Гайдар Аркадий Петрович - Школа

bsp;    Меня захватила эта книга, потому что до сих пор я не знал ничего про революционеров. И мне обидно стало, что Арзамас такой плохой город, что в нем ничего не слышно про революционеров. Воры были: у Тупиковых с чердака начисто все белье сняли; конокрады-цыгане были, даже настоящий разбойник был - Ванька Селедкин, который убил акцизного контролера, а вот революционеров-то и не было.

  

  

  

   Я, Федька, Тимка и Яшка Цуккерштейн только собрались играть в городки, как прибежал из сада сапожников мальчишка и сообщил, что к нашему берегу причалили тайно два плота Пантюшкиных и Симаковых; сейчас эти проклятые адмиралы отбивают замок с целью увести наши плоты на свою сторону.

   Мы с гиканьем понеслись в сад. Заметив нас, враги быстро повскакали на свои плоты и отчалили.

   Тогда мы решили преследовать и потопить неприятеля.

   В тот день командовал дредноутом Федька. Пока он и Яшка отталкивали тяжелый, неповоротливый плот, мы с Тимкой на старом суденышке пустились неприятелю наперерез. Наши враги сразу сделали ошибку. Очевидно не предполагая, что мы будем их преследовать, они, вместо того чтобы сразу направиться к своему берегу, взяли курс далеко влево. Когда же они заметили свою ошибку, то были уже далеко и теперь напрягали все свои силы, пытаясь проскочить, прежде чем мы успеем перерезать им дорогу. Но Федька и Яшка никак не могли отвязать большой плот. Нам с Тимкой предстояла героическая задача - на легком суденышке задержать на несколько минут двойные силы неприятеля.

   Мы очутились без поддержки перед враждебной эскадрой и самоотверженно открыли по ней огонь. Нечего и говорить, что мы сами тотчас же попали под сильнейший перекрестный обстрел.

   Уже дважды я получил комом по спине, а у Тимки сшибло фуражку в воду. Стали истощаться наши снаряды, и мы были насквозь промочены водой, - а Федька и Яшка еще только отчаливали от берега.

   Заметив это, неприятель решил идти напролом.

   Мы не могли выдержать столкновения с их плотами - наша калитка была бы безусловно потоплена.

   - Ураганный огонь последними снарядами! - скомандовал я.

   Отчаянными залпами мы задержали противника только на полминуты. Наш дредноут полным ходом спешил к нам на помощь.

   - Держитесь! - кричал Федька, открывая огонь с далекой дистанции.

   Однако вражьи суда были почти рядом. Оставалось только дать им уйти в защищенный порт или загородить дорогу, рискуя выдержать смертельный бой. Я решился на последнее.

   Сильным ударом шеста я поставил свой плот поперек пути.

   Первый вражеский плот с силой налетел на нас, и мы с Тимкой разом очутились по горло в теплой заплесневелой воде. Однако от удара плот противника тоже остановился. Этого только нам и нужно было. Наш могучий дредноут - огромный, неуклюжий, но крепко сколоченный - на полном ходу врезался в борт неприятельского судна и перевернул его. Оставался еще миноносец из свиного корыта. Пользуясь своей быстроходностью, он хотел было проскочить мимо, но и его опрокинули шестом.

   Мы с Тимкой забрались на Федькин плот, и теперь только головы неприятельской команды торчали из воды. Но мы были великодушны: взяв на буксир перевернутые плоты, разрешили взобраться на них побежденным и с триумфом, под громкие крики мальчишек, усеявших заборы садов, доставили трофеи и пленников к себе в порт.

  

   Письма от отца мы получали редко. Отец писал мало и все одно и то же: "Жив, здоров, сидим в окопах, и сидеть, кажется, конца-краю не предвидится".

   Меня разочаровывали его письма. Что это такое на самом деле? Человек с фронта не может написать ничего интересного. Описал бы бой, атаку или какие-нибудь героические подвиги, а то прочтешь письмо, и остается впечатление, что будто бы скука на этом фронте хуже, чем в Арзамасе грязной осенью.

   Почему другие, вот, например, прапорщик Тупиков, брат Митьки, присылает письма с описанием сражений и подвигов и каждую неделю присылает всякие фотографии? На одной фотографии он снят возле орудия, на другой - возле пулемета, на третьей - верхом на коне, с обнаженной шашкой, а еще одну прислал, так на той и вовсе голову из аэроплана высунул. А отец - не то чтобы из аэроплана, а даже в окопе ни разу не снялся и ни о чем интересном не пишет.

   Однажды, уже под вечер, в дверь нашей квартиры постучали. Вошел солдат с костылем и деревянной ногой и спросил мою мать. Матери не было дома, но она должна была скоро прийти. Тогда солдат сказал, что он товарищ моего отца, служил с ним в одном полку, а сейчас едет навовсе домой, в деревню нашего уезда, и привез нам от отца поклон и письмо.

   Он сел на стул, поставил к печке костыль и, порывшись за пазухой, достал оттуда замасленное письмо. Меня сразу же удивила необычайная толщина пакета. Отец никогда не присылал таких толстых писем, и я решил, что, вероятно, в письмо вложены фотографии.

   - Вы с ним вместе служили в одном полку? - спросил я, с любопытством разглядывая худое, как мне показалось, угрюмое лицо солдата, серую измятую шинель с георгиевским крестиком и грубую деревяшку, приделанную к правой ноге.

   - И в одном полку, и в одной роте, и в одном взводе, и в окопе рядом, локоть к локтю... Ты его сын, что ли, будешь?

   - Сын.

   - Вот что! Борис, значит? Знаю. Слыхал от отца. Тут и тебе посылка есть. Только отец наказывал, чтобы спрятал ты ее и не трогал до тех пор, пока он не вернется.

   Солдат полез в самодельную кожаную сумку, сшитую из голенища; при каждом его движении по комнате распространялись волны тяжелого запаха йодоформа.

   Он вынул завернутый в тряпку и туго перевязанный сверток и подал его мне. Сверток был небольшой, а тяжелый. Я хотел вскрыть его, но солдат сказал:

   - Погоди, не торопись. Успеешь еще посмотреть.

   - Ну, как у нас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? - спросил я спокойно и солидно.

   Солдат посмотрел на меня и прищурился. Под его тяжелым, немного насмешливым взглядом я смутился, и самый вопрос показался мне каким-то напыщенным и надуманным.

   - Ишь ты! - И солдат улыбнулся. - Какой дух? Известное дело, милый... Какой дух в окопе может быть... Тяжелый дух. Хуже, чем в нужнике.

   Он достал кисет, молча свернул цигарку, выпустил сильную струю едкого махорочного дыма и, глядя мимо меня на покрасневшее от заката окно, добавил:

   - Обрыдло все, очертенело все до горечи. И конца что-то не видно.

   Вошла мать. Увидев солдата, она остановилась у двери и ухватилась рукой за дверную скобу.

   - Что... что случилось? - тихо спросила она побелевшими губами. - Что-нибудь про Алексея?

   - Папа письмо прислал! - завопил я. - Толстое... наверное, с фотографиями, и мне тоже подарок прислал.

   - Жив, здоров? - спрашивала мать, сбрасывая шаль. - А я как увидала с порога серую шинель, так у меня сердце ёкнуло. Наверное, думаю, с отцом что-нибудь случилось.

   - Пока не случилось, - ответил солдат. - Низко кланяется, вот - пакет просил передать. Не хотел он по почте... Почта ныне ненадежная.

   Мать разорвала конверт. Никаких фотографий в нем не было, только пачка замасленных, исписанных листков.

   К одному из них пристал комок глины и зеленая засохшая травинка.

   Я развернул сверток - там лежал небольшой маузер и запасная обойма.

   - Что еще отец выдумал! - сказала недовольно мать. - Разве это игрушка?

   - Ничего, - ответил солдат. - Что у тебя сын дурной, что ли? Гляди-ка, ведь он вон уже какой, с меня ростом скоро будет. Пусть спрячет пока. Хороший пистолет. Его Алексей в германском окопе нашел. Хорошая штука. Потом всегда пригодиться может.

   Я потрогал холодную точеную рукоятку и, осторожно завернув маузер, положил его в ящик.

   Солдат пил у нас чай. Выпил стаканов семь и все рассказывал нам про отца и про войну. Я выпил всего полстакана, а мать и вовсе не дотронулась до чашки. Порывшись в своих склянках, она достала пузырек со спиртом и налила солдату. Солдат сощурился, долил спирт водой и, медленно выпив водку, вздохнул и покачал головой.

   - Жисть никуда пошла, - сказал он, отодвигая стакан. - Из дома писали, что хозяйство прахом идет. А чем помочь было можно? Сами голодали месяцами. Такая тоска брала, что думаешь - хоть бы один конец. Замотались люди в доску. Бывало, иногда закипит душа, как ржавая вода в котелке. Эх, думаешь, была бы сила, плюнул бы... и повернул обратно. Пусть воюет, кто хочет, а я у немца ничего не занимал, и он мне ничего не должен! Мы с Алексеем много про это говорили. Ночи долгие... Спать блоха не дает. Только вся и утеха, что песни да разговоры. Иной раз плакать бы впору или удавить кого, а ты сядешь и запоешь. Плакать - слез нету. Злость сорвать на ком следует - руки коротки. Эх, говоришь, ребята, друзья хорошие, товарищи милые, давайте хоть песню споем!

   Лицо солдата покраснело, покрылось влагой, и по комнате гуще и гуще расходился запах йодоформа. Я открыл окно. Сразу пахнуло вечерней свежестью, прелью сложенного во дворах сена и переспелой вишней.

   Я сидел на подоконнике, чертил пальцем по стеклу и слушал, что говорил солдат. Слова солдата оставляли на душе осадок горькой сухой пыли, и эта пыль постепенно обволакивала густым налетом все до тех пор четкие и понятные для меня представления о войне, о ее героях и ее святом значении. Я почти с ненавистью смотрел на солдата. Он снял пояс, расстегнул мокрый ворот рубахи и, видимо опьянев, продолжал:

   - Смерть, конечно, плохо Но не смертью еще война плоха, а обидою. На смерть не обидно. Это уже такой закон, чтобы рано ли, поздно ли, а человеку помереть. А кто выдумал такой закон, чтобы воевать? Я не выдумывал... ты не выдумывал, он не выдумывал, а кто-то да выдумал. Так вот, кабы был господь бог всемогущ, всеблаг и всемилостив, как об этом в книгах пишут, пусть призвал бы он того человека и сказал ему: "А дай-ка мне ответ, для каких нужд втравил ты в войну миллионы народов? Какая им и какая тебе от этого выгода? Выкладывай все начистоту, чтобы всем было ясно и понятно". Только... - Тут солдат покачнулся и чуть не уронил стакан. - Только... не любит что-то господь в земные дела вмешиваться. Ну что же, подождем, потерпим. Мы - народ терпеливый. Но уж когда будет терпению край, тогда, видно, придется самим разыскивать и судей и ответчиков.

   Солдат умолк, нахмурился, исподлобья посмотрел на мать, которая, опустив глаза на скатерть, за все время не проронила ни слова. Он встал и, протягивая руку к тарелке с селедкой, сказал примирительно и укоризненно:

   - Ну, да что ты... Вот еще о чем заговорили! Пустое... Всему будет время, будет и конец. Нет ли у тебя, хозяйка, еще в бутылке?

   И мать, не поднимая глаз, долила ему в стакан капли теплого пахучего спирта.

  

   Всю эту ночь за стеною проплакала мама; шелестели один за другим перевертываемые листки отцовского письма. Потом через щель мелькнул тусклый зеленый огонек лампадки, и я догадался, что мать молится.

   Отцовского письма она мне не показала. О чем он писал и отчего в ту ночь она плакала, я так и не понял тогда.

   Солдат ушел от нас утром.

   Перед тем как уйти, он похлопал меня по плечу и сказал, точно я его о чем спрашивал:

   - Ничего, милый... Твое дело молодое. Эх! Поди-ка, ты и почище нашего еще увидишь!

   Он попрощался и ушел, притопывая деревяшкой, унося с собой костыль, запах йодоформа и гнетущее настроение, вызванное его присутствием, его кашляющим смехом и горькими словами.

  

  

  

   Лето подходило к концу. Федька усиленно готовился к переэкзаменовке. Яшка Цуккерштейн, напившись болотной воды, заболел лихорадкой, и я как-то неожиданно очутился в одиночестве. Я валялся на кровати, читал отцовские книги и газеты.

   Про конец войны ничего не было слышно В город понаехало множество беженцев, потому что германцы сильно продвинулись по фронту и заняли уже больше половины Польши. Беженцы побогаче разместились по частным квартирам, но таких было немного. Наши купцы, монахи и священники были людьми набожными и неохотно пускали к себе беженцев - в большинстве бедных многосемейных евреев, и беженцы главным образом жили в бараках возле перелеска, за городом.

   К тому времени из деревень вся молодежь, все здоровые мужики были угнаны на фронт. Многие хозяйства разорились. Работать в полях было некому, и в город потянулись нищие - старики, бабы и ребятишки

   Раньше, бывало, ходишь целый день по улицам - и ни одного незнакомого не встретишь. Иного хоть по фамилии не знаешь, так обязательно где-нибудь встречал, а теперь попадались на каждом шагу незнакомые, чужие лица - евреи, румыны, поляки, пленные австрийцы, раненые солдаты из госпиталя Красного Креста.

   Не хватало продуктов. Масло, яйца, молоко по дорогой цене раскупались на базаре с раннего утра. У булочных образовались очереди, исчез белый хлеб, да и черного не всем хватало. Купцы немилосердно набавляли цены на все, даже не на съестные продукты.

   Говорили у нас, что один Бебешин за последний год нажил столько же, сколько за пять предыдущих. А Синюгин - тот и вовсе так разбогател, что пожертвовал шесть тысяч на храм; забросив свою вышку с телескопом, выписал из Москвы настоящего, живого крокодила, которого пустил в специально выкопанный бассейн.

   Когда крокодила везли с вокзала, за телегой тянулось такое множество любопытных, что косой пономарь Спасской церкви Гришка Бочаров, не разобравшись, принял процессию за крестный ход с Оранской иконой божией матери и ударил в колокола. Гришке от епископа было за это назначено тридцатидневное покаяние. Многие же богомольцы говорили, что Гришка врет, будто бы зазвонил по ошибке, а сделал это нарочно, из озорства. Мало ему покаяния, а надо бы для примера засадить в тюрьму, потому что похороны за крестный ход принять - это еще куда ни шло, но чтобы этакую богомерзкую скотину с пресвятой иконой спутать - это уже смертный грех!

  

   Захлопнув книгу, я выбежал на улицу. Делать мне было нечего, и я побежал за город, на кладбище, к Тимке Штукину. Тимку дома я не застал. Отец его, седой крепкий старик, старый знакомый моего отца, потрепал меня по плечу и сказал:

   - Растешь, хлопец! Батько-то приедет и не узнает. Ростом-то ты в отца вышел, во какой здоровенный! А мой Тимка, пес его знает, в деда, что ли, по матери пошел, - хлюпкий, как комар. И куда в его только жратва идет?! Отец-то здоров? Будете писать - от меня поклон. Хороший, настоящий человек. Мы с ним восемь лет в сельской школе проработали. Он - учителем, а я - сторожем... Только давно это... Ты вовсе сосуном был... не помнишь. Ну, ступай! Тимка тут где-нибудь, щеглов ловит. Поищи в березах, там, в углу, за солдатскими могилами. Ближе-то он не ловит - староста, как увидит, ругается.

   Тимку я нашел в березняке. Он стоял под деревом и, держа в руке палку с петлей, осторожно подводил ее под едва заметного в пожелтевшей листве щегла. Тимка испуганно, почти умоляюще посмотрел на меня и замотал головой, чтобы я не подходил ближе и не спугнул птицы. Я остановился.

   Большей дуры-птицы, чем щегол, по-моему, не было никогда на свете. К концу длинного тонкого удилища ребята-птицеловы прикрепляют конский волос и делают петлю. Петлю эту нужно осторожно накинуть на шею щеглу.

   Тимка осторожно подвел конец удилища к самой голове пичужки. Щегол покосился на петлю и лениво перескочил на соседнюю ветку. Высунув кончик языка, стараясь не дышать, Тимка принялся подводить петлю снова. Глупый щегол с любопытством посматривал на Тимкино занятие. Он по-идиотски беспечно позволил окружить петлей нахохлившуюся головку. Тимка дернул палку, и полузадушенный щегол, не успев пискнуть, полетел на траву, отчаянно трепыхаясь крыльями. Через минуту он уже прыгал в клетке вместе с пятком других пленных собратьев.

   - Видал?! - заорал Тимка, подпрыгивая на одной ноге. - Во, брат, как ловко... целых шесть штук. Только щеглы всё. Синицу атак не поймаешь... Ее западками надо или лучком... Хитрющая! А эти дураки сами башкой лезут...

   Внезапно Тимка оборвал себя на полуслове, лицо его окаменело в таком выражении, как будто бы кто-то стукнул его поленом по голове. Погрозив мне пальцем, он постоял, не шелохнувшись, минуты две, потом опять подпрыгнул и спросил:

   - Что!.. слыхал?

   - Ничего не слыхал, Тимка. Слыхал, что паровоз на вокзале загудел.

   - Господи ты боже мой! Он не слыхал! - удивленно всплеснул руками Тимка. - Малиновка!.. Слышал ты, пересвистнулась?.. Настоящая, краснозвонка. Я уже по свисту слышу, я ее, голубушку, вторую неделю выслеживаю. Знаешь, где утопленника хоронили? Ну, так вот она там, в кленах, где-то водится. Там густые клены, а сейчас у них листья, как огонь, яркие... Пойдем посмотрим.

   Тимка знает каждую могилу, каждый памятник. На ходу прискакивая по-птичьи, он показывал мне:

   - Здесь вот - пожарный лежит... в прошлом году сгорел, а здесь - Чурбакин слепой. Тут все этакие, тут купцов не хоронят, для купцов хорошая земля отведена... Вон у Синюгиной бабушки какой памятник поставили, с архангелами. А вот тут, - Тимка ткнул пальцем на еле заметный бугорок, - тут удавленник похоронен. Батька говорил, что сам он, нарочно удавился... слесарь деповский. Вот уж не знаю, как это можно самому, нарочно?

   - От плохой жизни, должно быть, Тимка, ведь не от хорошей же?

   - Ну-у, что ты! - удивленно и протестующе протянул Тимка. - От какой же это плохой? Разве же она плохая?

   - Кто - она?

   - Да жизнь-то! Беда, какая хорошая! Как же можно, чтобы смерть лучше была? То бегаешь и все, что хочешь, а то - лежи!

   Тимка засмеялся звонким, щебечущим смехом и опять разом замер, точно его оглушили, и, постояв с минутку, сказал шепотом:

   - Тише теперь... Она тут где-то, недалеко хоронится... Только хитрая! Ну, да все равно я ее поймаю.

   Только к вечеру я вернулся от Тимки. Странный мальчуган, он всего на полтора года моложе меня, а такой маленький, что ему не только двенадцати, а и десяти лет нельзя было дать. Всегда он суетился, товарищи над ним подсмеивались, частенько щелкали его по затылку, но он никогда надолго не обижался. Когда Тимка просил что-нибудь, ну, скажем, перочинный ножик карандаш очинить, или перо, или решить трудную задачу, то всегда глядел в упор большими круглыми глазами и почему-то виновато улыбался. Он был трусом, но и трусость у него была особая. Не было Тимке большего страха, чем тот, который он испытывал при приближении инспектора или директора. Однажды во время урока пришел швейцар и сказал, что Тимку просят в учительскую. Тимка не мог сразу подняться с парты; потом обвел глазами весь класс, как бы спрашивая: "Да за что же? Ей-богу, ни в чем не виноват". Рябоватое лицо его приняло серый оттенок, и он неуверенно вышел за дверь.

   На перемене мы узнали, что вызывали его не для заковывания в кандалы и отправления на каторгу, не для порки и даже не для записи в кондуит, а просто чтобы он расписался за полученный в прошлом году бесплатно учебник арифметики.

  

   Через два дня у нас начались занятия. В классах стоял шум и гомон. Каждый рассказывал о том, как он провел лето, сколько наловил рыбы, раков, ящериц, ежей. Один хвастался убитым ястребом, другой азартно рассказывал о грибах и землянике, третий божился, что поймал живую змею. Были у нес и такие, которые на лето ездили в Крым и на Кавказ - на курорты. Но их было немного. Эти держались особняком, про ежей и землянику не разговаривали, а солидно рассказывали о пальмах, о купаниях и лошадях.

   Впервые в этом году нам объявили, что ввиду дороговизны попечитель разрешил взамен суконной формы носить форму из другой, более дешевой материи.

   Мать сшила мне гимнастерку и штаны из какой-то материи, которая называлась "чертовой кожей".

   Кожа эта действительно, должно быть, была содрана с черта, потому что когда однажды, убегая из монашеского сада от здоровенного инока, вооруженного дубиной, я зацепился за заборный гвоздь, то штаны не разорвались и я повис на заборе, благодаря чему инок успел влепить мне пару здоровых оплеух.

   Было еще одно нововведение. К нам прикомандировали офицера, дали деревянные винтовки, которые с виду совсем походили на настоящие, и начали обучать военному строю.

   После того письма, которое привез нам от отца безногий солдат, мы не получили ни одного. Каждый раз, когда Федькин отец проходил с сумкой по улице, моя маленькая сестренка, подолгу караулившая его появление, высовывала из окна голову и кричала тоненьким голосом:

   - Дядя Сергей! Нам нету от папы?

   И тот отвечал неизменно:

   - Нету, деточка, нету сегодня!.. Завтра, должно быть, будет.

   Но и "завтра" тоже ничего не было.

  

  

  

   Однажды, уже в сентябре, Федька засиделся у меня до позднего вечера. Мы вместе заучивали уроки.

   Едва мы кончили и он сложил книги и тетради, собираясь бежать домой, как внезапно хлынул проливной дождь.

   Я побежал закрывать окно, выходившее в сад.

   Налетавшие порывы ветра со свистом поднимали с земли целые груды засохших листьев, несколько крупных капель брызнуло мне в лицо. Я с трудом притянул одну половину окна, высунулся за второй, как внезапно порядочной величины кусок глины упал на подоконник.

   "Ну и ветер! - подумал я. - Этак и все деревья переломать может".

   Возвращаясь в соседнюю комнату, я сказал Федьке:

   - Буря настоящая. Куда ты, дурак, собрался... Такой дождь хлещет! Смотри-ка, какой кусок земли в окно ветром зашвырнуло.

   Федька посмотрел недоверчиво:

   - Что ты врешь-то? Разве этакий ком зашвырнет?

   - Ну вот еще! - обиделся я. - Я же тебе говорю: только я стал закрывать, как плюхнулось на подоконник.

   Я посмотрел на ком глины. Не бросил ли кто, на самом деле, нарочно? Но тотчас же я одумался и сказал:

   - Глупости какие! Некому бросать. Кого в этакую погоду в сад занесет? Конечно, ветер.

   Мать сидела в соседней комнате и шила. Сестренка спала. Федька пробыл у меня еще полчаса. Небо прояснилось. Через мокрое окно заглянула в комнату луна, ветер начал стихать.

   - Ну, я побегу, - сказал Федька.

   - Ступай. Я не пойду за тобой дверь запирать. Ты захлопни ее покрепче, замок сам защелкнется.

   Федька нахлобучил фуражку, сунул книги за пазуху, чтобы не промокли, и ушел. Я слышал, как гулко стукнула закрытая им дверь.

   Я стал снимать ботинки, собираясь ложиться спать. Взглянув на пол, я увидел оброненную и позабытую Федькой тетрадку. Это была та самая тетрадь, в которой мы решали задачи.

   "Вот дурной-то, - подумал я. - Завтра у нас алгебра - первый урок... То-то хватится. Надо будет взять ее с собой".

   Сбросив одежду, я скользнул под одеяло, но не успел еще перевернуться, как в передней раздался негромкий, осторожный звонок.

   - Кого еще это несет? - спросила удивленная мать. - Уж не телеграмма ли от отца?.. Да нет, почтальон сильно за ручку дергает. Ну-ка, пойди отопри.

   - Я, мам, разделся уже. Это, мам, наверное, не почтальон, а Федька, он у меня нужную тетрадку забыл, да, должно быть, по дороге спохватился.

   - Вот еще идол! - рассердилась мать. - Что он, не мог утром забежать? Где тетрадь-то?

   Она взяла тетрадь, надела на босую ногу туфли и ушла.

   Мне слышно было, как туфли ее шлепали по ступенькам. Щелкнул замок. И тотчас же снизу до меня донесся заглушенный, сдавленный крик. Я вскочил. В первую минуту я подумал, что на мать напали грабители, и, схватив со стола подсвечник, хотел было разбить им окно и заорать на всю улицу. Но внизу раздался не то смех, не то поцелуй, оживленный, негромкий шепот. Затем зашаркали шаги двух пар ног, подымающихся наверх.

   Распахнулась дверь, и я так и прилип к кровати раздетый и с подсвечником в руке.

   В дверях, с глазами, полными слез, стояла счастливая, смеющаяся мать, а рядом с нею - заросший щетиной, перепачканный в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат - мой отец.

   Один прыжок - и я уже был стиснут его крепкими, загрубелыми лапами.

   За стеною в кровати зашевелилась потревоженная шумом сестренка. Я хотел броситься к ней и разбудить ее, но отец удержал меня и сказал вполголоса:

   - Не надо, Борис... не буди ее... и не шумите очень.

   При этом он обернулся к матери:

   - Варюша, если девочка проснется, то не говори ей, что я приехал. Пусть спит. Куда бы ее на эти три дня отправить?

   Мать ответила:

   - Мы отправим ее рано утром в Ивановское... Она давно просилась к бабушке. Небо прояснилось, кажется. Борис раненько утром отведет ее. Да ты. Алеша, не говори шепотом, она спит очень крепко. За мной иногда по ночам приходят из больницы, так что она привыкла.

   Я стоял, раскрыв рот, и отказывался верить всему слышанному.

   "Как?.. Маленькую лупоглазую Танюшку хотят чуть свет отправить к бабушке, чтобы она так и не увидела приехавшего на побывку отца? Что же это такое?.. Для чего же?"

   - Боря! - сказала мне мать. - Ты ляжешь в моей комнате, а утречком, часов в шесть, соберешь Танюшку и отведешь к бабушке... Да не говори там никому, что папа приехал.

   Я посмотрел на отца. Он крепко прижал меня к себе, хотел что-то сказать, но вместо этого еще крепче обнял и промолчал.

   Я лег на мамину кровать, а отец и мать остались в столовой и закрыли за собой дверь. Долго я не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, пробовал считать до пятидесяти, до ста - сон не приходил.

   В голове у меня образовался какой-то хаос. Стоило мне только начать думать обо всем случившемся, как тотчас же противоречивые мысли сталкивались и несуразные предположения, одно другого нелепей, лезли в голову. Начинало слегка давить виски так же, как давит голову, когда долго кружишься на карусели.

   Только поздно ночью я задремал. Проснулся я от легкого скрипа. В комнату вошел с зажженной свечой отец. Я чуть-чуть приоткрыл глаза. Отец был без сапог. Тихонько, на носках, он подошел к Танюшкиной кроватке и опустил свечу.

   Так простоял он минуты три, рассматривая белокурые локоны и розовое лицо спящей девчурки. Потом наклонился к ней. В нем боролись два чувства: желание приласкать дочку и опасение разбудить ее. Второе одержало верх. Быстро выпрямился, повернулся и вышел.

   Дверь еще раз скрипнула - свет в комнате погас.

   ...Часы пробили семь. Я открыл глаза. Сквозь желтые листья березы за окном блестело яркое солнце. Я быстро оделся и заглянул в соседнюю комнату. Там спали. Притворив дверь, я стал будить сестренку.

   - А где мама? - спросила она, протирая глаза и уставившись на пустую кровать.

   - Маму вызвали в больницу. Мама, когда уходила, сказала мне, чтобы я свел тебя в гости к бабушке.

   Сестренка засмеялась и лукаво погрозила мне пальцем:

   - Ой, врешь, Борька! Бабушка еще только вчера просила меня к себе, мама не пускала.

   - Вчера не пустила, а сегодня передумала. Одевайся скорей... Смотри, какая погода хорошая. Бабушка возьмет тебя сегодня в лес рябину собирать.

   Поверив, что я не шучу, сестренка быстро вскочила и, пока я помогал ей одеваться, защебетала:

   - Так, значит, мама передумала? Ой, как я люблю, когда мама передумывает! Давай, Борька, возьмем с собой кошку Лизку... Ну, не хочешь кошку, тогда Жучка возьмем. Он веселей... Он меня как вчера лизнул в лицо! Только мама заругалась. Она не любит, чтобы лицо лизали. Жучок один раз лизнул ее, когда она в саду лежала, а она его хворостиной.

   Сестренка соскочила с кровати и подбежала к двери.

   - Борька, открой мне дверь. У меня там платок в углу лежит и еще коляска.

   Я оттащил ее и посадил на кровать.

   - Туда нельзя, Танюшка, там чужой дядя спит. Вечером приехал. Я сам тебе принесу платок.

   - Какой дядя? - спросила она. - Как в прошлый раз?

   - Да, как в прошлый.

   - И с деревянной ногой?

   - Нет, с железной.

   - Ой, Борька! Я еще никогда не видала с железной. Дай я в щелочку посмотрю тихо-онечко... я на цыпочках.

   - Я вот тебе посмотрю! Сиди смирно!

   Осторожно пробравшись в комнату, я достал платок и вернулся обратно.

   - А коляску?

   - Ну, выдумала еще, зачем с коляской тащиться? Там тебя дядя Егор на настоящей телеге покатает.

   Тропка в Ивановское проходила по берегу Теши. Сестренка бежала впереди, поминутно останавливаясь, то затем, чтобы поднять хворостину, то посмотреть на гусей, барахтавшихся в воде, то еще зачем-нибудь. Я шел потихоньку позади. Утренняя свежесть, желто-зеленая ширь осенних полей, монотонное позвякивание медных колокольчиков пасущегося стада - все это успокаивающе действовало на меня.

   И теперь уже та назойливая мысль, которая так мучила меня ночью, прочно утвердилась в моей голове, и я уже не силился отделаться от нее.

   Я вспомнил комок глины, брошенный на подоконник. Конечно, это не ветер бросил. Как мог ветер вырвать из грядки такой перепутанный корнями кусок? Это бросил отец, чтобы привлечь мое внимание. Это он в дождь и бурю прятался в саду, выжидая, пока уйдет от меня Федька. Он не хочет, чтобы сестренка видела его, потому что она маленькая и может проболтаться о его приезде. Солдаты, которые приезжают в отпуск, не прячутся и не скрываются ни от кого...

   Сомнений больше не было - мой отец дезертир.

   На обратном пути я неожиданно в упор столкнулся с училищным инспектором.

   - Гориков, - сказал он строго, - это еще что такое?.. Почему вы во время уроков не в школе?

   - Я болен, - ответил я машинально, не соображая всей нелепости своего ответа.

   - Болен? - переспросил инспектор. - Что вы городите чушь! Больные лежат дома, а не шатаются по улицам.

   - Я болен, - упрямо повторил я, - и у меня температура...

   - У каждого человека температура, - ответил он сердито. - Не выдумывайте ерунды и марш со мной в школу...

   "Вот тебе и на! - думал я, шагая вслед за ним. - И зачем я соврал ему, что болен? Разве я не мог, не называя настоящей причины своего отсутствия в школе, придумать какое-нибудь другое, более правдоподобное объяснение?"

   Старичок, училищный доктор, приложил ладонь к моему лбу и, даже не измерив температуры, поставил вслух диагноз:

   - Болен острым приступом лени. Вместо лекарства советую четверку за поведение и после уроков на два часа без обеда.

   Инспектор с видом ученого аптекаря одобрил этот рецепт и, позвав сторожа Семена, приказал ему отвести меня в класс.

   Несчастья одно за другим приходили ко мне в этот день.

   Едва только я вошел, как немка Эльза Францисковна окончила спрашивать Торопыгина и, недовольная моим появлением среди урока, сказала:

   - Гориков! Коммэн зи хэр! Спрягайте мне глагол "иметь". Их хабэ, - начала она.

   - Ду хаст, - подсказал мне Чижиков.

   - Эр хат, - вспомнил я сам. - Вир... - Тут я опять запнулся. Ну, положительно мне сегодня было не до немецких глаголов.

   - Хастус, - нарочно подсказал мне кто-то с задней парты.

   - Хастус, - машинально повторил я.

   - Что вы говорите? Где ваша голова? Надо думать, а не слюшать, что глупый мальшик подсказывает. Дайте вашу тетрадь.

   - Я позабыл тетрадь, Эльза Францисковна, приготовил уроки, только позабыл все книги и тетради. Я принесу их вам на перемене.

   - Как можно забывать все книги и тетради! - возмутилась немка. - Вы не забыли, а вы обманываете. Останьтесь за это на час после уроков.

   - Эльза Францисковна, - сказал я возмущенно, - меня и так уже сегодня инспектор на два часа оставил. Куда же еще на час? Что мне, до ночи сидеть, что ли?

   В ответ учительница разразилась длиннейшей немецкой фразой, из которой я едва понял, что леность и ложь должны быть наказуемы, и хорошо понял, что третьего часа отсидки мне не избежать.

   На перемене ко мне подошел Федька:

   - Ты что же это без книг и почему тебя Семен в класс привел?

   Я соврал ему что-то. Следующий, последний урок - географии - я провел в каком-то полусне. Что говорил учитель, что ему отвечали - все это прошло мимо моего сознания, и я очнулся, только когда задребезжал звонок.

   Дежурный прочел молитву. Ребята, хлопая крышками парт, один за другим вылетали за двери. Класс опустел. Я остался один. "Боже мой, - подумал я с тоской, - еще три часа... целых три часа, когда дома отец, когда все так странно..."

   Я спустился вниз. Там возле учительской стояла длинная, узкая, вся изрезанная перочинными ножами скамья. На ней уже сидели трое. Один первоклассник, оставленный на час за то, что запустил в товарища катышком из жеваной бумаги, другой - за драку, третий - за то, что с лестницы третьего этажа старался попасть плевком в макушку проходившего внизу ученика.

   Я сел на лавку и задумался. Мимо, громыхая ключами, прошел сторож Семен.

   Вышел дежурный надзиратель, время от времени присматривавший за наказанными, и, лениво зевнув, скрылся.

   Я тихонько поднялся и через дверь учительской заглянул на часы. Что такое? Прошло всего-навсего только полчаса, а я-то был уверен, что сижу уже не меньше часа.

   Внезапно преступная мысль пришла мне в голову: "Что же это, на самом деле? Я не вор и не сижу под стражей. Дома у меня отец, которого я не видел два года и теперь должен увидеть при такой странной и загадочной обстановке, а я, как арестант, должен сидеть здесь только потому, что это взбрело на ум инспектору и немке?" Я встал, но тотчас же заколебался. Самовольно уйти, будучи оставленным, - это было у нас одним из тягчайших школьных преступлений.

   "Нет, подожду уж", - решил я и направился к скамье.

   Но тут приступ непонятной злобы овладел мной. "Все равно, - подумал я, - вон отец с фронта убежал... - тут я криво усмехнулся, - а я отсюда боюсь".

   Я побежал к вешалке, кое-как накинул шинель и, тяжело хлопнув дверью, выскочил на улицу.

  

   На многое в тот вечер старался раскрыть мне глаза отец.

   - Ну, если все с фронта убегут, тогда что же, тогда немцы завоюют нас? - все еще не понимая и не оправдывая его поступка, говорил я.

   - Милый, немцам самим нужен мир, - отвечал отец, - они согласились бы на мир, если бы им предложили. Нужно заставить правительство подписать мир, а если оно не захочет, то тогда...

   - Тогда что же?

   - Тогда мы постараемся заставить.

   - Папа, - спросил я после некоторого молчания, - а ведь прежде, чем убежать с фронта, ты ведь был смелым, ты ведь не из страха убежал?

   - Я и сейчас не трус, - улыбнулся он. - Здесь я еще в большей опасности, чем на фронте.

   Он сказал это спокойно, но я невольно повернул голову к окну и вздрогнул.

   С противоположной стороны прямо к нашему дому шел полицейский. Шел он медленно, вперевалку. Дошел до середины улицы и свернул вправо, направившись к базарной площади, вдоль мостовой.

   - Он... не... к нам, - сказал я отрывисто, чуть не по слогам, и учащенно задышал.

   На другой день вечером отец говорил мне:

   - Борька, со дня на день к вам могут нагрянуть гости. Спрячь подальше игрушку, которую я тебе прислал. Держись крепче! Ты у меня вон уже какой взрослый. Если тебе будут в школе неприятности из-за меня, плюнь на все и не бойся ничего, следи внимательней за всем, что происходит вокруг, и ты поймешь тогда, о чем я тебе говорил.

   - Мы увидимся еще, папа?

   - Увидимся. Я буду здесь иногда бывать, только не у вас.

   - А где же?

   - Узнаешь, когда будет надо, вам передадут.

   Было уже совсем темно, но у ворот на лавочке сидел сапожник с гармонией, а возле него гомонила целая куча девок и ребят.

   - Мне бы пора уже, - сказал отец, заметно волнуясь, - как бы не опоздать.

   - Они, папа, до поздней ночи, должно быть, не уйдут, потому что сегодня суббота.

   Отец нахмурился.

   - Вот еще беда-то. Нельзя ли, Борис, где-нибудь через забор или через чужой сад пролезть? Ну-ка подумай... Ты ведь должен все дыры знать.

   - Нет, - ответил я, - через чужой сад нельзя. Слева, у Аглаковых, забор высоченный и с гвоздями, а справа можно бы, но там собака, как волк, злющая... Вот что. Если ты хочешь, то спустимся со мной к пруду, там у меня плот есть, я тебя перевезу задами прямо к оврагу. Сейчас темно, никто не разберет, и место там глухое.

   Под грузной фигурой отца плот осел, и вода залила нам подошвы. Отец стоял не шевелясь. Плот бесшумно скользил по черной воде. Шест то и дело застревал в вязком, илистом дне. Я с трудом вытаскивал его из заплесневевшей воды.

   Два раза я пробовал пристать к берегу, и все неудачно - дно оврага было низкое и мокрое. Тогда я взял правее и причалил к крайнему саду.

   Сад этот был глух, никем не охранялся, и заборы его были поломаны.

   Я проводил отца до первой дыры, через которую можно было выбраться в овраг. Здесь мы распрощались.

   Я постоял еще несколько минут. Хруст веток под отцовскими тяжелыми шагами становился все тише и тише.

  

  

  

   Через три дня мать вызвали в полицию и сообщили ей, что ее муж дезертировал из части. С матери взяли подписку в том, что "сведений о его настоящем местонахождении она не имеет, а если будет иметь, то обязуется немедленно сообщить об этом властям".

   Через сына полицмейстера в училище на другой же день стало известно, что мой отец - дезертир.

   На уроке закона божьего отец Геннадий произнес небольшую поучительную проповедь о верности царю и отечеству и ненарушимости присяги. Кстати же он рассказал исторический случай, как во время японской войны один солдат, решившись спасти свою жизнь, убежал с поля битвы, однако вместо спасения обрел смерть от зубов хищного тигра.

   Случай этот, по мнению отца Геннадия, несомненно доказывал вмешательство провидения, которое достойно покарало беглеца, ибо тигр тот вопреки обыкновению не сожрал ни одного куска, а только разодрал солдата и удалился прочь.

   На некоторых ребят проповедь эта произвела сильное впечатление. Во время перемены Христька Торопыгин высказал робкое предположение, что тигр тот, должно быть, вовсе был не тигр, а архангел Михаил, принявший образ тигра.

   Однако Симка Горбушин усомнился в том, чтобы это был Михаил, потому что