Ясинский Иероним Иеронимович - Петербургская повесть

огла сделать.

   - Вот Агаточка, - говорил ей старик, - была добрее тебя, пока не встретилась с этим своим шутом. И тебе, и ей мы дали одинаковое образование, а между тем уже август на дворе, а ты места не нашла. Мы на тебя тратились, Боже мой, а с тебя пользы никакой!

   - Лентяйка, ты хоть бы шила, - ворчала Софья Васильевна, с раздражением дёргая её или толкая, потому что Софочку не любили в семье и считали дурой.

   И Лука обижал её.

   - Ну-ка, Софочка, пора перестать баклуши бить!

   - Софочка готовит себя, я знаю, куда! - говорил Антон со скверной улыбкой и с самым свиным выражением глаз.

   Софочка молчала.

   Однажды тяжёлое утро пришлось ей пережить. Мясник прислал за деньгами, из зеленной принесли счёт, жена башмачника стояла в передней и плакала, прося хоть рубль за работу, Андрюк заболел коклюшем, Антон и Лука пошли играть на бильярде и клялись, что выиграют, а между тем проиграли последние шестьдесят копеек, дворник два раза приходил. Ларисочка и Любенька смирно сидели на кроватке, вытянув свои бледные восковые шейки, и Софочка задумчиво смотрела на них. Зачем родились эти несчастные дети, зачем родилась она?

   Влетела Софья Васильевна, ткнула старшую дочь кулаком в спину и напустилась на неё, за праздность, за то, что работы нет, и за то, что она нагрубила фабриканту. Об этом он сам сказал ей, когда она отправилась к нему просить за девочек.

   - Дура! Глупая дура! Какой с тебя прок! Что он тебя укусил, что предложил браслетку? Он почтенный, у него таких как ты сотни на попечении, и у него такая манера, чтоб за подбородок брать. Мало что он скажет, эка невидаль! Ах, принцесса вавилонская! Ах, вообразите, огорчение! Агаточка подло поступила с нами, но у неё ум был, всегда скажу, и она ни до чего серьёзного не допускала, а если он руку ей на талию положит, то она стерпит и подарок в лицо не бросит. Да после этого, какой же интерес богачам оказывать истинные благодеяния, если мы полными недотрогами будем! Мы должны понимать своё унижение, мумия ты египетская!

   Софочка, отвернувшись, смотрела в угол. Глаза её были сухи. Вошёл Алексей Ермилыч.

   - Покорно благодарю, Софья Алексеевна.

   Нижняя губа его отвисла, и взгляд с глубоким упрёком был устремлён на дочь.

   - Да, покорно благодарю, - повторил он выразительно.

   Софочка подняла голову, он слегка шаркнул ногой. Худенькая фигурка её представляла что-то соблазнительное для родительской власти. Алексей Ермилыч не утерпел, подобрал губу, затрясся от гнева и ударил девушку.

   - Негодная! - прохрипел он и удалился, огорчённый до слёз, плаксивый, беспомощный, одетый в грязное бельё и неизменную фуфайку в красных и синих полосах, с длинными тесёмками назади.

   - Чего от меня хотят? - спросила Софочка, заломив руки.

   - Чтоб ты трудилась и зарабатывала деньги, - пояснил Антон, который стоял в дверях и видел, как отец нанёс удар Софочке. - Нельзя, брат, жить так...

   - Чем я виновата? Найди мне работу...

   - Надо самой искать. Это нелёгкое дело.

   - Ну, а ты отчего не работаешь?

   - Я ведь временно. Я мигом пристроюсь. Да много ли при семье я стою? Ничего! Что я съем? Всё равно, и без меня четыре фунта мяса брали, и при мне. Нет, я не в счёт! Ты зубов не заговаривай, хитрая!

   - А Лука?

   - Лука несчастлив. А главное, ты образование получила, а он не имеет ни о чём понятия. Ты одной перепиской, если по два листа в день писать, и то двадцать четыре рубля в месяц в состоянии заработать.

   - Я брала переписку, ты пошёл деньги получать и не отдал маме.

   - Молчи, пожалуйста. Было самой идти.

   - Уйди с глаз.

   - Не очень-то! Со мной недолго. Схвачу за косы и такую замечательную трёпку задам!

   Софья Васильевна опять стала кричать:

   - Нет моего терпения! Её, в самом деле, отдуть надо! Да это виданное ли дело! Кормят её, обувают, одевают, и надежды на неё нет! Мы семейным советом решим, мы не посмотрим, что дылда, поучим, сударыня, пропишем!

   Антон бросил взгляд на талию сестры и расхохотался, потирая руки.

   - Ха-ха-ха!

   Софочка сдвинула брови. Она встала, молча надела пальто и шляпку. Платка, который она надевала для теплоты на грудь, не было - его унёс закладывать Лука. Калоши тоже исчезли.

   - Куда ты?

   - За деньгами.

   - Где ж ты достанешь?

   - Не знаю.

   - Дура!

   - Пойду к Агаточке.

   - Иди!

   Мысль о примирении с Агаточкой часто посещала Лазоревых, но Агаточка, в особенности с тех пор, как почувствовала возможность быть матерью, отклоняла все подходы их с этой целью. Тем не менее, надежда зашевелилась в груди несчастных людей, по крайней мере, на единовременную помощь, на то, что хоть часть долгов их будет погашена сегодня. Софочка - любимая сестра Агаточки, и, может быть, ей удастся разжалобить её.

   Шёл дождь, сырость стояла в воздухе, панели блестели тусклым водяным блеском, и в них отражалось грязное серое небо и огромные мокрые дома, облепленные вывесками. У Софочки башмаки были с дырками, пальто без подкладки, шляпка намокла, ей было холодно в ноги, а лицо пылало болезненным, лихорадочным жаром. В редакцию к Агаточке не близкий свет. Она поднялась на пятый этаж, позвонила и спросила сестру. Ей сказали, что Агаты Алексеевны ещё нет, да незачем ей и приходить, потому что газета приостановлена на шесть месяцев.

   - Как? За что?

   - Очень просто, - отвечал конторщик, - мы проводили такие, знаете, идеи...

   - Какие? - машинально спросила девушка.

   - Такие, - отвечал конторщик. - Не угадали, откуда дует...

   Софочка очутилась опять на улице. Теперь Агаточка сама в нужде, и нельзя рассчитывать на её помощь. Она только навестить её решилась. Домой тяжело возвращаться, к тому же, с пустыми руками. Она шла долго, ужасно долго. Она прошла гремящий Невский проспект, туманный и величавый, миновала Зимний дворец и когда переходила Неву, ветер насквозь пронизывал её. С завистью смотрела она на конно-железные вагоны, которые двигались мимо неё, набитые пассажирами. Река вздымала тяжёлые жёлтые волны, Петропавловская крепость грозно темнела направо, пронизывая нависшее небо своею иглою словно колоссальным штыком. И лица пешеходов, встречавшихся Софочке, были угрюмы, озабочены, злы.

   Трапезновы жили в маленьком деревянном домике, против Зоологического сада, по Зверинской улице. Они удивились, увидав Софочку.

   - Как вы поправились, как вы похорошели! - сказал Прохор Акимыч, снимая пальто. - Вас можно сравнить с только что распустившейся розой... Не правда ли?

   Агаточка улыбнулась с натугой. У неё зубы болели, и щека была подвязана.

   - Да, Софочка поправилась. Должно быть, у вас на Лиговке воздух лучше. Я здесь всё хвораю. Ах, какая боль! Слыхала, что с нами сделали? Да, на шесть месяцев. Ужасно! Представь, каково жить! На сорок рублей! Издатель всем постоянным сотрудникам будет выдавать половину жалованья, а мне - треть моего приблизительного заработка. Да и то хорошо. Садись же!

   Софочка села.

   - Боже, как я рада, что ты такая здоровенькая и свежая! Не нашла работы?

   - Нет.

   - Надо искать, Софочка.

   - Да, надо.

   Агаточка застонала, уткнулась лицом в гарусную подушку на диване и полежала так минуту. Прохор в плисовой венгерке и розовом галстуке стоял поодаль и с соболезнованием смотрел на жену. Она подняла голову и сказала:

   - Не имею духа вырвать зуб. Вот теперь легче стало. Знаешь, Софочка, Прохор сделался юмористическим писателем, поздравь! Он напечатал в "Стрекозе" и "Шуте" премиленькие вещицы.

   - Уже на сорок семь рублей тридцать две копейки серебром накаламбурил; прошу относиться ко мне с уважением, сестрица.

   - Он пишет под псевдонимом "Емели Вислоуха". Прочти, что ты сейчас написал?

   - С удовольствием.

   Он взял с письменного столика, заставленного бронзовыми безделушками, лист бумаги и прочитал:

   - Однажды в музее показывали металлическую утку, которая ела и тут же переваривала съеденное, к удивлению публики. Стоявший поодаль журналист сказал: "Увы! Газетная утка не только ничего не переваривает, но и не переваривается и в этом последнем отношении очень похожа на этого автомата. Она большею частью также тяжела и"... тут я ещё не кончил.

   - Жаль, мой друг! Но вообще он - очень мило, очень мило!.. Поди сюда, поцелуй меня!

   Прохор поцеловал жену.

   - Ой, больно! В зуб! Медведь!

   Прохор смутился и бросился целовать жену в лоб. Она оттолкнула его и снова уткнулась лицом в подушку.

   - Убирайся! Какой скучный!

   - Я не виноват, Гато!

   - Не виноват, не виноват.

   Полежав несколько минут и облегчив себя неопределёнными жалобами и проклятиями, Агаточка набрала в рот табачного дыму и с надутыми щеками безмолвно смотрела на сестру. Наконец, она выпустила дым, снисходительно улыбнулась мужу и сказала:

   - Занемел, противный. Пойдём, Софочка, я тебе сейчас что-то покажу...

   Она взяла девушку за руку и повела в спальню.

   - Замечаешь, как я здесь пополнела? - со стыдливой улыбкой сказала старшая сестра младшей.

   - В самом деле, - отвечала Софочка, покраснев.

   Агаточка стала доставать из верхнего ящика комода крошечные чепчики, рубашечки, простынки, одеяльца.

   - Видишь, я приготовила уже приданое. Кроватка ребёночка будет стоять тут. Ах, когда б скорей! Мне хочется мальчика. Я его уж так люблю!

   Она обняла сестру и страстно поцеловала её. Софочка поняла, что поцелуй относится не к ней.

   Голова у неё болела, и мозг, казалось, превратился в растопленный свинец. Яркий румянец играл на лице. Сестра ещё раз обратила внимание на её наружность.

   - Если у меня будет мальчик, то он будет похож на Прохора. А если девочка, то пусть она будет похожа на тебя - чтоб она была такая же хорошенькая и свеженькая как ты, моя милая Софочка.

   Последовал новый поцелуй.

   Разговор переходил с предмета на предмет, но о главном обе стороны молчали. Софочка не заикалась о деньгах, потому что было бы жестоко отравлять Агаточкин покой просьбой о помощи в то время, как она потерпела так много от закрытия газеты и так сильно нуждается в сохранении комфорта, к которому привыкла. К тому же, соображала она, если грош разделить, то никто не выиграет, а все потеряют. Пусть грош останется у кого-нибудь одного. Агаточка не сомневалась, что сестра пришла в такую погоду неспроста. Болтая о себе, о Прохоре и о будущем ребёнке, она всё ждала, что Софочка заговорит о семье, и решила, если она попросит, дать ей три рубля, а если нет, то тем лучше. Она сама так нуждается, что первая ни за что не предложит денег. Надо прачке заплатить, швее, портному, она кругом в долгах. Даже три рубля для неё теперь крупная сумма. И она возлагала большие надежды на деликатность Софочки. В чём и не ошиблась.

   Софочку оставили обедать. Она ничего не могла есть. Ей всё казалось горьким и безвкусным. Голова её кружилась.

   "Я серьёзно больна", - подумала она.

   - Вы, сестрица, оттого не кушаете, что вы - цветок, - сказал Прохор Акимович. - Цветку достаточно воздуха.

   - Напечатайте, братец, это в "Шуте", - отвечала Софочка.

   Она ушла от Трапезновых перед вечером, не получив от сестры ни копейки. На Петербургской стороне было грязно, уныло мигали фонари. Звери, которых кормили в эту пору в Зоологическом саду, ревели и выли, и их вой сливался со стоном обнажённых дерев и плачем ветра. Дворцовый мост развели, изредка громыхали пушки в знак того, что вода в Неве прибывает, и Софочка должна была идти через весь Васильевский остров. На Николаевском мосту высокий господин в шинели и под зонтиком пристал к ней и всё заглядывал ей в лицо. Ноги болели у неё, в костях ломило, и голова горела. Но сильнее тела болела у неё душа. За что она страдает, какую вину она сделала? Или никто не виноват, и тогда жизнь какая-то подлейшая сутолока, где всё случайно! Нет, есть что-то вечное, высшее, великое, но оно поругано, растоптано людьми, и, в наказание, они стали хуже четвероногих, их идеалы сузились, и они душат друг друга как обезьяны. Тот, в душе которого теплится искра Божия, несчастлив, если даже ему не приходится бороться за жизнь. Ему достаточно наблюдать жизнь. Частица вечно оскорбляемого Божества, как солнце озаряющая его внутренний мир, является для него источником великих страданий. Она позволяет ему видеть души людей, понимать тайный смысл их слов и поступков и ежеминутно казниться за них. Тяжело жить.

   Молодая девушка опёрлась на перила моста и смотрела вниз. Чёрная вода клокотала и плескалась. Дождь перестал, выглянула луна из-за дымчатых туч, и волны реки зловеще сверкали там и сям холодным свинцовым блеском.

   Ноги у неё подкосились, она чуть не упала. Она точно пьяная глядела по сторонам со странной улыбкой. Господин в шинели и под зонтиком произнёс:

   - Чем могу служить?

   Она вздрогнула и пошла, ускорив шаги. Он за ней. Она прошла Английскую набережную, Адмиралтейскую площадь, Невский. Сначала шинель его развевалась позади неё, и воротник хлопал как флаг. Потом он отстал, очевидно утомившись преследованием. Софочка была измучена и ей казалось, что по временам она бредит: зелёные деревья протяжно и сладостно шумят, и залитая солнцем дорожка вьётся в лесу. Но вот она опять видела чёрные громады зданий, освещённые снизу жёлтым светом газовых рожков. Мокрая панель лежала перед нею, и она соображала, что уж недалеко идти.

   "Мерзкий, гадкий мир, захлёбывающийся в грязи и крови! Стоит ли жить в тебе!"

   - Совершенно верно, совершенно верно, не стоит! - промолвил высокий господин в чёрной шинели и близко подошёл к девушке.

   Она испугалась и закричала:

   - Уйдите прочь!

   Откуда он взялся? И неужели она вслух стала проклинать жизнь? Падая от усталости, подбежала она к дому. Но едва она увидела знакомую лестницу, как живо представила себе, что ожидает её дома.

   Ей припомнился подлый смех Антона и то, как он посмотрел на её талию, когда мать стала стращать её. И отец припомнился. И всё ей стало невыносимо противно. Такое отвращение к дому почувствовала она, что не могла идти и остановилась на нижней площадке, прислонившись спиной к стене. Глаза её ввалились и горели как два огня. Так она простояла бы вечность. Опять мерещились ей зелёные деревья и опять исчезали словно механические декорации. Лампочка коптила вверху, и при её тусклом свете фигура незнакомца рисовалась поодаль чёрным силуэтом. Софочку ужасно сердило его присутствие. Что ему надо?.. Но он и страх нагонял на неё. Этот человек был неестественно высок ростом, и она заметила, что у него на одном глазу выворочено веко, и красная как сургуч мякоть отвратительной горошиной висит на щеке. В руках он держал огромный чёрный зонтик, и на голове у него была шляпа погребального факельщика.

   Беззвучный смех искривил лицо странного незнакомца, когда она повернула к нему голову и сердито нахмурила брови, собираясь ещё раз сказать, чтоб он убирался прочь. Слова замерли у неё на губах.

   - Нет, я не отстану от тебя! - произнёс он в ответ на её невысказанное требование. - Ты мне крепко понравилась. Ошибаешься, если думаешь, что я уличный ловелас. Посмотри, разве такие бывают ловеласы? У меня серьёзный ум, и даже смех мой серьёзен. От него тебе холодно и жутко. Пойдём со мной!

   Последнюю фразу он произнёс властно, и Софочка сделала движение, чтоб повиноваться, но отшатнулась.

   - А, бедная, ты боишься меня! - проговорил незнакомец, стараясь улыбнуться. - Но подожди, ты увидишь, что я твой друг! Я подскажу тебе мысль, которая давно гнездится в твоём мозгу, не даёт тебе покоя и толкает на великое дело. Более великого нет ничего в мире! Эта мысль зародилась давно и вечно с тобою. Ещё когда ты была маленькой девочкой, помнишь, ты плакала, что скучно на белом свете. Несознаваемая вначале, мысль приняла, наконец, определённые формы... Я - эта мысль, если хочешь! Хоть я существую сам по себе, но исчезну только вместе с тобою. Подумай, ведь на самом деле существуешь только ты, и вне тебя нет ничего. Ни солнца, ни звёзд, ни дня, ни ночи, ни злых, ни добрых! Я тебе скажу, что мучит тебя издавна. Брось мир, который в тебе самой, покинь грязь, в которой пресмыкается человечество, не живи, успокойся!

   Он взял её за руку; она искоса, с любопытством посмотрела на него. Склонившись над ней словно кошмар он говорил:

   - У тебя слишком тонкие нервы, и ты не можешь ладить с людьми. Небольшой уступки они требуют, самой маленькой - они хотят покорности от тебя, а ты горда. Они требуют улыбки, а ты плачешь, они ждут унижения, а ты ведёшь себя как царица. Ты презираешь зло, ненавидишь порок. Такие люди как ты обречены на смерть. Иди, красавица, отдайся мне.

   Девушка с ужасом выдернула руку и отскочила от незнакомца. Он стал поодаль и улыбался тоскливой, ледяной улыбкой. Она чувствовала, что он знает все её мысли и ждёт, что она выйдет на улицу. Его власть над нею возрастала поминутно и беспредельным гнётом давила ей душу. Не было ни малейшей возможности избавиться от этой власти. Девушка вздохнула, вышла и пустилась скорым, стремительным шагом, и также скоро пошёл он, широко ступая по мостовой. По временам она оглядывалась. Он не спускал с неё пристального взгляда, и тень от его шинели, развеваемой ветром, занимала пол улицы.

   - Ты не сюда идёшь, - сказал он. - Направо, а потом всё прямо, всё прямо!

   Она потеряла сознание. Над лесом, который ей снился, спустилась прохладная синяя ночь, и звёзды блестели меж дремлющих веток. Она шла по широкой аллее, одна, и душа её была полна невыплаканных слёз; ей хотелось счастья, огромного, невероятного, и она с тоской ломала руки. Бабочка кружилась в воздухе, неловко вздрагивая мохнатыми длинными крылышками. Она стала следить за нею. Бабочка улетела, наконец, далеко, и когда совсем пропала, Софочка увидела, что нет ни леса, ни звёзд, а прямо перед нею барка с кирпичом, чёрная вода какого-то канала, и на паромчике стоит незнакомец и смотрит на неё своим противным, больным взглядом. Фонарь с берега освещал паромчик. Она промолвила:

   - Боже, куда вы завели меня?

   Он молчал.

   - Я должна утопиться?

   Он кивнул головой. Она заплакала.

   - Да, я утоплюсь, потому что надо уничтожить мир, который во мне и которого нет вне меня, но я не ожидала, что это произойдёт так скоро. Скажите, кто вы такой?

   - Я - философ, я - друг смерти.

   Софочка спрятала лицо в обе руки. Холод проник ей в душу. "Это у меня бред, - мелькнуло у неё на минуту, - я больна тифом". Она потихоньку отползла от воды и хотела убежать. Но незнакомец загородил ей дорогу.

   - Разве тебе хочется жить?

   - О, нет! - с ужасом вскричала она. - Но мне стыдно. Вытащат мой труп, или он всплывёт, и все будут смотреть. Я хочу лежать на дне вечно, чтоб никто не знал, пока ничего не останется от моего бедного тела. Что, если я наберу кирпичей?

   - Я помогу тебе.

   Софочка набрала из барки кирпичей полный подол и завязала платье около ног. Незнакомец нагнулся и спихнул её с паромчика. Она не крикнула, расставаясь с жизнью, и долго после того, как погибла она, плескалась вода в осмолённые доски барки.

   Софочки нет. А мир, который она ненавидела, всё тот же до сих пор.

  

   Апрель 1885 г.

  

   Источник текста: Ясинский И. И. Полное собрание повестей и рассказов (1885-1886). - СПб: Типография И. Н. Скороходова, 1888. - Т. IV. - С. 32.

   OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2012 г.

   Оригинал здесь: Викитека.