Крюков Александр Павлович - Рассказ моей бабушки

тем как алая заря озарила новые слезы на глазах моих и дымящиеся развалины моего дома родительского. Итак, все радости жизни моей были разрушены! Смертию мучеников погиб мой несчастный родитель; жених мой... Кто мог уверить меня, что и его не постигла та же плачевная участь? Отеческий дом мой сравнялся с землею... Я сама была во власти буйных злодеев... В будущем не было уже для меня ни одной надежды отрадной. Прошедшее могло только раздирать душу мою воспоминанием. Самое провидение, казалось, меня оставило! Где же мне было взять столько слез, дитя мое, чтобы оплакать все эти бедствия страшные? Смерть была единственным моим прибежищем. Смерти ждала, смерти просила я, но господу богу не угодно еще было прекратить дней моих. Умная мельничиха не старалась утешать меня. Она знала, что не найдет слов для моего утешения.

   Разбойники проснулись уже около вечера. По данному ими заранее приказанию, все старшие жители крепости пришли к ним с хлебом и с солью. Сам отец Власий, предпочитая свою временную, грешную жизнь венцу мученическому и жизни вечной, шел впереди прихожан своих, с крестом и образами святыми. Долготерпеливый господь не поразил громом своим старого святотатца, но тайные мучения совести искажали уже лице его. Весь этот народ, трепещущий за жизнь свою и за свое бедное достояние, преклонял колена пред гнусными душегубцами, как пред вельможами именитыми. Самохвальство и наглость их при этом случае были выше всякого описания. Они потребовали себе поголовной дани от жителей; потребовали, чтобы отец Власий, оставив свои священные книги, отправлял божественную службу по их раскольническим служебникам, и старый грешник (прости господи душу его) повиновался злодеям. В заключение всего этого - при одном воспоминании мороз подирает меня по коже - были безжалостно повешены пять или шесть бедных стариков, несчастный остаток команды моего батюшки, уцелевший от всеобщего поражения минувшей ночи. Громко призывали они проклятие небесное на главы своих мучителей - и вопли их поразили бы ужасом самое жестокое сердце.

   Не буду рассказывать тебе, дитя мое, как проводили разбойники у нас жизнь свою. Довольно сказать, что пьянство, разврат, богохуление и срамные речи никогда почти не оставляли их богомерзкой беседы. Но буйная жизнь не мешала им заботиться о своей безопасности: везде были у них расставлены часовые, а по ночам ездили разъезды около крепости. Теперь слушай повествование о собственных моих бедствиях, которые не только не кончились, но с каждым днем становились ужаснее.

   Хлопуша для того только, казалось, и жил, чтобы меня мучить. Он непременно требовал, чтобы я всегда находилась при буйных попойках разбойников - и мне должно было повиноваться. Сколько ни старалась бабушка-мельничиха укротить его мрачное своевольство, все ее старания, просьбы, брань, угрозы были бесполезны. Хлопуша старался оставаться со мною наедине, насильно сжимал меня в сатанинских своих объятиях и говорил мне такие нежности, от которых сердце мое обливалось кровию. Он так запугал меня своими ужасными ласками, что при одном появлении его я теряла все душевные и телесные силы и трепетала от ужаса. Этот ужас можно сравнить с тем, какой мы иногда чувствуем во время тяжкого сна, возмущенного какими-нибудь страшными грезами: сердце сжималось, вся кровь застывала, душа готова была вырваться вон из тела. Но страстный любовник мой вовсе не хотел замечать моего бедственного состояния и не почитал, по-видимому, трудным заслужить мою взаимную любовь. Он каждый день подносил мне какой-нибудь подарок, вероятно, приобретенный грабежом и убийством, и я, бедная, следуя советам мельничихи, принуждала иногда себя принимать эти дары. Старуха всего более боялась, чтобы разбойники не открыли тайны моего превращения, потому что в таком случае ничто уже не могло бы остановить их наглости и самодовольства. Впрочем, они, и не зная этой тайны, не слишком ограничивали себя в обращении со мною, и без твердого, проницательного и лукавого нрава мельничихи я бы могла подвергнуться величайшим их оскорблениям, как ты сейчас о том услышишь.

   Однажды, в полночь (когда я дремала в углу моем за перегородкою, между тем как бабушка-мельничиха храпела на печке), вдруг слышу я, сквозь сон, что кто-то, вошедши в дверь, крадется к моей постели... Слышу, что нечто тяжелое упало на грудь мою. Мысль о домовом тотчас родилась в суеверной голове моей. С ужасом открываю глаза и - при свете горевшей пред иконою лампады - вижу пред собою Хлопушу, который, будучи в одной красной рубашке, наложил на меня ужасную свою руку. Болезненный стон вырвался из груди моей. "Не бойся, моя красавица,- торопливо шептал мне страшный посетитель,- не бойся... Не убить, не зарезать тебя пришел я. Любовь не дает мне покоя. Люби меня, будь моею, золотом засыплю тебя... в бархате, в парче ходить будешь... Только полюби меня". При этих словах он хотел взять меня за руку. "Скорей умру! - вскричала я, позабыв в отчаянии всю мою робость.- Скорей умру!" - и силилась оттолкнуть от себя руку ужасного мужика. "Если так,- взревел он вполголоса,- если так, я с, тобой сделаюсь, упрямая..." При сих словах он схватил меня за руки. Но в то же мгновение кто-то с величайшею силою отдернул этого волка от бедной овцы. "Разбойник! душегубец! вор! плут! мошенник! - возопила бабушка-мельничиха, потому что это она избавила меня от величайшей опасности.- Разбойник! Разве так делают добрые люди? Вон отсюда, мерзавец! вон! или я призову всех чертей, чтобы вырвать из тебя гнусную твою душу!"- "Старая ведьма!- взревел Хлопуша, засучив рукава своей красной рубашки.- Старая ведьма! Убирайся сама к отцу своему, сатане..." - и, говоря это, он поднял на старуху жилистые свои кулаки. Неробкая мельничиха готовилась уже выцарапать глаза злому разбойнику, как позади их раздался третий хриплый голос: "Ну вот, атаман! Уж у тебя опять потеха с моею дражайшею кумушкой. Полно, полно, атаман! Как тебе не стыдно! Кто свяжется с бабою, тот сам баба! А ты, честнейшая моя кумушка, что так окрысилась? Ну, стоит ли того какая-нибудь девчонка, чтобы для нее поднимать такой гвалт? Разойдитесь же, пожалуйста, или не прикажете ли разлить вас водой".- "Не потерплю эдакого срама у себя в доме! - вскричала мельничиха.- Вон, разбойники! Полно вам у меня пировать! Сколько волка ни корми, Он все в лес глядит. Я покажу вам, какова бабушка-мельничиха... вон, говорю я".- "Ах ты, старая ведьма,- мрачно заворчал Хлопуша, подвигаясь к ней поближе.- Дай-ко я попробую, отскочит ли мой кулак от твоего проклятого лба". - "Ну, уж вот это, кума, не хорошо! - захрипел в то же время Топорик.- Зачем попрекать нас своими оглодками. Коль правду-то сказать, так мы и без твоего позволения умели бы себя потчевать на твой счет. Право, ты некстати уж так хорохоришься!" - "Посмотрим, как ты будешь храбр,- проворчала старуха.- Дядя! - сказала она протяжно и дико, обратись к печке.- Дядя! Дома ли ты?" - "А?" - отозвался в тишине ночи чей-то грубый и как бы нечеловеческий голос. Глаза всех устремились на печь, из которой, казалось, выходил оный. И что же? в черном, закопченном ее челе мелькнула чья-то такая же черная, гнусная образина. "С нами крестная сила!" - закричали оба разбойника и опрометью кинулись из избы... Я сама дрожала от ужаса.

   "Ну, теперь уж они сюда не воротятся! - сказала бабушка-мельничиха, тихонько смеясь.- Теперь почивай себе, дитятко, с богом". - "Но, бабушка..." - сказала я, указывая I на печь. "Ничего, дитятко, не бойся,- говорила старуха,- это не дьявол, наше место свято, а просто мой честный работник Бурюк... Ведь надобно же было чем-нибудь напугать этих душегубцев".- "Да как же он очутился в печи-то, бабушка?" - "Да так просто, дитятко, залез в печь, да и только. Я уж ведь наперед знала, что этот леший - Хлопуша сюда привалит. Вот видишь ты: за избой, в которой живут разбойники, есть у меня маленькой тайничок, в которой я на всякой случай сложила мое добришко; из этого тайничка слышно все, что говорят разбойники, и видно все, что они делают. Я каждый вечер их подслушиваю. Ведь с ними, дитятко, дружбу води, а за пазухой носи камень. Вот я и услыхала вчерась, что Хлопуша задумал прийти к тебе, да и велела моему домовому заранее засесть в темный угол. Ну, теперь вылезай, мой чертенок, да убирайся в свою конуру". И в самом деле, из печи вылез работник Бурюк, который, будучи выпачкан в золе и саже, много походил на нечистого духа. После этого бабушка-мельничиха спокойно забралась к себе на печь и скоро захрапела по-прежнему. Но я, измученная страхом и борьбою с разбойниками, целую ночь провела в беспокойном бреду и как будто бы на горячих угольях, а поутру не могла уже приподнять головы с подушки: сильная горячка со мной приключилась. Целый месяц, дитя мое, пролежала я на одре неутолимой болезни и во все это время весьма редко приходила в себя. Ужасные грезы: убийства, кровь, целые полчища духов нечистых, самый ад, с его неугасаемым пламенем,- попеременно тревожили мое больное воображение. Меня исповедывали, приобщали, соборовали маслом. Бабушка-мельничиха истощала надо мною все свои познания в лечебном искусстве - и не было у ней такого целительного зелья, которым бы она меня не поила. Эта добрая старуха показала в сем бедственном случае всю свою привязанность к своей питомице. Ни днем ни ночью не отходила она от моей постели, предупреждала малейшие мои желания и оплакивала меня, как детище свое милое. Наконец благодаря ее стараниям, а более всего молодости, которая сильнее и душевных и телесных недугов, я выздоровела, или, лучше сказать, начала выздоравливать. Мало-помалу, в продолжение месяца, возвратились ко мне и сон, и аппетит, и рассудок. Самая горесть моя сделалась гораздо спокойнее. Слабая, но отрадная надежда начала понемногу прокрадываться в мою душу, и хотя я не видала еще конца моим бедствиям, но мне казалось, что по благости провидения они не могут быть бесконечными, что жених мой когда-нибудь ко мне возвратится и что я могу быть еще счастлива. Причиною такой спасительной перемены в расположении души моей было отчасти то, что ужасный Хлопуша перестал уже меня преследовать и, по-видимому, оставил все свои адские замыслы. После чудесного ночного приключения он сделался еще угрюмее прежнего, но с бабушкою-мельничихою обходился необыкновенно тихо и уважительно, как бы стараясь загладить вину свою перед нею. Бывало, он весьма редко оставлял дом наш; напротив того, в это время почти каждый божий день пировал с своими буйными товарищами у других жителей крепости. Как ребенок радовалась я частым его отлучкам и со слезами благодарила всевышнего, что он, создатель мой, избавил меня, бедную голубку, от когтей этого коршуна кровожадного. Таким-то образом, дитя мое, в великих злоключениях жизни малейший луч отрады ободряет нашу угнетенную душу, поселяя в ней спасительную надежду.

   Однако ж опытная бабушка-мельничиха не совсем верила наружному спокойствию своего мрачного гостя. "У него недоброе на уме, дитятко,- говорила она.- За ним теперь надобно смотреть да и смотреть. Недаром выглядывает он, как сыч, исподлобья. Но старуха еще надвое сказала: либо дождик, либо снег, либо проведет он меня, либо нет!" Желая, во что бы то ни стало, выведать замыслы Хлопуши, бабушка-мельничиха решилась подслушивать все тайные разговоры его с Топориком и для этого, всякой раз, когда наши разбойники оставались одни в избе своей, хитрая старуха забиралась в свой тайничок, о котором она говорила мне прежде. Но в один вечер, будучи занята каким-то весьма важным делом, она никак не могла отправиться на эту необыкновенную стражу. Подумав немножко, она решилась поручить ее мне. "Нечего делать, дитятко, - говорила она: - надобно тебе посидеть нынешний вечер в моей будке. Бояться нечего. Пускай боится тот, у кого не чиста совесть, а ты, моя лебедушка, с крестом да с молитвой, можешь спокойно ночевать и на банном полке в крещенский вечер. Пойдем же, я проведу тебя в мой тайничок. Сиди там тихо, так тихо, как таракан за печкой. А пуще всего слушай, не пророни ни одного слова разбойников. Нет нужды, хоть они, мошенники, и будут порой лаяться по-собачьи. Ведь у красных девушек уши золотом завешены. Непременно, во что бы то ни стало надобно нам выведать: какой дьявол лежит в черной душе этого вора. Выведаем - хорошо, не выведаем - мы пропали. Вот тебе и все мое наставление".

   - Скажу тебе, дитя мое, что в молодости моей я была не самого робкого духа, а к тому же очень хорошо знала, что бабушка-мельничиха не сделает ни одного дела наобум и на ветер. Потому-то, не думая долго, я согласилась исполнить ее приказание. Куда же мы пошли? Недалеко, дитя мое. В подполье нашей избы. Оттуда поползли мы по какому-то узкому ходу и скоро достигли до маленькой лесенки, которая привела нас прямо в бабушкин тайничок. Шепнув мне: "Сиди тихо и слушай!" - бабушка скрылась.

   Оставшись одна, я с робостью осмотрела место моего пребывания. Это была низенькая и маленькая каморка, приклеенная, так сказать, к задней стене той избы, в которой жили разбойники. Сквозь узкую поперечную щель, прорезанную между двумя стенными бревнами, можно было видеть из каморки все, что делается в избе, и слышать каждое проговоренное там слово. Напротив того, из избы вовсе нельзя было приметить этого потаенного места, потому что щель находилась в темном углу и почти у самого потолка. Несмотря на то, я сначала сильно перепугалась, увидавши себя в таком близком соседстве с нашими ужасными жильцами. Однако ж, скоро пришедши в себя, я тихонько уселась на один из стоявших в каморке ларцов и начала, по совету бабушки, слушать, а по совету моего любопытства - смотреть.

   Оба разбойника лежали, один противу другого, на разостланном по полу широком шелковом ковре, опираясь локтями на сафьянные седельные подушки. Между ими и разными оружиями, на низеньком ларчике, стояли: большая баклага с вином, поднос с круто насоленным ломтем черного хлеба и оловянная стопка, из которой они беспрестанно потягивали. Тут же горела сальная плошка, которая мигающим светом своим то освещала, то покрывала тенью угрюмую, свинцовую рожу Хлопуши и зверски улыбающуюся, красную харю Топорика.

   "Ну-тка, выпьем еще, эсаул! - сказал первый.- Черт возьми! пить так пить". - "От питья я не прочь, атаман,- ] отвечал Топорик.- Только, девушка, пей, да дельце помни. Скажи-ка мне, свет-атаман, зачем мы здесь киснем, как болотная тина?" - "А вот я тебе скажу, зачем мы здесь киснем, я так хочу: вот и все тут. Коли тебе здесь скучно, эсаул, так убирайся к черту!" - "Не то чтобы скучно, батюшка-атаман, не то чтобы грустно, золотой мой, да боязно. Ведь нас здесь небольшая сила, а Оренбург-то не за горами". - "Покуда жив наш Емельян,- сказал Хлопуша, - так я плюю и на твой Оренбург, и на всю эту голоколенную сволочь, и на самого сатану".- "Эх, почтеннейший атаман! В том-то и сила, что кобыла сива. У Емельяна-то, слышь ты, не очень здорово. Вести все приходят нерадостные: из-под турка армия идет".- "Ну так что ж? - сказал Хлопуша.- Пускай идет, разве мы этих армий-то не разбивали?" - "Да, ладно было разбивать кривых да слепых. Тут, батюшка-атаман, идет войско другого покроя. С этим немного набарахтаешься! Как раз велят прочитать черту молитву. Эх, золотой мой атаман! хорошо воевать, а и того лучше сидеть за теплой печкой. Ударить камнем из-за угла - наше дело, а стоять противу этих дурацких пушек - нет, черт возьми! Не лучше ли бы нам, дражайший мой атаман, покуда лукавый нас еще не побрал, убраться подобру-поздорову".- "Знаю, эсаул, знаю: ты блудлив, как кошка, а труслив, как заяц; врешь много вздору, да иногда невзначай болтнешь и правду. Черт возьми! Ждать бы нам здесь точно нечего. Уж коли быть, так быть с нашим Емелей... Но,- прибавил Хлопуша мрачно,- скорей черт вытянет из меня грешную душу, нежели я просто оставлю это сычиное гнездо!" - "Что же тебя к нему привязало, как висельника к перекладине?" - спросил Топорик. "Что? - отвечал Хлопуша... - А вот, эсаул, я тебе скажу что... наперед выпьем... Слушай же: девчонка-то из головы у меня не выходит, как будто сам черт засадил ее в мою душу".- "Ну так! - вскричал Топорик.- Ты опять с девчонками! Да разве она не сдается? Что же? Пряничков ей, жемочков, знаешь, золотой мой, как это в старину важивалось".- "Да поди ты сладь с нею! - отвечал Хлопуша.- Она на меня так же умильно смотрит, как и на самого сатану".- "...Э-хе-хе-хе, дражайший мой атаман, ты таки, нечего сказать, немножко на него и походишь. Не сердись, золотой мой... Что же ты намерен с нею сделать?" - "Что? И сам не знаю,- отвечал Хлопуша...- Не будь этой старой ведьмы, я бы знал, что с ней сделать. Но, эсаул, коли я с вида похож на сатану, так не уступлю ему и на деле. Пускай эта колдунья выкликает своих домовых, не струшу, эсаул! К черту ее! к черту всех - а девка будет моя!" - "Нечего сказать, золотой мой атаман, с моею почтеннейшею кумушкой худо возиться: мало того, что у нее целый свет родня,- все черти ей братья да кумовья. Ты человек храбрый, дражайший атаман, а не шепнул чего-нибудь на ушко этому черному приятелю. Уф! волк его не ешь! меня и теперь мороз по коже подирает. Нет! Почтеннейшая кумушка: я всегда нижайший слуга вашей чести - ссориться с вами не буду... К тому же, атаман, мне приходит что-то страшно. Хочу отстать от нашего молодецкого ремесла. Полно! пора покаяться. Благо у нас теперь есть свой батька-поп..." - "А я было хотел тебя попросить об одном деле,- сказал Хлопуша,- но ты постригаешься в монахи и, стало, уж больше мне не слуга".- "Почему же не так, золотой мой! Разве спасенный человек хуже мошенника сослужит службу? Говори, родной мой".- "Дело-то, правда, святое,- сказал Хлопуша, озираясь, и потом, понизив голос, прибавил: - Надобно сбыть с рук эту старую ведьму". - "Зачем же?" - спросил Топорик торопливо. "Зачем? Глупая башка! Разве не она причиною того, что я до сих пор, как голодная собака, смотрю на жирный кусок? Не все ли черти у нее в услугах, не все ли казаки ей родня? Да, знаю, что за нее и кроме чертей есть кому заступиться... Итак, что прикажешь делать?.. Отказаться от девки? Топорик! Ты любишь одну только винную баклагу... Но я - слушай меня: для этой девки я зарежу отца, мать, отдам сатане свою душу... Ну, понял ли ты меня?.. Эсаул! - прибавил Хлопуша дружески.- Сослужи мне последнюю, верную службу: отправь к черту старую колдунью; за такое богоугодное дело ты прямо попадешь в рай!"

   "Атаман, золотой, серебряный, драгоценный мой атаман! Рад бы душою услужить тебе. Но на душе моей так много грехов, она мне кума, да и черти... С нами крестная сила - что там зашумело! Атаман, и черная рожа не выходит у меня из башки. Но почему не справишься с нею ты сам?"

   "Не хочу марать рук, эсаул...- отвечал Хлопуша с замешательством, к тому же, к тому же... Итак, ты не согласен?.."

   "Боюсь, золотой мой".

   "Ну,- сказал Хлопуша,- не хочешь, как хочешь - вольному воля, а я было думал за эту услугу подарить тебе моего карего жеребца..."

   "Жеребца?"- вскричал Топорик.

   "Хотел было,- продолжал Хлопуша,- дать в придаток мешочек с рублевиками..."

   "Целый мешок!" - проворчал Топорик.

   "И ко всему этому прибавить мое турецкое ружье и пистолет с золотою насечкою..."

   "Дражайший атаман",- вскричал Топорик плачущим голосом...

   "Но как ты не хочешь,- продолжал Хлопуша,- то я все это отдам Савичу. Савич малой неробкой, не откажется мне услужить".

   "Дражайший атаман! Я подумаю. Коли ружье, пистолет, рублевики... атаман, ведь уж старухе быть же убитой?"

   "Так верно, как сегодняшний день пятница!" - отвечал Хлопуша.

   "Золотой атаман! Как ты думаешь, не лучше ли укокошить ее своему человеку, нежели чужому? Родная рука хоть долго мучиться не заставит. Не богоугодное ли будет это дело?"

   "Я то же думаю,- отвечал Хлопуша,- но что толковать, эсаул, ты ведь не хочешь?"

   "Так и быть, атаман. Я решусь. Ну, а подарки - твои, дражайший атаман. Только как и когда?"

   "Чем скорее, тем лучше,- отвечал Хлопуша.- Выпьем же, да и потолкуем. Во-первых, угомонить старую колдунью надобно так, чтобы никто не видал и, по крайней мере, не было никакой явной улики. Нехорошо, брат эсаул. Худой славы я не люблю. Итак, ты завтра ночью подавишь немножко ей около горла - и дело будет с концом: она не запирается, а спит одна на печи".

   "Но черномазой?" - сказал Топорик со страхом.

   "Экой ты, брат, простак! Не будет ведьмы - провалятся и черти. То-то и хорошо, что с кумушкой-то твоей мы и всех чертей в ад отправим".

   "Да, атаман, не худо от них заранее отвязаться. Но что же после этого будет, дражайший мой атаман?"

   "После этого - красотка будет моя, и мы бросим это старое дупло..."

   "Вот что хорошо, то хорошо, атаман. Только мне все что-то страшно... Этот черномазый..."

   "Так ты спятился?" - сказал Хлопуша мрачно.

   "Дражайший мой атаман, а лошадь моя?"

   "Твоя, если сделаешь дело".

   "И деньги, и прочее, и прочее, золотой мой?"

   "Твои, твои".

   "Ну, так я твой! - вскричал Топорик.- В будущую ночь мы пошепчем с дражайшей нашей кумушкой... Эх, выпьем еще, атаман... пить умереть и не пить умереть!"

   "Га! - сказал Хлопуша, стиснувши зубы.- Это будет славно. Итак, завтра".

   - Я уже наскучила тебе, дитя мое, этим длинным и богопротивным разговором, который на деле был еще вдесятеро длиннее и ужаснее. Но я хотела показать тебе: к чему были способны эти закоренелые злодеи и какой великой опасности подвергались мы, живучи под одною кровлею с ними. Впрочем, напрасно старалась бы я передать тебе собственные их речи, они были так мерзки и страшны, что волосы становились от них дыбом. Когда я возвратилась к бабушке-мельничихе, то старуха, увидав мою бледность и смущение, подумала было, что меня опять схватила горячка. Впрочем, мельничиха выслушала рассказ мой с удивительным хладнокровием. "Видишь ли, дитятко,- сказала она,- видишь ли, что я угадала злые замыслы этого зверя. Не подслушай бы их разговора, так завтра поминай бы меня как звали. А теперь,- примолвила она с усмешкою,- теперь, проклятый мой куманек, задушишь ты разве козу, а не меня, грешную. Теперь я знаю, как с тобой сделаться. Ляжем же благословясь, дитятко, спать. Утро вечера мудренее".

  

  

   - Но и нам,- сказала мне бабушка,- дитя мое, пора уже отправиться на покой. Я так заболталась, что не видала, как прошло время. Ступай почивать, друг мой. Завтра я доскажу тебе мою быль, если ты только не соскучишься ее слушать.

   - Ах! Бабушка, я рад бы не спать целую ночь, слушая ваши рассказы. Мне смертельно хочется знать, что сделалось с этою доброю мельничихой и как она отвратила от себя угрожавшую ей опасность?

   - Завтра все узнаешь, дитя мое, до тех пор почивай спокойно; поди, и да будет над тобою благословение божие.

   Я должен был повиноваться приказанию бабушки - и скоро, обнявшись с подушкою, заснул безмятежным сном детства.

  

  

   Я не спал почти целую ночь: бабушкин рассказ и возбужденное оным во мне любопытство кружили мою голову. Напоследок настало утро; я поспешно вскочил с постели, оделся, помолился богу и побежал к бабушке. Но она до вечера отложила окончание своей повести. Как долог казался для меня день, как медленно катилось солнце в небе и какою отрадою наполнилась душа моя, когда вечерние сумерки, будто долгожданные гости, заглянули в окна нашего домика!.. Вот подали свечи, и я по-прежнему уселся с бабушкой в ее комнате.

   - На чем бишь мы вчера остановились? - сказала добрая старушка.

   - На том, бабушка, что вы подслушали разговор Хлопуши и Топорика, которые хотели извести умную мельничиху.

   - Да, да, теперь помню, дитя мое! Слушай же далее: я говорила уже тебе, что бабушка-мельничиха хладнокровно выслушала рассказ мой; мы легли спать, и поутру она казалась так спокойною, как будто бы и не знала, что дорогой куманек хотел задушить ее. Жильцов наших день-деньской не было дома, и поздно вечером они пришли из гостей пьянешеньки.

   Бабушка-мельничиха, помолясь святым иконам, забралась на печку и велела мне идти спать в свою каморку. "Не бойся, дитятко!- говорила она.- Никто как бог!"

   На дворе бушевал ветер, дождь лил ливмя, и было так темно, хоть глаз выколи!.. Бабушка-мельничиха храпела на печке, а я от страха не могла сомкнуть и глаза. Около полуночи скрыпнула дверь, и при свете лампады зверский вид Топорика обдал меня как холодною водою... Он выступал тихо; вдруг дверь захлопнулась за ним с стуком, но бабушка-мельничиха не просыпалась и храпела пуще прежнего. Топорик медленно подвигался вперед, и с каждым его шагом сильнее и сильнее слышалось мне мяуканье и фырканье кошек... Дрожа всем телом, я смотрела сквозь щелочку перегородки: Топорик, по-видимому, робел, но все ближе и ближе подходил к печке; мяуканье и фырканье становилось громче,- черные кошки запрыгали вокруг разбойника - и грубый, хриповатый голос проревел: "Кто тут?"

   А бабушка-мельничиха спала препокойно и храпела пуще прежнего... страшная, черная образина, с длинными жилистыми руками, высунулась из устья печи, и Топорик, вскричав: "С нами крестная сила!" - бросился вон из избы. Бабушка-мельничиха захохотала: "Эк мой Бурюк и мои доморощенные кошки переполохали этого душегубца! - сказала она.- Видишь ли, дитятко, как пуглив человек, посягающий на злое дело!.. Недолго пировать этим злодеям здесь: войско матушки-государыни уже в стенах Нижнеозерной!"

   Раздавшиеся в крепости выстрелы оправдали слова бабушки-мельничихи; скоро Хлопуша, Топорик и все сообщники гнусного Пугача были схвачены и получили мзду по делам своим.

   В числе наших избавителей находился и мой нареченный супруг Бравин. Через год я вышла за него замуж. Видишь ли, дитя мое,- сказала моя бабушка в заключение своего рассказа,- что худое дело никогда добром не кончится.

  

  

  

   Впервые - "Невский альманах на 1832 год". Издан Е. Аладьиным. Спб, 1832. Подписано: А. К. Печатается по тексту альманаха.

   С. 465. Флигельман - старинное (затем отменённое) звание, дававшееся правофланговому солдату, который указывал приемы действия ружьем.

   С. 468. Магазейны - склады для хранения продуктов.

   С. 471. Хорунжий - знаменщик, позже прапорщик, корнет казачьих войск.

   С. 474. ...Емелька Пугач... блаженной памяти император Петр Федорович... - Пугачев Емельян Иванович (1740 или 1742-1775) предводитель крестьянской войны (1773-1775), донской казак; состоял в русской армии; участник Семилетней и русско-турецкой войн. Проявил незаурядные полководческие способности. Выдавал себя за Петра III Федоровича, мужа Екатерины II, якобы свергнутого и заключенного в тюрьму. В 1774 г. заговорщики выдали Пугачева властям. Казнен в Москве на Болотной площади.

   С. 476. Тушинский вор - такое прозвище закрепилось за Лжедмитрием II по месту его резиденции в Тушине, где располагался лагерь прибывших с ним войск польских интервентов.

   ...драбанты...(нем. Trabant) - телохранители; почетный конвой; здесь: иронически.