Гребенка Евгений Павлович - Чайковский

ся со мною.

   - Сохрани меня боже, боже меня сохрани! - говорил уходя Герцик. Прощай, дядюшка, не сердись; я полковнику передам твою волю: добрый казак любит саблю, как жену, больше жены, сто раз больше, тысячу раз... сто тысяч...

   А между тем, при первых лучах солнца сторожевые казаки с крепостного вала приметили вдали большие клубы пыли, и вскоре показались на степи легкие отряды татар. Вооруженные казаки высыпали на вал; гармаши (пушкари) стали у пушек; известные, опытные стрелки, зарядив гаковницы (длинные крепостные ружья), навели их в поле и, припав за щитками, выжидали неприятеля. Татары наездничали, гарцовали, подскакивали к крепости, изредка пуская стрелы, которые, не долетая к цели, вонзались в землю. Казаки не стреляли. Несколько раз казаки просились у полковника из крепости погулять за валом и переведаться с татарами; но полковник угрюмо отвечал им: "Не пора!" или "Не спешите прежде отца в пекло (ад)" - и с нетерпением поглядывал на север. Еще вчера, сейчас по приезде Касьяна, полковник Иван послал гонца к полковнику прилуцкому просить помощи и приказ пирятинской сотне немедля явиться под Лубны: гонец не являлся, помощи не было, пирятинцы не шли. Татарские наездники стали смелее, начали ближе подъезжать к валу; но грянула с крепости гаковница, другая, третья, и они рассеялись, оставя на месте двух человек да коня; один лежал ничком, будто спал; другой, лежа кверху лицом, махал руками почти до полудня, словно ветряная мельница, а раненый конь все силился подняться, становился на передние ноги и, сидя на задних, как собака, судорожно вытягивал длинную шею, глядя на крепость, так что страшно было смотреть на него; потом, шатаясь, падал и опять становился на передние ноги...

   Настал полдень тихий, знойный. Татары, выехав из-под выстрелов крепостных орудий, стояли густыми толпами; над чистым полем плавал в небе большой коршун; распустив широкие крылья, вытянув ноги, вооруженные острыми когтями, медленно спускался он на трупы и, торопливо откидываясь в сторону, будто нехотя подымался кверху, когда раненый татарин быстро взмахивал руками. По полю труском бежала какая-то пестрая собака, опустив хвост, повеся голову и длинный высунутый язык; усталая, остановилась она перед трупами, кругом понюхала поле, завыла и, поджав хвост, бросилась бежать со всех ног. Полковник, отирая потные глаза, посмотривал на север на севере никого не было - только чистая степь, раскаленная полуденным солнцем, да по степи, словно бегущие стада белых овец, мелькал порою жаркий пар на далеком горизонте.

   Герцик советовал полковнику сделать вылазку; полковник не соглашался, ожидая скорой помощи.

   - На что вам, к чему вам помощь, когда вы сами великий лыцарь? говорил Герцик. - Придет помощь, вы разобьете татар и все скажут: не сам разбил полковник Иван, люди помогли, еще, пожалуй, запоют песню, бабскую песню:

  

   Ой не сама пряла

   Кума помогала;

   Дала куме миску пшена

   И два куска сала...

  

   Бабская песня, а запоют ее на ваш счет - и вам будет совестно, и придраться будет не за что.

   - А хотел бы я послушать, кто запоет?

   - Язык без костей! Любая баба запоет - что вы ей скажете! Эту песню давно поют, не стать вам, пане, запрещать ее! Запретите, еще хуже, неподобное скажут про вас, про храброго лыцаря; и в Прилуках, и в Миргороде будут петь песню, коли в нашем полку побоятся... Я вас люблю, пане мой, очень люблю . вот откуда берутся слова мои.

   - Знаю, друже мой, знаю, братику Герцик, спасибо тебе; даст бог утихнет жар, я с ними переведаюсь, я докажу, что сам побью эту погань, без прилуцких дегтярей... хоть осторожность не мешает... А что запорожец?

   - Сидит под караулом.

   - И слава богу! Ты надоумил меня припрятать эту старую лисицу. Спасибо, брате, мне и в голову не пришло сначала, что это шпиг (лазутчик) от татар, наделали бы кисло во рту, если б оставили его на воле...

   - Известно! Вы сами, пане, прежде об этом думали, да не хотели обижать лыцаря; вы сейчас и приказали, что думали...

   - Экая голова у тебя, Герцик! - сказал самодовольный полковник. - Мысли мои даже знает...

   - Я дрянь против вас, пане мой, а господь умудряет слепцов... И какую историю выдумал этот старик: будто покойница Марина - царство ей небесное - воскресла.

   - Чудно и мне показалось это, да долг лыцарский не велел расспрашивать о бабе... А что, если она жива?

   - О, боже ж мой! разве, пане, мертвые воскресают? Сам видел, как она взошла на подмостки, сам видел .. да я уже говорил вам.. всилу ушел из Сечи, и меня казнили б, если б нашли, так разлютовались эти неверы!

   - Не говори так, Герцик, - грустно сказал полковник, - они христианские лыцари, а хитры бывают и люты, словно волки... Не думал я пережить моей Марины; не сдержал слова покойнице жене..

   - Что с воза упало, то пропало, пане мой. Что ж, если б и осталась в живых Марина?

   - Видит бог, я бы отдал ее за Алексея. Я и тогда хотел это сделать . да . бог его знает... как... Ну, да что говорить об этом! Выспрашивал ты вчера запорожца о моей дочке?

   - Целый вечер . Да врет небылицы, старая лиса! Так, говорит, пришли, да и живут у меня - видимо путается в речах; он, живя на зимовнике, верно, не знал того, что вы знаете из письма кошевого и моих слов.. а выдумал сказку, для большего почету думал, что вы баба - оттого, что они всех нас, гетманцев, считают бабами - и расплачетесь при весточке о дочке и дадите ему волю делать что захочет для крымцев. Верно, получил от хана не один дукат...

   - Так, так! Постой, собака! Управлюсь я с татарами, я научу его, как шутить с полковником Иваном. Что же он теперь? Ты его видел сегодня?

   - Видел. Сильно загрустил, бьется об решетки, даже плачет...

   - Пускай плачет, пускай плачет, от злости плачет! Понюхал пирога, да не удалось попробовать... А не худо бы и нам перекусить, Герцик.

   Начало вечереть. Татары небольшими кучками стали разъезжать по полю перед крепостью; одна из них, побольше, подъехала довольно близко и окружила трупы товарищей; некоторые слезли с коней; казалось, хотели поднять и увезти мертвые тела. Гармаш прилег к пушке, приложил фитиль - и с крепостного вала грянул выстрел: ядро попало прямо в кучу; как живое серебро, разбрызнулись татары в стороны, оставя на месте еще нескольких товарищей и две длинные пики, воткнутые в землю, на пиках торчали только что отрубленные казачьи головы; кровь струилась по длинным древкам; вечерний ветерок покачивал их. в стороны и веял черными чубами...

   - На коней, хлопцы! - сказал полковник, заскрежетав от злости зубами. Вот я им! А где Гадюка?

   - Готовит ужин для пана, - отвечал Герцик, - да позвольте, я поеду за вами. На что вам Гадюка? Ждать долго...

   - Пожалуй! Что это у тебя за перышко на шапке?

   - Заговор (талисман) от иули и стрелы и всякого оружия, - отвечал Герцик, выезжая рядом с полковником из крепостных ворот.

   Быстро понеслись казаки врассыпную на крымцев, и в минуту по всему полю завязалась жаркая схватка. Человек десять татар скакали прямо на полковника. Полковник с Герциком скакал на них. Шагах в двадцати от крымцев полковник выхватил из кобуры пистолет, спустил курок - вспышка; другой пистолет тоже не выстрелил; брося и этот на землю, полковник поднял руку, вооруженную тяжелою кривою саблей, сверкавшею в воздухе, как светлый рог молодого месяца, но в ту минуту две стрелы впились ему в грудь; полковник зашатался на седле, опустил поднятую саблю, а татары, схватя за поводье его лошадь и лошадь Герцика, поскакали в степь. Казаки бросились выручать своего начальника; но их было мало, а крымцы прибавлялись с каждою минутой, били казаков и теснили к крепости. Вдруг страшный вопль огласил поле: из крепости скакал чудный воин, на неоседланной и невзнузданяой дикой лошади; быстро летел он, схватя ее за гриву и поворачивая жилистою рукою во все стороны, словно поводами; голова без шапки, нестриженая, небритая, нечесаная, ноги обнажены до колен, руки до локтей, в правой руке поднят тяжелый топор.

   - Где вы дели, собаки, моего пана? - страшно кричал он, ринувшись в толпу татар. - Пане мой, пане мой! Здесь я, здесь Гадюка! - кричал он, быстро опуская направо и налево тяжелый топор, от которого, как снопы от бури, валились татары. Отбив раненого полковника, Гадюка перебросил его поперек коня и помчался в крепость; но вслед за ним поскакали и Герцик и казаки, теснимые со всех сторон множеством крымцев. Уже были они у крепостных ворот, неся на плечах своих неприятеля, как с гиком ударила вбок пирятинская сотня; крымцы испугались засады, сробели свежего войска и, преследуемые в свою очередь казаками, ускакали в степь, присоединяясь к своим обозам. Пирятинцы, распустив сотенные значки, вошли в крепость, приветствуемые народом. Вместо раненого полковника, принял над крепостью начальство пирятинский сотник.

   Настала ночь. На далекой степи, словно звездочки, засветились сторожевые огоньки татар; на крепостном валу казаки удвоили стражу.

   В своей опочивальне, на широкой кровати, покрытой до полу азиатским ковром, лежал полковник Иван, сильно страдая от ран.

   Казак-знахарь (лекарь) осмотрел раны, перевязал их и покачал головою.

   - Что? - спросил слабым голосом полковник.

   - Ничего, пане полковник! - отвечал знахарь.

   - Нет надежды? А?

   - Богу все возможно...

   - Оставь это... я не баба. А по-твоему как?.. Что?..

   - По-моему, плохо.

   Полковник покачал головою и тихо спросил:

   - А Гадюка где?

   - Лежит раненый,- отвечал Герцик,

   - Худо! Останься со мною, Герцик;. а вы все... Тут полковник махнул рукою - все вышли. Герцик запер дверь и подошел к полковнику.

   - Слушай, Герцик, - говорил полковник, - расспроси этого запорожца о моей Марине... мне.. мне все кажется, что жива она... Казаки не поймут меня, подумают, я без характера... а ты любишь меня, слушай: если это правда... если она... - И полковник начал шепотом говорить Герцику.

   Наклонясь над полковником, Герцик долго слушал, вперив свои быстрые очи на умиравшего, и страшно улыбнулся. Когда умолк полковник, он с дикою радостью прошелся по комнате, подошел к кровати, наклонился к лицу полковника, внимательно прислушивался и сказал: "Хорошо, пане, вам неприятен свет, я вас поворочу к стенке". Потом поворотил полковника лицом к стене, покрыл его синим походным плащом и, отойдя на середину комнаты, кашлянул и сказал довольно громко:

   - Теперь хорошо, пане? А?

   - Хорошо, - ответил полковник слабым шепотом.

   - Хорошо, хорошо! - сказал Герцик. - Теперь я пойду исполню вашу волю, пане мой - слышите?

   - Слышу.

   Герцик вышел.

   - А что? А что? - спрашивали Герцика старшины, бывшие в другой комнате.

   - Ангельская душа! - отвечал Герцик со слезами на глазах - Он чует свой близкий конец и обо всех помнит.

   - Неужели?

   - Да; говорит, если я умру, Герцик, скажи, чтоб отдали пирятинскому сотнику моего черкесского коня Сивку..

   - Добрый конь! - говорили старшины.

   - Мне с ним и не управиться! - сказал сотник.

   - А хорунжему Подметке, - продолжал Герцик, - мое старое ружье.

   - Знает, что я охотник: добрая душа!

   - Есаулу Нелейводу-Присядковскому - серебряную чарку.

   - Упьюсь из этой чарки, - сказал Нелейвода-Присядковский, - ей-богу упьюсь!

   - Есаулам Гопаку и Тропаку по паре красных сапогов с серебряными подковами...

   - Спасибо, спасибо! - говорили Гопак и Тропак, - спасибо, дай бог ему ..

   - Здоровья? - лукаво спросил Герцик. - Что ж вы не кончаете?

   - Известно, здоровья! - торопливо отвечали есаулы. - Мы от горя не договорили. Бог с ними и с подарками, лишь бы здоров был наш добрый начальник!

   - Да, да, правда! Добрый начальник! Хороший человек! Дай бог ему всего, что мы ему желаем, - повторили хором остальные. - А тебе что, Герцик?

   - Пока ничего; разве что вам скажет; велел вас позвать. А ты, Потап, сказал Герцик, обращаясь к часовому, - сходи сейчас в тюрьму, узнай о здоровье запорожца Касьяна: полковник, мол, велел; а оттуда забеги к священнику, попроси его сюда с дарами:_ полковник, мол, просит. Слышишь?

   - Слышу, - отвечал казак, выходя за двери.

   - Христианская душа! Благословенная душа! - тихо говорили старшины, входя в полковничью опочивальню.

   - Оно? - шепотом спросил Подметка, указывая глазами и бровями на ружье, висевшее над кроватью полковника.

   Герцик утвердительно кивнул головою.

   Полковник лежал, оборотясь лицом к стене, и тяжело вздохнул, когда вошли старшины и стали почтительно у двери.

   - Старшины пришли, - сказал вполголоса Герцик, наклоняясь к полковнику.

   - Добре! - тихо отвечал полковник и что-то начал говорить вполголоса

   - Полковник, уезжая на сражение сегодня, написал свою волю и запечатал ее войсковой печатью, а теперь просит на случай чего-нибудь нехорошего, чего боже сохрани, - говорил Герцик, - просит всех старшин взять эту волю и исполнить ее на случай смерти пана полковника.

   - Рады стараться, - отвечали в один голос старшины, низко кланяясь.

   - Спасибо! - шепотом отвечал полковник, все еще отворотясь спиною к своим подчиненным.

   - Где же бумага, пане мой любезный? - спросил Герцик.

   - За образами... Ох!..

   - Поищите, пане сотник, - сказал Герцик. Сотник приблизился к образам, ударил земной поклон и, перекрестясь, вынул из-за образа пакет, запечатанный полковничьего печатью. Герцик взял из рук сотника пакет, подошел к полковнику и спросил, поднеся бумагу к самому лицу полковника:

   - Это твоя воля, пане?

   - Она .. ох... душно!..

   - Душно, пане? Не открыть ли окна?

   - Добре..

   Гопак и Тропак бросились и открыли окно, говоря: - Уже мы, пане полковник, открыли.

   - Добре... - и полковник опять начал тихо говорить; Герцик, наклонясь, слушал его со вниманием и потом сказал старшинам:

   - Полковник хочет успокоиться и наедине помолиться богу о грехах. Выйдем, паны.

   - Какие у него грехи? Чистая душа! Добрая душа! - говорили старшины, выходя из комнаты; впереди шел, важно неся запечатанный пакет, пирятинский сотник, гордясь доверенностью полковника.

   Через четверть часа явился священник, вошел в опочивальню и опять возвратился, говоря:

   - Молитесь, братья! Он умер!

   - Умер?! - вскричали старшины.

   - Умер! - сказал священник. - Умер нераскаянный! В грехах умер человек! Молитесь...

   - Царство ему небесное! - крестясь, печально говорили все присутствовавшие. Но, бог знает, почему, присмотрясь хорошенько, можно было заметить, что на всех печальных лицах, не исключая даже Герцика, мелькала какая-то скрытая радость.

   - Добрый был пан! - сказал Герцик.

   - Добрый был начальник, - прибавил сотник.

   - Правда, правда, - почти радостно подтвердили все.

   - А какой-то будет новый?.. - заметил один есаул.

   - Бог знает; что бог даст, то и будет, - говорили старшины. И на этот раз их лица действительно омрачило горькое раздумье.

   Чудна игра физиономии человека, невольно подумаешь иногда. Душа словно вода: никогда не бывает спокойна - вечно меняется ..

   В полночь протяжный звон соборного колокола известил лубенцев о смерти их полковника; другие колокольни отвечали этому звону, и скоро весь город загремел колоколами; народ проснулся и толпами всю ночь до самого света приходил смотреть на усопшего полковника, который лежал среди комнаты на длинном дубовом столе, одетый в богатую парчевую одежду; кругом стола в тяжелых подсвечниках горели свечи; в головах икона и над нею сложенные крестообразно пернач и булава. Входя в комнату, казаки крестились, молясь о душе усопшего, а выходя на двор, громко проклинали крымцев, собирая охотников сделать вылазку на рассвете и дорого отплатить неверным за своего полковника; но вылазка не состоялась, к великой печали охотников.

   Крымцы знали через своих лазутчиков, что в миргородский полк посланы гонцы за помощью, и, услыша в городе колокольный звон и тревогу, вообразили, что идет отдаленная помощь, и, вообще любя более нечаянные набеги и разбой, нежели правильную войну и сражение, ночью убрались потихоньку, оставя зажженные сторожевые огни: так все думали в Лубнах - а может быть, были и другие причины. На рассвете казаки с валу не заметили крымцев, послали разъезды - разъезды никого не нашли, будто неверные провалились сквозь землю, будто их свеяло, унесло ветром.

   Целую ночь не спал Касьян, думая о причине необыкновенного звона, и расспрашивал часового и соблазнял его пением; часовой, к великой досаде Касьяна, упорно молчал. Утром загремели замки, завизжали на ржавых петлях двери, и в тюрьму вошел Герцик.

   - Поздравляю тебя, друг мой Касьян, поздравляю! - весело говорил Герцик, обнимая Касьяна.

   - С чем? Не собрались ли повесить меня?.. - угрюмо спросил Касьян, отталкивая Герцика.

   - Боже мой! Что за человек! Настоящий воин, настоящий запорожец! Характерный человек! Крымцы ушли; теперь ты свободен.

   - Молодцы! Ай да гетманцы! Вы их прогнали?

   - Да, мы их порядочно поколотили вчера, а они ночью и ушли; верно, испугались колоколов: думали, мы что недоброе против их замышляем.

   - Вот оно что! Есть чем хвастать. Так вы звоном прогоняли татар, словно налетную саранчу? Бабы!

   - Нет, Касьян, мы звонили по другой причине; разве ты не знаешь нашей печали?

   - Откуда бы я знал?

   - Ты не знаешь! О боже мой! Плачь, Касьян! Полковник умер! Крымцы его убили...

   - Вот оно что?.. Царство ему небесное, а плакать мне не о чем.

   - Как хочешь, Касьян; это твое дело; ты умный человек. Пойдем же на раду; вот твое оружие: я приберег его из любви к тебе; пойдем на раду, уже собралась она. Один бог знает, я так полюбил тебя, Касьян!

   - Что мне делать на вашей раде?

   - Там все старшины, да запорожец сам не простой человек: и между старшинами тебе дадут почет; там будут читать последнюю волю полковника: может, он что такое и о дочке написал, и о моем приятеле Алексее. Пойдем; тебе не худо знать: поедешь, им передашь радость.

   - Это дело; пожалуй, пойдем.

   Собралась рада. Сотник и старшины присягнули, что перед смертью полковник вручил им это самое завещание и просил исполнить последнюю свою волю; после этого священник распечатал и громко прочел завещание:

   "Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Я, не имея родных, в случае моей смерти, завещаю в лубенскую соборную церковь сто червонных, да в пирятинскую замковскую пятьдесят, а остальное все мое имение движимое и недвижимое отдаю в вечность и бесповоротность приемышу моему Герцику за его полезные моей особе службы, с тем чтобы он кормил до смерти Гадюку и наливал для него ежегодно бочку наливки из слив, купленных по вольным ценам в местечке Чернухах.

   Року NN

   Славного войска Запорожского полка лубенского полковник месяца и числа NN Иван_ NN..."_

   Священник сложил бумагу и поклонился Герцику; все старшины тоже стали ему кланяться и поздравлять с наследством; даже самые злые недоброжелатели Герцика приятно разглаживали усы и осклаблялись перед ним.

   - А о коне ничего не сказано? - спросил сотник.

   - И о ружье? . И о сапогах?.. - говорили старшины.

   - Что сказано, то свято, - смирно отвечал Герцик, - я не отопрусь; сказал покойник - берите; хоть оно и мне принадлежит, а берите, я не хочу перечить.

   - Честный человек этот Герцик! - говорили старшины между собою

   - Нет! - сказал Герцик твердым голосом. - Не хочу я наследства. У полковника осталась дочь: она наследница; вот вам честный запорожец; он приехал с поклоном от нее; ей следует, а не мне...

   - Нет, нет! - закричали сотник и старшины. - Имени ее нет в духовной, он ее изрекся: она ушла от него...

   - Может быть, покойный не знал, жива ли она, - заметил Герцик.

   - Вот дурень! - ворчал, обратясь к товарищам, сотник, которому, как видно, очень хотелось сивого коня.

   - Говорил ты, добрый человек, покойному полковнику, что его дочь жива, и точно это правда? - спросил Касьяна священник.

   - Говорил, сейчас как приехал говорил полковнику; а его дочка и теперь у меня живет на зимовнике...

   - А это завещание писано вчера, - сказал священник, - значит, он с умыслом умолчал о дочери, хоть и знал, что жива она; значит, он устранил ее от последней своей воли, и ты, Герцик, не смеешь отказываться от исполнения воли умирающего, должен принять все его земные блага и стараться о приобретении таковых же на небе.

   - Не смею вам перечить, - отвечал Герцик, смиренно кланяясь.

   Старшины получили подарки, назначенные им по словесному приказанию полковника. Полковника похоронили при громе пушек, звуке труб и мелкого ружейного огня, и к вечеру вся знать пировала у нового своего товарища по богатству, у Герцика. За ужином сперва пили печальные кубки за упокой души покойного и пели вечную память, потом начали пить здоровье Герцика, потом сотника и старшин, закричали "ура", запели многие лета и перед светом разошлись очень довольные собою.

   Когда разошлись гости, Герцик пришел в полковничью опочивальню - она теперь сделалась его комнатою, - весело прошел по ней несколько раз, потирая руки, странно улыбаясь, и сел на кровать, на которой в прошлую ночь лежал умиравший полковник. Герцик задумался и вдруг вздрогнул, быстро вскочил на ноги и; подняв ковер, тревожно посмотрел под кровать: там ничего не было. "Дурак!" - прошептал Герцик, сел и опять задумался Лицо его сделалось страшно, болезненная дрожь пробегала по нем, порою губы его судорожно искривлялись - бог ведает, от злой улыбки или тяжкой боли сердечного страдания.

   Уже было утро, а Герцик все еще сидел на кровати, задумчивый, печальный, спустя голову на руки, упертые в колени, и только тогда поднял ее, когда скрипнула дверь и на пороге показался Касьян. Видно было по одежде, что запорожец собирается в дорогу.

   - Ты, Касьян? - спросил Герцик.

   - Уже не кто другой, - отвечал запорожец, - прощай; я сейчас еду.

   - Куда?

   - К себе на зимовник. Тут мне нечего делать.

   - Погоди, Касьян; погуляй с нами.

   - Спасибо. Не весело мне, да и тебе, как видно, не очень весело.

   - Правда твоя, Касьян; сейчас видно умного человека: не весело мне, я лишился благодетеля, а тут еще покойник обидел бедную свою дочку: видит бог, Касьян, как мне жаль ее и ее мужа! Ты сам слышал, как я отказывался.... что ж делать; рада присудила: нельзя, говорят, переменить завещания: воля покойника, говорят, свята.

   - Не солгу, слышал.

   - Ну, вот видишь, сам не знаю, чего б я не дал, чтоб переменить это.. Видит бог, Касьян, я добрый человек; мне Алексей Чайковский большой приятель, вот посмотри кинжал - это его подарок; скажи ему, что висит у меня, видишь, где? На почетном месте. А Марина всегда была такая ласковая, всегда меня отпрашивала, как, бывало, покойник - чтоб над ним земля пером лежала - захочет меня, бывало, потузить за что-нибудь...

   - Спасибо и за доброе слово. Прощай.

   - Нет, погоди, Касьян; скажи Марине, что я всегда буду ее помнить и все имение полковника буду считать ее имением; я буду просто ее арендарь; все ей доставлю, пусть ни в чем не нуждается, ест и пьет из серебра, ходит в бархате, слышишь?..

   - Слышу

   - А на первый раз возьми вот этот мешок дукатов. Кланяйся от меня, и ее мужу кланяйся, скажи, что я с ним скоро увижусь... Вот только управлюсь с делами, сейчас приеду к вам на зимовник. Погуляем вместе, забудем горе..

   - Из хороших уст хорошее и слово, - отвечал Касьян, укладывая мешок в карман бесконечных своих шаровар.

   - Теперь прощай, братику, прощай, Касьян; веришь ли, я и тебя люблю не меньше Алексея, что для него, то и для тебя готов сделать. А как же мне найти твой зимовник?

   Касьян рассказал дорогу, поклонился и вышел. Скоро вздохнул он свободно на широкой родной степи. Ветер веял, трава шумела, добрый конь скакал; Касьян пел песню, подъезжая к своему зимовнику.

   -_ Что вам сказать, мои дети? - говорил Касьян Чайковскому и жене его, сидя за столом в своем зимовнике. - На гетманщине, как я заметил, так все перепуталось, перемешалось, словно волоса в войлоке: порядку нет; одно только мне чудно, хоть и верно, что Герцик смотрит великим мошенником: так и просится на веревку, а делает хорошо, ей-богу, хорошо; что ни говори, у него душа лучше рожи.

   - Ты, батьку, чудно говоришь, говоришь обиняками; тут что-то есть.

   - Ничего нет.

   - А батюшка что, полковник? - спросила Марина.

   - Ничего. Известно: умер, похоронили, и все тут; всем придется умирать... Вот ты уже и плачешь, доню! Нехорошо...

   Но Марина его не слушала; громкие рыданья, перерываемые восклицаниями: я этому причиною, на мою голову падет смерть его_ и подобные в этом роде, задушали Марину.

   - Вот говори бабам правду! - заметил Касьян. - Они из мухи коня сделают; и давай плакать... Татары его убили, а не ты; он не очень о тебе беспокоился...

   Когда немного утихли рыданья Марины, Касьян рассказал всю историю своей поездки, которая нам уже известна, и заключил ее словами:

   - Вот я и приехал к вам ни с чем, кроме этого мешка дукатов... Что ни говори, а Герцик добрый человек.

   - Так он не проклял меня?

   - Вот дурная баба! За что бы он проклял тебя? Да коли б и проклял, я не скрыл бы...

   - Ну, я рада! Камень свалился с души моей от слов твоих, Касьян. Меня не проклял отец... Благодарю тебя, господи! Теперь я ничего не боюсь, я еще не одна на свете...- И Марина, обняв Чайковского, прильнула к груди его и тихо плакала.

   - И давно бы так! Бог знает об чем плачет!..-прибавил Касьян. - Вы останетесь у меня жить; деньги у вас есть и еще будут; зовите меня батьком, а умру - ваш зимовник и все ваше: для вас станет; будут дети, сыновья - посылайте служить на Сечь; послужат, узнают политику и характерство - будут людьми. Вот и все тут. Полно, дети, плакать!

   Спокойно зажил Чайковский на зимовнике; днем ходил на охоту, вечером слушал рассказы Касьяна о подвигах запорожцев в давно минувшие времена, и когда на какой-нибудь подвиг была сложена песня, - а это было сплошь и рядом, - то все пели эту песню и Касьян пояснял им некоторые аллегории, без чего вы найдете мало песен в Малороссии, что и подало повод многим умным людям, не понимавшим их, упрекать бедные создания народной поэзии в бессмыслице.

   Недели две спустя, в одно утро, старый Касьян очень прилежно вырезывал из куска сухого липового дерева столовую ложку; Марина, сидя у окна, вышивала цветным шелком хустку (носовой платок) для мужа; Чайковский, собираясь на охоту, посадил на руку ученого ястреба и привязывал к его лапе погремушку. Вдруг раздался конский топот; несколько казаков остановились у ворот зимовника и спрашивали хлопца, ходившего по двору: Это зимовник Касьяна?_

   Касьян вышел и скоро возвратился, ведя гостя, одетого в богатый наряд.

   - Алексей, друг мой! - закричал гость, бросаясь обнимать Чайковского.

   - Неужели ты, Герцик? - сказал Алексей. - Я всилу узнал тебя... паном стал..

   - Ох, тяжело мне это панство! Не говори об нем, братику! Касьян свидетель, как это случилось... Сердце у меня так и рвалось к тебе... Как посмотрю на твой кинжал да вспомню наше прощанье - помнишь, на Сечи, - вот так сердце и рвется, так и шепчет: "Есть у тебя друг, ты забыл его..." Видит бог, правда!

   - Постой, Герцик, я человек прямой; скажи мне, ты знал, когда был на Сечи, что полковничья дочка, теперешняя моя жена, ушла?

   - Ах, бог мой, и пани Марина здесь! Я от радости не заметил! Да как вы похорошели, пани; позвольте поцеловать вас...

   - Ай, Герцик! Ты сильно целуешь, - вскричала Марина, вырываясь от Герцика.

   - От радости себя не помню... Да; ты спрашивал, Алексей, знал ли я? Разумеется, знал.

   - Отчего ж ты мне не сказал?

   - Э, братику! Не так легко сказать печаль, как радость. Ты был такой веселый, что мне было жаль тебя печалить; да и мы сами не знали, где дочка полковника - пропала, и только. А сбежала ли она, утонула или ее кто извел со света - никто не знал. Как же мне было сказать тебе!.. Посуди сам... Виноват, пожалел тебя; а видишь, все вышло к лучшему. Чему быть, тому не миновать.

   -_ И то правда, - отвечал Алексей.

   - Теперь, дядюшка Касьян, я попрошу твоей ласки, - сказал Герцик, - не оставить моих казаков; со мною их человек шесть; знаешь, взял для безопасности в ваших степях...

   - Пустое! - отвечал Касьян - Как бог даст, и один человек проедет: вот я всегда один езжу, а не даст - и десяток не спасет... А твоим и коням, и хлопцам будет место; у меня своих хлопцев человек десятка три-четыре живет на зимовнике, так шестерых и не заметят.

   - Ото! А я думал, один живешь...

   - Один не долго бы прожил..

   День прошел очень приятно. Герцик навез много гостинцев для Касьяна, Чайковского, а особливо для Марины; говорил, что никогда не забудет благодеяний отца ее, что мать Чайковского здорова и уже знает о женитьбе сына, и что даже он постарается привезти ее зимою на зимовник, и тому подобными речами расположил их всех в свою пользу; даже и Чайковский начал подумывать: "Да, в самом деле Касьян прав; Герцик добрый малый". Одна только Марина инстинктивно ненавидела его и не хотела принять подарков.

   Касьян угощал на славу, и за ужином, после порядочного чаркования, гость сделался совершенно своим. Начали рассуждать, как провести завтрашний день.

   - Я предлагаю вам съездить на охоту, - сказал Касьян,- здесь очень много дичи, а я займусь сам с кухарем, да приготовлю вам такой стол, что и гетману не иметь подобного: Я сам, ей-богу, сам - не смотрите, что стар, а вот так засучу рукава по локти, вот как видите, и пошел стряпать... Вы не шутите со мною!

   - Прекрасно, дядюшка Касьян! - подхватил Герцик. - Мы поедем с Алексеем на охоту... у меня же есть чудесное ружье.

   - И у меня тоже, - прибавил Алексей, - и дичь я знаю где водится.

   - Стой! - закричал Касьян. - Видать, сейчас видать, что оба гетманцы. Хлопать пойдут по степи; одну штуку убьет, а десять разгонит... То ли дело с ястребами! У меня и ястреба есть.

   - Что за охота с ястребом? То ли дело ружье! - сказал Герцик - Я и не умею охотиться с ястребом, а поеду с ружьем... Правда, Алексей? Поедем с ружьями.

   - Эх вы, дурные головы!i Что ваше ружье? Выстрелом убил, конечно, да разогнал, распугал десяток. А как спустишь ястреба, как взовьется он, как бросится с налету на птицу - шумит воздух, крепкие перья, будто струны, звенят на крыльях... да, звенят, прислушайся, коли есть уши; недаром сложена песня:

   Конь бежит - земля дрожит,

   Сокол летит - перо звенит.

   Ей-богу, чудо как весело! Нет, с ястребами поезжайте на охоту; я сам бы поехал, да дела много дома; а вы молодой народ: погарцуйте - и пообедаете вкуснее.

   Герцик еще противоречил Касьяну, но старик и слышать не хотел; и так решено завтра утром рано ехать на ястребиную охоту.

   Было любо смотреть на Герцика и Чайковского, когда они утром выехали вдвоем на охоту. Марина еще спала; старый Касьян в нагольном тулупе проводил их за ворота, повторяя разные охотничьи наставления. Весело ехали они рядом рука об руку, как родные братья, смеялись, разговаривали, вспоминали прошедшее... Когда зимовник скрылся совершенно из виду, Герцик пустил своего ястреба на стрепета: ястреб сразу убил неповоротливого соперника, стрепет упал на песчаную поляну, поросшую мелким бурьяном; охотники подскакали к дичи, слезли с лошадей.

   - Славная штука! - говорил Чайковский, подкидывая на одной руке стрепета.

   - Это ли охота! - отвечал Герцик. - Стрепета ловить - просто брать мясо руками.

   - Правда; вот если б журавль, натешились бы.

   - Да, посмотри, не журавль ли это?

   - Где?

   - Вон высоко-высоко, будто черная точка в небе, прямо над твоей головой.

   Чайковский поднял голову, пристально глядя в синее небо. Герцик, не сводя глаз с Алексея, быстро присел, опустил до земли руку, захватил горсть песку и - жалобно вскрикнул. Алексей испугался, когда посмотрел на него: страшно крича, бледный от страха, Герцик махал по воздуху правою рукою; около руки, как тонкая плетка, вилась темно-серая змея.

   - Алексей, спаси меня. Злая гадина впилась мне в большой палец, кричал Герцик, - и не оставляет меня, огнем жжет, проклятая.

   Наконец, убили змею; Герцик был бледен, желт; холодный пот крупными каплями блестел на лбу его; укушенный палец раскраснелся, распух.

   - Пропал я! - шептал Герцик. - Наказание божее... видимое наказание.

   - Пустое! - говорил Чайковский. - Мало ли змеи кусают, да не все укушенные умирают: притом же эта змея была маленькая, тоненькая - дрянь.

   - Это и страшно, что она маленькая да тоненькая; это и есть самая злая порода; не всякий знахарь отшепчет ее!.. Бог наказал меня!..

   - Перестань, не гневи бога; ты сделал доброе дело: утешил нас, помог нам, за что тебя наказывать?

   Герцик молча покачал головою.

   - Я ума не приложу, как она тебя укусила?

   - Бог наказал! Я хотел...

   - Что хотел?

   - Хотел... сорвать былинку, а она, скверная змея, верно, лежала под кустиком и схватила за палец. Ой! Господи, как болит! Мороз за кожею ходит. Поедем, брат, поскорее домой.

   Печальные приехали на зимовник наши охотники. Чайковский вел в поводу лошадь Герцика, который едва сидел на седле: так его корчила страшная боль; рука раздулась, распухла, словно обрубок; на ней, будто ростки, торчали пальцы; от укушенного места, как лучи, шли во все стороны багровые линии.

   Касьян распорол рукав кафтана и рубахи, потому что их снять уже было невозможно, посмотрел на руку и хладнокровно сказал:

   - Ничего, пройдет. Меня на веку три раза кусали змеи, да все знахари отшептывали; только ничего не кладите на рану, пока приедет знахарь; я пошлю сейчас за ним хлопца, он недалеко.

   Хлопец не застал знахаря дома и рысцой поплелся назад.

   День был к вечеру. Едет хлопец, а навстречу идет, бог ее знает откуда, цыганка, в синей исподнице, в красной изорванной юбке, старая, скверная, лицо - как ржавый котелок, волосы седые висят клочками из-под какой-то грязной тряпки, намотанной на голову; нос крючком к бороде, борода крючком к носу, а глаза так и светятся. Хлопец перекрестился и, боязливо сняв шапку, сказал:

   - Здравствуй, тетушка!

   - Здорово, небож, - отвечала она шепелявя, - куда бог несет?

   - Домой.

   - А откуда?

   - Ездил за знахарем; дома не застал.

   - А на что вам знахарь?

   - Казака укусила гадюка (змея).

   - Ох, боже мой! И давно укусила?

   - Не знаю когда, должно быть, сегодня; вчера он был еще не кусаный и поутру сегодня поехал на охоту, кажись, не кусаный, а ополудни вернулся уже укушенный.

   - Ну, благодари бога, что повстречал меня! Веди меня скорее; я помогу ему, я знаю заговаривать и кровь, и змею, и лихорадку, и всякие напасти; веди меня.

   - Спасибо вам, тетушка, - отвечал, почесываясь в затылке, хлопец, которому очень не хотелось быть вместе со страшною цыганкою, - да меня не за вами послали; боюсь, как рассердятся.

   - Дурень! Разве не все равно, кто ни вылечит казака? Еще спасибо скажет тебе хозяин; а умрет человек - на твоей душе грех будет.

   "Правду говорит бесова баба, - подумал хлопец, - да страшно! Если она ведьма, зайдет сзади, вскочит на коня, а после и мне на плечи и станет ездить на мне куда захочет..."

   - Что же ты молчишь?

   - Пожалуй, тетушка; только, будьте ласковы, не идите со мною рядом, а ступайте вперед; я буду рассказывать дорогу, а то мой конь не любит бабьего духу.

   Цыганка пошла вперед; хлопец поехал за нею шагом на благородном расстоянии.

   Солнце зашло, и полная луна взошла на чистое небо, когда хлопец и цыганка прибыли на зимовник.

   В темной комнате стонал Герцик; его рука распухла до плеча и будто покрылась лаком; но опухоль не шла далее. Видно, яд потерял свою силу. В соседней комнате сидели при свете каганца (плошка из толстой светильни и бараньего жира) Касьян и Чайковский с женою, рассуждая, куда пропал хлопец. Наконец,он явился.

   - Где ты пропал, вражий сын? - закричал Касьян. - Человек умирает, а ты, верно, спал в степи? Где знахарь?

   - Знахаря нет дома; сказали: поехал в паланку (род городка оседлых запорожцев) лечить какую-то паню: говорят, что-то съела, что ли, так в животе неблагополучно; а вернется послезавтра, сказали, приедет.