она замечает и в Канове некоторые признаки любви, что хотя он не проронил ни одного слова, которое бы могло обнаружить, в какой степени развивалась уже неминуемая эта любовь, но изо всего, однако же было видно, что эта любовь есть... и мы... торжествовали победу... Я жил через дом от Гортензии, так что она у себя слышала, как я звал слугу... Однажды поутру, очень рано, я записывал все мысли, какие вчера навеяли на меня фрески Андрея де ла Балле¹⁴... вдруг слышу голос Гортензии... пронзительный голос: "Сильвио... Сильвио!.." В одной руке с кинжалом, который я сорвал со стены при первом крике, а другою поддерживая плачущую Гортензию, я стоял перед бездушным трупом бабушки... Очки и письмо лежали на полу... Усадив Гортензию в кресла, я поднял письмо... Известие точно было убийственно: фабрика, дом со всеми запасами, машинами и пожитками - сгорели... сгорели до тла...

  

  

   ... С бабушкой ушло и наше счастие. Канова приходил реже, только для уроков; Гортензия совершенно лишилась всякого состояния; я сделался искателем; при содействии Кановы практика моя распространилась; деньги, благодарение богу, лились обильно; я отдавал их Джакомо, и Гортензия не могла приметить ни малейшей перемены противу прежней жизни... Да, впрочем, она на хозяйство и не обращала никакого внимания.- Круг знакомых был уже в это время довольно обширен; Гортензию навещали дамы и художники; утро проходило в уединенной работе; ввечеру урок, прогулка и гости. Так промелькнуло еще несколько дней, но однажды прихожу к обеду, вижу: Гортензия не своя, будто больна, сердита, ни то и не се; на вопросы ни полслова. За обедом мы почти ничего не ели; я и говорить перестал; вдруг неожиданный вопрос поразил меня...

   "Вы видели ее?"

   "Кого, Гортензия?.."

   "Сильвио, не притворяйтесь! Говорят, маркеза такая красавица, какой на этом свете не бывало..."

   "Какя маркеза?.."

   "А эта приезжая полька?"

   "Я не видал ее".

   "Верно, по дружбе ко мне..."

   "Гортензия!.." - сказал я с упреком.

   "Он делает ее бюст - слышите, бюст, и не говорит нам ни слова; вечера проводит не с нами, понимаете ли? Он забыл Психею, понимаете?"

   В эту минуту, поверите ли, чудная Психея была безобразна: лицо искривилось, глаза блистали, но страшно, дико; не румянец, а багряное зарево внутреннего пожара горело на трепещущих щеках.

   "Весьма естественно...- сказал я.- Если он делает ее бюст..."

   "Что "весьма естественно"?" - закричала Гортензия, схватив меня за руку...

   "Надо же вглядеться в физиономию..."

   "Зачем, зачем?.."

   Бешенство возрастало; я не знал, что говорить, что делать. Выручил Канова - вошел, и тучи разбежались, и радость, и взоры испытующие, и дружеские речи, и с трудом подавляемые вздохи... Она была жалка в это мгновение... Канова уселся между нами, опустил глаза по обыкновению и первый стал говорить, с своим чудным, очаровательным хладнокровием...

   "Сегодня графиня,- он назвал какую-то польскую фамилию, теперь не упомню,- уехала на виллу; звали меня; я отговорился, чтобы иметь удовольствие побеседовать с вами..."

   Бедная Гортензия!

   "К чему эти жертвы, эта милостыня, Антонио?" - спросила она.

   "Я вас не понимаю, Гортензия! Неужели вы полагаете, что какое-нибудь общество в мире может заменить наш дружеский триумвират, наш художественный клуб, где сердце отдыхает в прохладе простодушной и всегда питательной беседы... О, вы ошибаетесь, вы не знаете, как я берегу мою независимость: хожу к графине точно так же, как в Ватикан; гляжу на нее, как на мраморы Альбани. Ах, как она хороша, Гортензия! поверить трудно! Завтра я начну лепить бюст; приезжайте, посмотрите, полюбуйтесь... Я непременно украду ее у природы и создам Венеру. Ей богу! простительное самолюбие... Клянусь, польская Венера лучше греческой, что бы ни говорили эти немцы... Сравнивая их, я прихожу в отчаянье. Если живая женщина выше образца красоты и грации... так что же наше искусство!.."

   Бедная, бедная Гортензия! Что с нею делалось!..

   "Покажите, Гортензия, вашу работу; сегодня мы можем заняться долее..."

   "Я была нездорова; я и теперь нездорова... Сильвио! - прибавила она с притворною улыбкою.- Мне надо, кажется, не учиться, а лечиться..."

   "Вот видите, Гортензия! - сказал простодушно Канова.- Вы не слушаете ваших друзей. Простите упреку: мы оба говорили, что вы уж чересчур прилежны; я сам вам не позволю заниматься более трех часов в сутки, а теперь целую неделю, по крайней мере, три-четыре дня мы вам не дадим карандаша в руки..."

   "Понимаю, понимаю! Конечно... ваше время слишком драгоценно... Оно вам так нужно..."

   Гортензия не договорила; слезы брызнули, но Канова их не видел... Гортензия ушла.

   "Что с нею?" - спросил он с видом непритворного участия.

   "Очень больна! - отвечал я.- Надо пойти к ней..."

   "Идите, идите! Если успокоится, заснет, приходите ко мне; потолкуем. Хорошо?"

   "Приду".

  

  

   Вхожу в спальню: перед образом Лоретской божьей матери на коленях стоит Гортензия. Но увы! ни на устах, ни во взорах не было молитвы; какое-то отчаяние, истома, недуг написаны были крупными чертами на лице Гортензии...

   "Сильвио, Сильвио! И вот награда за мою любовь, за жертвы, за страсть к этому глупому, пустому искусству... Он хочет оттолкнуть меня навсегда. Зачем же медлить? Пусть лучше скажет: "Психея, я разлюбил тебя..." Да, он любил меня. Поглядите на статую, поглядите! Неужели вы не читаете в ней пламенной страсти к образу... О, новая Венера! Ты умнее греческой; ты погубишь меня!.."

   "Гортензия! Как вы можете упрекать Антонио? Где его обеты? Где ваши права? Да и знает ли он, какое чувство привязало вас к учителю рисования и доброму приятелю! Мне жаль вас, Гортензия. Позвольте намеком, так, издали, нечаянно дать знать ему..."

   "Что вы, что вы, Сильвио! Равнодушие - и сожаление! Хороши мои друзья; хороша и я!.. А, предложение! Дружеское предложение! И вам не стыдно? Вы хотели меня уронить в его мнении; он мог подумать... О, я понимаю ваш дружеский расчет... Выбросьте из головы глупые надежды! Или он, или смерть!"

   "Гортензия! Так скажите ему сами, а так, право, нет возможности догадаться, особенно с его ангельскою невинностью, с его простодушною верою в вашу любовь к одному искусству..."

   "Искусство! Пропади оно совсем... Нет, Сильвио, нет! Я не могу признаться ему; я не могу... один намек, и я не снесу; сердце разорвется... Правда, если бы я могла положиться на чистоту дружбы... Поклянитесь! Не унижайте меня; достоинство женщины... Поклянитесь, Сильвио, поклянитесь! Вы можете спасти меня..."

   "И спасу насильно!" - сказал я и пошел к Канове.- О, проклятая дружба!..

  

  

   ... Антонио был в мастерской один, почти один, потому что англичанин, лорд Дрюрлей, или как-то в этом роде, сидел в креслах в глубокой задумчивости и не обращал на нас никакого внимания.

   "Что, какова она?" - спросил Канова шепотом...

   "Нехороша. Надо лечить ее иначе".

   "Я угадал лекарство. Мне кажется, я понял, в чем дело; есть болезни возраста; искусством нельзя удовлетворить всех желаний сердца; художник все-таки человек, и ей теперь нужна любовь, и лучше сказать замужство; я буду счастливейшим человеком, если не обманулся, и устрою этого милого, пламенного, талантливого ребенка. Скажите ей, что через час я приду для важного объяснения; не отходите от нее, любезный Сильвио; мне нужна ваша помощь".

  

  

   Я шел,- нет, я летел к Гортензии. Слезы просасывались на глазах моих; с объяснением Кановы конец моей дружбе, моему блаженству; я уеду в Комо - нет, в Германию, в Англию, в Америку; я был несчастлив, но я спешил с вестию счастливою; последний раз я хотел явиться благовестителем и завтра проститься с нею навсегда. Быть свидетелем свадьбы... "Нет, это уже слишком",- говорил я и с этими мыслями вхожу к Гортензии...

   "Прочь, прочь! - кричала она.- Я не хочу подаяния!.." "Но, синьора...- говорил Джакомо.- Чем же мы будем жить?"

   "Ступай себе, Джакомо. Божий свет широк. Мне не нужно слуги. Я - нищая... А! синьор Теста...- сказала она, увидев меня.- Кто вам дал право обременять меня непрошенными благодеяниями? Вы думали обязать меня... купить?.."

   "Синьора! - отвечал я почтительно.- Антонио Канова желает с вами видеться еще сегодня и объясниться по весьма важному делу..."

   И расспросам не было конца. Я несколько раз должен был повторять его слова. Канова в шутку не давал честного слова, но если говорил: "Я приду, я сделаю", то никакие препятствия не могли удержать его от исполнения сказанного; частенько две-три ночи проводил он без сна, только чтобы исполнить свое: "Я сделаю". Я повторял уже в десятый раз его речь; он вошел. Мы уселись по обыкновению: Канова, опустив глаза, начал говорить о скуке холостой жизни, особенно для женщины...

   "И когда я об этом думаю,- продолжал он,- передо мною является Психея... и этот бедный, честный, благородный лорд..."

   Мы взглянули друг на друга: ни я, ни Гортензия не могли понять, к чему могут относиться слова Кановы.

   "Да,- продолжал он,- случай забавный, но у этих оригиналов почти всегда высокие чувства... Недели две тому назад лорд Дрюрлей приехал в Рим, удостоил посетить мою мастерскую и влюбился в Психею; без шуток, влюбился; сначала мне казалось это странным, непонятным, но потом стало жаль доброго лорда. Он приходил каждый день в мастерскую, садился в кресла и, не говоря никому, даже мне, доброго слова, просиживал пред Психеей в глубочайшей задумчивости по несколько часов...

   "И зачем теперь нет таких женщин?" - спросил он однажды со слезами на глазах.

   "Вы ошибаетесь, милорд! - отвечал я.- Оригинал живет в Риме, и эта Психея столько же похожа на свой образец, как французские пейзажи на Тиволи¹⁶ и Альбано!"

   "Вы шутите?" - дрожа, сказал лорд Дрюрлей.

   "Увидите сами!"

   И помните, в одно утро я просил вас посетить мою мастерскую будто для того, чтобы поглядеть на модель Амура... Помните?!. Бедный Эдвар увидел вас и сошел с ума... Каждый день ходил в церковь, где вы бываете, и оттуда возвращался прямо к Психее; каждый день расспрашивал о вашем здоровье и опять предавался мечтам своим... Сегодня возвращаюсь от вас и нахожу его на своем месте...

   "Что Психея?" - спросил он.

   "Больна..."

   Да вы и были больны, не правда ли?

   "Больна!..- закричал Эдвар,- больна! Нет! не больна; она любит вас, сир, вас, вы мой соперник... Если, бы я не так много уважал искусство... дуэль... смерть... да... да... зачем она любит вас, а не меня? Слышите ли! Что вы со мной сделали? Я был счастлив, пока думал, что предмет моей страсти - мрамор, и хотел купить... просто украсть его, если не продадите, а вы сняли маску с моей Изиды и сожгли меня...¹⁷ Женитесь на ней, сир, слышите, женитесь; или не препятствуйте моему счастью, помогите мне!.."

   И лорд Дрюрлей стал так грозен, что я тотчас схватил карандаш, чтобы поймать выражение лица для моего Тезея...

   "Что вы делаете?" - закричал он.

   Продолжая рисовать, я объяснил ему, что мы добрые друзья, что слишком далеки от взаимной страстной любви, что, в самом деле, если бы я задумал жениться, так, верно бы, не хотел жены ни лучше вас, ни умнее, ни добрее: одним словом, я сделал ваш портрет во второй раз, и счастливый Эдвар опять уселся в свои кресла.

   "Завтра же вы должны меня с нею познакомить..." - сказал он после минутного молчания...

   "Охотно,- отвечал я,- но зачем?"

   "Я хочу жениться на ней".

   "Если так, позвольте мне быть посредником..."

   В это мгновение вошел Сильвио; не успел он уйти, как Эдвар, слышавший наш разговор, решительно требовал уже моего посредничества и, Гортензия, я пришел именно с тем, чтобы предупредить вас. Лорд Эдвар человек умный, благородный, страстный; сверх того весьма богатый, без родителей и близких родственников; располагает жить всегда в Италии, где назначит Гортензия. Лучше партии и желать нельзя; но вы должны прежде познакомиться, сблизиться..."

   До сих пор Канова говорил, не обращая никакого внимания на нас, опустив глаза, как он обыкновенно делал при каждом случае, когда разговор касался сколько-нибудь важного предмета, но тут вдруг взглянул на Гортензию, на меня и онемел... Гортензия смотрела на него, знаете, так, как глядит мать на неблагодарного сына и старается скрыть всю тоску в глубине сердца, а это сердце исходит кровию... Гортензия была недвижна... Бледнее своего мраморного портрета, бедная, она еще улыбалась; так улыбаются иногда умирающие женщины, видя отчаяние мужа и стараясь в последние минуты скрыть всю полноту страданий от супружеской чувствительности. Я знал опасность ее положения; боже! я знал все, и волоса поднялись дыбом; протянув руки к Гортензии, я стоял над нею в мрачном ожидании, чем разрешится эта предсмертная тоска...

   Слезами... проливными слезами! Канова вскочил, испугался, побледнел, отвел меня к окну; не знаю, как я повиновался...

   "Скажите, Сильвио, что все это значит? Ради бога, скажите; я никогда не прощу себе этой дерзости... Клянусь вам, одно желание добра, чувство..."

   "Молчите, молчите! - с трудом проговорил я и плакал, плакал слезами Гортензии на груди Кановы...- Уйдите, уйдите! Я вам все расскажу... только теперь уйдите! Ваше присутствие - отрава; каждое мгновение - новая капля... Уйдите!"

   И Канова не мог удержаться от слез...

   "Что я наделал? что я наделал..?" - шептал он мрачно и ушел...

  

  

   ... Прошло еще несколько минут; Гортензия подняла голову и с выражением особенной нежности произнесла мое имя...

   "Сильвио!" - И я бросился к ногам ее и слезами и поцелуями покрывал ее руки...

   "Ах! зачем суждено любить только одного и только единожды!" - рыдая, сказала Гортензия.

   "О, поверьте мне... Не он, а вы виноваты; одно слово признания, одно искреннее слово такой безмерной любви, и Канова понял бы свое блаженство. Великий во всем, он поставляет свое счастие в счастии любимого предмета; он думал устроить вашу судьбу, его сердце..."

   "Довольно, довольно, Сильвио, последний опыт, и сегодня же, сей час, сию минуту!.."

   Она встала. Не знаю, почему, мне она показалась больше ростом; величественно и медленно ушла она в свою спальню... Не прошло пяти минут, Джакомо опрометью пробежал мимо окон с письмом в руках; в то же время вошла Гортензия...

   "Куда это побежал Джакомо?"

   "С письмом к Антонио..."

   "А о чем оно?" - спросил я, но ответа не было... Вот оно...

   И Сильвио вынул из черного ящичка, обложенного серебрянными кружевными украшениями, два письма...

   "Антонио! - читал Сильвио.- Благодарю за нежное участие, но я не могу принять предложения... Нет! моя судьба в ваших руках... Знаю... Но молю, не отдавайте меня этому лорду... Вы знаете мою бедность, нищету и хотели обогатить меня... Не нужно... Нет! прости, Антонио! Я богата твоим вниманием; только твоя рука может вести меня к счастию! Только твоей помощи не отвергнет - твоя Гортензия..."

   Скоро возвратился Джакомо с ответом. Издали завидела его Гортензия; протянув руку в окно, она ожидала всего, всего от страшного вестника... Прочла... глаза помутились... глухо простонала она: "Пенсион!.. пенсион - нищей Гортензии! Силы небесные!.." - И без малейшего признака жизни рухнулась наземь!.. Пока мои средства успели привести ее в чувство, я пробежал ответ Кановы...

   "Дорогая Гортензия! Два упрека: зачем стыдиться бедности? зачем скрывать ее от своих друзей..? Сельвы нет дома; не знаю, какою суммою могу я располагать сей месяц; но сколько бы ни было, все пополам; и вперед будьте покойны, я не допущу вас до труда; придет Сельва, мы с ним посоветуемся и обеспечим вашу будущность... Благодарю за искренность. До завтра. Весь ваш, А. Канова".

   Она очнулась...

   - Да, очнулась! - сказал кто-то другой, не Сильвио. С криком вскочили дамы; у дверей седой Джакомо продолжал говорить прерывистым от плача голосом, а Сильвио, закрыв лицо руками, вторил ему рыданиями.

   - Да, да, очнулась в сумасшествии! И пока мы успели прибежать с этим господином, бог ему прости... она уже была на мосту... И только на другой день, и то насилу, мы отыскали труп покойницы... далеко в поле, на берегу Тибра...

   Странное дело! Неожиданное вмешательство Джакомо вдруг разогнало слушательниц; без прощаний, без благодарений, немые, бледные, они оставили дом Тесты... Комната опустела, и два старика, каждый про себя, долго, долго думали о прошедшем... Вдруг в раскрытые двери вошел третий старик - Антонио Канова.

  

   Н. В. Кукольник родился в Петербурге в семье профессора Педагогического института, по происхождению словацкого дворянина, в первые годы XIX в. приехавшего в Россию из Австрии. Незадолго до своей кончины (она последовала в 1821 г.) отец будущего писателя переселился в Нежин, где стал одним из основателей известной Гимназии высших наук. В этом учебном заведении Кукольник и получил образование, считаясь одним из наиболее одаренных и блестящих воспитанников. Любопытно, что в числе его однокашников был Н. В. Гоголь, который, впрочем, и в ту пору и позднее относился к Кукольнику с иронией. По окончании гимназии (в 1829 г.) Кукольник около двух лет преподает российскую словесность в Вильно, а с 1832 г. служит в Петербурге (главным образом в финансовом и военном ведомствах).

   В печати Кукольник дебютировал в 1830 г., опубликовав в журнале "Московский вестник" (No 14-16) фрагмент из пятиактной "драматической фантазии" в стихах "Торквато Тассо". Позднее в других изданиях появились еще два отрывка из той же пьесы. И если эти выступления поэта практически остались незамеченными, то первое полное издание "Тассо" в 1833 г. принесло Кукольнику поистине сенсационный успех и сделало вчера еще никому не ведомого провинциала одной из знаменитостей русской литературы. По свидетельству современника петербургская публика "была объята самым неистовым восторгом от "Торквато Тассо". Все наперерыв читали звучные стихи этого произведения, и трудно представить для поэта и вообще для литератора славу блестящее той, какою в то время пользовался Кукольник" (Записки Василия Антоновича Инеарсхото: В 6 ч. СПб., 1898. Ч. I. С. 71). Появление "Тассо" возбудило надежды и в литературных кругах (исключение составила лишь пушкинская группа писателей). О дебютанте одобрительно отзывались Н. А. Полевой и Н. В. Станкевич, В. К. Кюхельбекер и Н. И. Греч, а О. И. Сенковский провозгласил его "необыкновенным поэтическим гением", "великим художником", "юным нашим Гете" (БдЧ. 1834. Т. 1. Отд. V. С. 13, 32, 29).

   В 1834 г. на долю Кукольника выпал новый крупный успех, который принесла ему поставленная на сцене Александрийского театра пятиактная историческая драма "Рука Всевышнего отечество спасла". Лежащая в основе пьесы благонамеренная патриотическая идея вызывала живое сочувствие у широкого зрителя и вместе с тем обеспечила автору симпатии двора. Характерным показателем официального отношения к этому произведению стало закрытие журнала "Московский телеграф", издатель которого - Н. А. Полевой - позволил себе усомниться в художественных достоинствах "Руки Всевышнего".

   Петербургский период жизни Кукольника, продлившийся до 1847 г., оказался наиболее продуктивным и удачным в творческом плане. Обращение к значительным и ярким темам и образам, их эффектная разработка, легкость усвоения ведущей идеи обеспечивали произведениям писателя успех у читающей публики. Кукольник с равной удачей выступает в самых разных родах литературы - как драматург и прозаик, лирик и художественный критик. Однако при всем внешнем разнообразии и богатстве творчества можно заметить, что основной тематический диапазон Кукольника был очерчен уже двумя его первыми драматическими сочинениями. Темы искусства и исторического прошлого занимают в литературном наследии писателя главенствующее положение. Причем если историческая драматургия и беллетристика Кукольника строится в основном на русском национальном материале, то действие произведений о творческой личности почти всегда разворачивается в Западной Европе, прежде всего в Италии, воспринимавшейся в ту эпоху как классическая страна искусств (драмы "Джулио Мости", "Джакобо Санназар", "Доменикино", повесть "Антонио" и др.).

   Модный писатель, разнообразно одаренный и к тому же очень общительный человек, Кукольник в свою петербургскую пору постоянно окружен людьми - любителями литературы, актерами, художниками, музыкантами. Укреплению авторитета Кукольника в мире искусства в большой степени способствовали его дружеские отношения с М. И. Глинкой и К. П. Брюлловым, возникшие в середине 1830-х года. Современникам, людям романтической эпохи с характерной для нее идеей синтеза искусств, эти отношения представлялись чем-то большим, нежели личная дружба. "Они мечтали видать в этой короткости разумный союз представителей живописи, музыки и поэзии и полагали, что такой союз может иметь влияние на эстетическое развитие нашего общества" (Панаев. С. 45). Действительно, творческие контакты членов "тройственного созвездия" носили весьма активный характер. Кукольник выступал в печати настойчивым пропагандистом творчества своих друзей, участвовал в написании либретто обеих опер Глинки, который, в свою очередь, сочинил музыку к драме Кукольника "Князь Холмский" в многим стихотворениям поэта ("Жаворонок", "Попутная песня", "Уймитесь, волнения страсти..." и др.). Брюллов немало способствовал формированию представлений о Кукольнике как о высоком поэте, создав его романтизированный образ в знаменитом портрете 1836 г. Одним из примеров сотрудничества писателя и художника является во многих отношениях типичная для Кукольника повесть "Психея". Впервые она была напечатана в альманахе В. Владиславлева "Утренняя заря на 1841 год" (СПб., 1841. С. 311-384; цензурное разрешение 30 октября 1840 г.) с двумя иллюстрациями работы Брюллова - "Вода уж через бежит (Прерванное свидание)" и "Сон бабушки и внучки".

   Подзаголовок, который имела "Психея" при публикации в "Утренней заре" - "Первая новелла доктора Сильвио Теста",- указывает на то, что автором был задуман цикл произведений, связанных образом рассказчика, и ранее уже появлявшегося в повести Кукольника "Корделия" (Сын отечества. 1840. Т. 5). Действительно, спустя год в новом выпуске того же альманаха была напечатана "вторая новелла доктора Сильвио Теста" "Джиорджио Фенороли, или Сердце в банке" (СПб,, 1842). Однако на этом работа над циклом, по-видимому, прекратилась, и при последующих публикациях "Психеи" подзаголовок был снят.

   В качестве главного героя повести Кукольник выводит итальянского скульптора Антонио Канову (1757-1822), воспринимавшегося в ту пору как "величайший скульптор нового времени" (Ж. де Сталь. Коринна, или Италия. М., 1969. С. 141). За несколько лет до "Психеи" автор напечатал в редактируемой им "Художественной газете" (1838. No 14. С. 450-461) статью "Канова", в которой в общих чертах уже наметил трактовку жизни и личности скульптора, развитую затем в повести. Канова характеризуется им как человек, полностью сосредоточившийся в сфере творчества, где и разворачиваются подлинные события его жизни. "В частной жизни Кановы,- утверждает автор статьи,- весьма мало необыкновенных происшествий, драматических мест: в светлой и нежной душе его постоянно царствовала благодатная тишина, которая разнообразилась лишь живописаниями его богатого воображения. Труд - вот на что со страстью обращались его силы" (с 453). "Любовь, любовь-очаровательница не тиранила его сердца <...>: сердце Кановы любовь только ласкала, утешала и питала; предметы ее, по обыкновению художников прекраснейшие земные существа, усовершали его воображение" (с. 454). Помимо общего взгляда на Канову, в новеллу Кукольника переходят и некоторые из фактов, о которых сообщалось в статье. Так, например, в ней говорилось об одном из изваянных Кановой изображений Венеры, наиболее замечательном "потому, что моделью для нее, во всей подробности, как рассказывают, пожелала служить одна молодая знатная особа" (с. 460),- сведения, отразившиеся в повести в истории с "польской маркезой". Но наряду с совпадениями сопоставление текстов обоих сочинений обнаруживает и отступление автора "Психеи" от известных ему фактов жизни и творчества Кановы, сознательно допущенные анахронизмы. Как это характерно для Кукольника, рисуя реальную личность, он свободно домысливает и перестраивает ее подлинную биографию. Эта черта "Психеи" была в свое время неодобрительно отмечена С. П. Шевыревым в рецензии на альманах Владиславлева (Москвитятин. 1841. Ч. 1. Критика. С. 571-574). {Кукольник ответил на негативный разбор Шевырева, выведя своего критика во вводной части "Джиорджио Фенороли" в образе нелепого профессора Пуляйльэ.} В целом же повесть, не оставившая заметного следа в литературной жизни, практически не обратила на себя внимания критики. В. Г. Белинский в рецензии на "Утреннюю зарю" (Бел. Т. 3. С. 470-471) уклонился от оценки повести, подменив ее описанием работ Брюллова. О. И. Сенковский лестно, но бегло отозвался о ней как о "главном украшении всего альманаха, столь богатого разного рода украшениями" (БдЧ. 1841. T. XLV. Отд. VI. С. 8).

   Как и многим другим знаменитостям литературы 30-х годов, Кукольнику суждено было пережить свою литературную славу. В 1847 г. обязанности чиновника заставляют писателя покинуть Петербург. Последующие десять лет его жизни проходят на южных окраинах России. Литературная деятельность Кукольника в это время заметно идет на убыль. Но было бы неверно связывать это лишь с изменившимися обстоятельствами жизни писателя. В новую литературную и общественную эпоху оказалась особенно заметной тематическая исчерпанность его творчества, удаленность от подлинных интересов времени. Былая популярность писателя необратимо утрачивается. В 1857 г. Кукольник в чине действительного статского советника выходит в отставку и поселяется в Таганроге, где и умирает в забвении. Несомненно, судьба, долгое время незаслуженно баловавшая писателя, в итоге оказалась к нему излишне строга. Не обладая выдающимся талантом, Кукольник-художник не был лишен достоинств. Многое из созданного им сохраняет право на внимание.

   В настоящем сборнике "Психея" печатается по изданию: Сочинения Нестора Кукольника. Повести и рассказы. СПб., 1851. Т. I. С. 389-436.

  

  

   ¹ Комо - озеро на севере Италии, у подножия Альп, известное курортное место. На южном конце озера расположен город Комо, славившийся своими мануфактурами и местами добычи мрамора (мраморными ломками).

   ² Ариосто Лудовико (1474-1533) - итальянский поэт, автор рыцарской поэмы "Неистовый Роланд" (1-я ред. 1516). Тассо - см. прим. 1 на с. 522, создатель поэмы "Освобожденный Иерусалим" (1580). Оба произведения содержат описания сказочно прекрасных мест.

   ³ Каррара - город в Центральной Италии. Каррарский мрамор, известный в течение двух тысяч лет, является наилучшим материалом для скульптурных работ и очень дорого ценится.

   ⁴ ...она попадет <...> к Апостолам.- То есть в один из залов Ватикана, украшенный изображениями апостолов работы Рафаэля.

   ⁶ ...я сделаю Психею..- В греческой мифологии Психея - олицетворение души человека; изображалась в виде бабочки или девушки. Канова в своем творчестве не раз обращался к образу Психеи; как видно из последующего текста, в данном случае имеется в виду статуя, созданная в начале 1790-х годов. Она представляла собой полунагую фигуру девушки, которая "правою рукою держит за крылья мотылька на открытой левой руке и, улыбаясь, спокойно смотрит на него" (Капитолий, или Собрание жизнеописаний великих мужей с их портретами. СПб., 1841. С. 181).

   ⁶ Нарцисс, Адонис - герои античных мифов, в данном случае их имена используются как нарицательные для обозначения прекрасных юношей.

   ⁷ Гольдони Карло (1707-1793) - итальянский драматург, создатель национальной комедии.

   ⁸ Феррари Джиованни (1744-1826) - итальянский скульптор, учитель Кановы.

   Торрети Джузеппе (ум. 1774) - итальянский скульптор, дядя и учитель Д. Феррари.

   ⁹ ...магнетическому сродству...- Речь идет о "животном магнетизме". По определению создателя учения о "магнетизме" австрийского врача Ф. А. Месмера (1733-1815), это "качество животного тела, которое делает его способным к влиянию тел небесных и взаимному действию тех (существ.- А. К.), которые его окружают" (цит. по кн.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий Л., 1980. С. 367).

   ¹⁰ ...она сидела, как статуя Агриппины...- Находящаяся в капитолийском музее в Риме знаменитая скульптура Агриппины Старшей (ум. 33 г. н. э.) - матери императора Калигулы, жены полководца Германика.

   ¹¹ ...погода в Париже была бурная...- Имеется в виду Великая Французская революция 1789-1794 гг.

   ¹² ...в самом смешном, карикатурном географическом разделении...- Во второй половине XVIII в. на территории Апеннинского полуострова существовало около двадцати мелких государств, находившихся в зависимости от ведущих европейских стран.

   ¹³ ...появление Суворова...- Речь идет об Итальянском походе русских и австрийских войск под командованием А. В. Суворова (1729 или 1730-1880), в ходе которого в 1799 г. были одержаны победы над находившимися в Италии французскими армиями.

   ¹⁴ Андрей де ла Балле (правильно: Андреа да Балле, ум. 1577) - итальянский архитектор.

   ¹⁵ ...как в Ватикан...- Речь идет о знаменитых ватиканских музеях, в числе которых музей античной скульптуры.

   ...как на мраморы Альбани...- Видимо, имеются в виду античные архитектурные и скульптурные памятники вблизи города Альбано, расположенного вблизи от Рима и известного также своими живописными окрестностями.

   ¹⁶ Тиволи - известный с древности городок, расположенный неподалеку от Рима посреди живописной местности у подножия Сабинских гор на берегу реки Аниене (Тевероне), образующей здесь водопады.

   ¹⁷ ...вы сняли маску с моей Изиды и сожгли меня...- В древнеегипетской мифологии Изида (Исида) - богиня плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания, супруга и сестра Осириса; с распространением ее культа в древнем мире стала почитаться как верховная владычица всего сущего. По словам Плутарха, изображение Исиды в египетском городе Саис имело надпись: "Я есмь все бывшее и будущее, и сущее, и никто из смертных не приподнял моего покрова" (Об Исиде и Осирисе // Вестник древней истории. 1977. No 3. С. 253). В литературной традиции покрывало Исиды выступает как олицетворение тайны. Так, в стихотворении Шиллера "Саисское изваяние под покровом" (1795) рассказывается о юноше, вопреки предостережениям сорвавшем покров со статуи Исиды-истины и утратившем после этого способность радоваться жизни.

   ¹⁸ ...выражение лица для моего Тезея...- Тезей (Тесей) - легендарный афинский царь, герой многих мифов, рассказывающих о его подвигах. Канове принадлежит скульптурная группа "Тезей, побеждающий минотавра" (1782), являющаяся одним из лучших произведений художника.

  

  

   Бел.- Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976-19S2.

   БдЧ - "Библиотека для чтения".

   Вазари - Вазари Джордж о. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. М., 1956-1971. Т. 1-5.

   Гоголь - Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В XIV т. Изд-во АН СССР, 1937-1952.

   ЖМНПр - "Журнал министерства народного просвещения".

   МН - "Московский наблюдатель".

   MT - "Московский телеграф".

   Панаев - Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950.

   Пушкин - Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л.: Наука, 1977-1979.

   PB - "Русский вестник".

   СПч - "Северная пчела".

   Т - "Телескоп".