Замятин Евгений Иванович - Север

жирного гуся; огонь играет на зеленом, рыжем; губы и руки в крови. Чуть слышно улыбается глазами Марею: вслух не надо.

   Издали хруст: медведь прет через трущобу. Затих - и только еще ворчит сердито белая лайка сквозь сон.

   Костер тухнет. Ближе придвигаются из темноты сестры-сосны - всё темнее, всё уже мир - и вот во всем мире только двое.

  

   Бог с ними - с людьми. Марей ушел из артели, сдал приезжим летнякам свои яруса, избу, платили ему рыбой из улова: запас на зиму будет. Жили с Пелькой в лесу, в лопской веже: остовище из тонких слег оплетено хворостом, мхом обложено, и внутри зеленый мох - пуховой ковер.

   Всякое утро Пелька меняла примятый мох. Всякое утро, напевая, навораживая, плела свежий можжевельный венок, вчерашний - вешала на стены. Может быть, зеленые венки - жертва Богу. Может быть, зеленые венки - счет дням и ночам: с зажмуренными глазами дни и ночи мчались сквозь чащу, сквозь белое бессонное солнце, мимо тихих лесных озер. И вот на лету схватиться за пролетающее дерево и, крепко придерживая шапку, обернуться назад лицом к вихрю: нет, не сон, вот венок, и еще, и смятый, высохший мох. А потом опять зажмурить глаза - пусть несет...

   Марей ушел в становище к людям, в лавку к Кортоме - за порохом и солью.

   Одной - томиться, спрашивать лайку: "Ну, все еще нет? Ну, что же, скоро - скажи?" И как только вскочит лайка и настроит серые уши - бросить все и нестись вместе с лайкой навстречу, пока не завидится: чуть сутулый, беловолосый, медленный младень-богатырь.

   - Ты-ты-ты! - только одно слово: как на заре одно и то же слово без конца выкрикивает гага в каменном гнезде...

   Были облачные дни. Понемногу скорлупа облаков все тоньше, розовее, треснула - и солнце, между зеленых верхушек - синий просвет. Марей не слышит, синими глазами - в синь, далеко.

   Пройти мимо, нечаянно уколоть грудью: нет. Сдвинуть брови - так - чтоб столкнулись, крикнуть: "О чем думаешь? Не хочу! Не смей!" И в ответ изумленным ребячьим глазам - сгореть, в клубочек у ног, вместе с белой лайкой, и как лайка - от поглаживания зажмуриться, затихнуть...

   Ночью - дождь, тихая шелковая музыка в веже. И только всего: проснуться, протянуть руку, чуть-чуть тронуть в темноте - и засмеяться от нестерпимого счастья: дождь.

   И снова лететь - из сна в сон...

   Однажды ночью сквозь сон погладила мох: пусто. Не поверила, вся выпросталась из сна, раскрыла глаза в темноте, тронула: пустой смятый мох. Марея нету.

   Выбежала, крикнула звонко:

   - Маре-ей!

   Никого. Луна висит чужая, тяжелая, как замок на двери, дверь наглухо замкнута, все тихо, и только издалека шумит бессонная Тунежма.

   Внизу на воде тень. Сверху видно: на темном зеркале заводи - белая голова Марея. И не учуял: вся перегнулась сверху - глазами зовет, зовет Пелька.

   Вернулась в вежу, легла. И только когда уже остыли, побледнели, дрожали от утреннего холода звезды, Марей тихонько вошел в вежу, тихонько лег на свое место.

  

   Быстро неслась осень на серых совиных крыльях. По сумеркам - правили к югу лебединые стайки, трубили в печальные трубы. По утрам мох стоял весь в седом серебре.

   - Ничего не поделаешь, Пелька: надо вежу снимать да собираться в зимний стан.

   - Нет!

   - Сама же, девонька милая, дрожишь по ночам. Холодно.

   - Мне не холодно - я не оттого... я не дрожу! Не надо отсюда!

   Не умолить тебе осени, нет. В лесу разгуливал ветер-полунощник, в уши гудел, пугаючи, выметал к зиме, крутил листья.

   Лихоманно-румяным, ветреным вечером вернулись в становище. В избе пахнет нежильем, холодной сажей. Но широкая лавка в кути - та самая, и только завесить окно шкурой, затопить печь...

   - Ты, Пелька, затапливай, я сейчас - только вот к Кортоме, а то в лампе засветить нечего.

   Пел в печи огонь, напевала Пелька. Посыпала пол можжевельником, и можжевельник на стенах, и мягкая постель на лавке: всё как тогда, зимой.

   Вязанка прогорала. Пелька подкинула еще одну: пляшет, трещит. И опять понемногу всё ниже языки, всё медленнее. Там-сям синие, последние. Потухли, темно.

   Вышла на улицу. Гудит полунощник, бухают волны в берег, звезды дрожат, мигают огоньки в избах.

   Сквозь незавешенное окно в лавке Кортомы видно: Кортома на бочке, с трубочкой, учительно поднят указательный палец. Кожаны, ушастые шапки, белая голова с изумленными по-ребячьи глазами...

   В Мареевой избе темно. От угольев еще чуть-чуть краснеется устье печи. На лавке чуть белеет Пелька, свесила ноги, руки крепко зажаты в коленях.

   - Ты где же, Пелька? Ведь ты хотела - огонь в печке, как зимой.

   - Я топила.

   - Потухло. Эх... Давай еще зажгем, а?

   - Нет, хворост весь.

   В печи уголья чуть-чуть потрескивают, шевелятся, шуршат под золой.

  

   Всё под снегом. Лютая тишь в становище.

   В темноте вставали, нехотя шли на двор: нарубить снегу, кипятку согреть. Нехотя ели, поглядывали в окошко: стекла черные.

   К бабке Матрене, что ли, сбегать: сколько теперь время-то?

   У бабки Матрены - на стене часы, без утиху тикают, хрипят, кашляют, бегут без отдыха - зрячие в темной ночи.

   - Первый час, ишь ты... А нет ли, бабушка, бутылочки?

   Как не быть - есть; и будто - полегче, будто - в окошке чернота слиняла, светок чуть-чуть.

   Похмелые - спозаранку заваливались спать: нарочно выгоняли из сна побольше, чтоб не так евсяными быть. Лето для промысла было незадачливое, ежева мало, со счетом ели. Косились на стариков: старики - они жоркие, известно, а кой прок их кормить? И поголодуют - не беда.

   Голодные собаки завывали. Бабы трижды в день мыли ребятам брюхо кипятком, чтоб меньше есть просили. Старики голодали молча.

   И помаленьку началось со стариков: стали ногами, деснами пухнуть, кряхтеть, на печи лежа - городить невесть что. Пошла боль из избы в избу. Из избы в избу ходил Иван Романыч, земными поклонами лечил: перед образами бить поклоны, по сту, по двести, покуда пот проймет, глядь - полегчало.

   А Матрена-Плесея сверху, с печки, смеется Ивану Романычу:

   - И-и, батюшка! Коли ноги носят - плясать: куда лучше твоих поклонов взопреешь...

   Так все и не слезала с печки. Потягивала из горлышка, песни играла, постен-домовой на гребешке подыгрывал.

   - Слышь, слышь, Степка: заливается-то как? А вот на погребце стаканчиками заиграл, во, во, ишь!

   Степку посадили за бабкой поглядывать, в угол забился, глаза - круглые. Господи, хоть бы чуток рассеяло! Жуть: мелет бабка невесть что, совсем спятила.

   Слиняла темнота в окошке - Степка во весь дух погнал к Ивану Романычу: кончается бабка Матрена, молитву прочитать.

   Пришел Иван Романыч, взлез на печь к бабке, в руках резной деревянный крест. А бабка Матрена глаза раскрыла и вытащила из-под себя карт колоду:

   - Вот спасибо, пришел - Степка дурак не умеет: давай-ка мы с тобой в свои козыри?

   Улыбнулся Иван Романыч, сел. Позеленелая ряска, капельный, темноликий: не то постен из поставца вышел, не то Савватий из старого складня.

   Стали с бабкой играть в свои козыри. Повезло бабке: никогда в жизни так не везло. Вот придет червонная краля - тогда и доигрывать нечего.

   Пришла червонная краля. Засмеялась бабка и, в свои козыри недоиграв, отдала Богу душу.

   На лавке в углу заснул Степка; на печи, крепко зажав карты в руке,- Матрена. Положил Иван Романыч деревянный крест сверху карт, перекрестил обоих - и пошел себе.

  

   Под черным потолком на печах старики корячатся, несут околесину - всё тише - и совсем замолкают в синих, вырубленных во льду пещерах; весною земля отойдет - Бог даст, будут лежать как следует, в земле, на погосте.

   На севере стал синий сполох - и еще глубже, лютее тишь. Будто на самом дне, и сверху пригнело непроходимым синим льдом, и сквозь тысячеверстный синий лед светит мерзлое солнце на дно.

   В синей пещере на дне смирно стоит, привязан, тонконогий олень. Шею гладит горячая рука; на туго обтянутую коричневую морду падают теплые капли. Тысячеверстный лед сверху. Но ведь оттает же, вернется весна, зеленый мох, розовая прохладная морошка, теплый шорох дождя?

   Молчит олень.

  

   Марея осенила благодать:

   - Фонарь устроить, как в Питере. Запалить над становищем - и ни ночи, ничего: вся жизнь - по-новому.

   И будто вот для этого и жил, и Тунежма - про это, а сейчас только самое слово понял: фонарь.

   Ну что ж: Кортоме материалов не жалко. "Мы не кто-нибудь, у нас хватит!"

   - А только я говорил: фонарики - так, маленькие, с сеткой. А ты - сейчас на свой салтык, тебе фонарину надо - во!

   Нет уж: фонарики - это что. Надо такое, чтоб враз. Да и Кортома сказывал: фонарь. А теперь так - кургузит. Фонарики! То-оже...

   Неизвестно, что там за окном: темный день или темная ночь. Да это и все равно теперь. От висячей лампочки-жестянки в избе - светлый круг. В светлом кругу жил Марей, строил свой фонарь: связывал в обло круг из досок-межеумок; паял жестяные трубки; плел проволочную сетку.

   Там - далеко, за светлым кругом - рыжая лопская девушка. Та самая, какая однажды - давно - подрезала яруса, какая однажды вышла из золотой стороны с ружьем, прицелила - прямо в белую голову. И зачем промахнулась?

   - Там я тебе оставила трещатника с квасом. На лавке...

   Марею слышно издалека, из-за светлого круга. Узнал, улыбнулся:

   - Спасибо тебе, Пелька, спасибо, милая. А то я и забыл совсем за работой. А ты сама? Не хочешь? Ну-ну...

   Вот жалко - Марея частенько отрывают от дела: нынче - Кортома, завтра - Кортома, каждый день ходит. Ну, да ведь и то сказать: материал - не чей-нибудь, Кортомы.

   - Ну, и дошлый же ты, Марей! Эку тремелюдину выдумал, а?

   Кортома булькает смехом, медные скулы разъезжаются все шире. В сияющей меди Марей отражен приплюснуто, самоварно, просто дурачок. Ну, пусть себе: материалов не жалко...

   Там, далеко где-то, Кортома шутит с гордой лопской девушкой.

   - Вот, Пелька, скоро поеду в Норвегию за товаром. Поедем со мной, а?

   - Не по дороге. Пусти руки! Слышишь - пусти!

   Кортома пустил. Ну уж тут рыжая сама оставила Кортоме руки. Кортома лапает, мнет, пыхтит; рыжая через плечо назад - на Марея: должно - боится - не обернулся бы, не увидел.

   Нет, не дождалась: далеко Марей, потукивает себе молоточком...

   - Ну, вот что: хочешь, платье тебе привезу? Вот к волосам-то твоим будет! Прикажи, а?

   Рыжая опять назад, через плечо на Марея. Ох, уж эти женки!

   Кортома добродушно подмигивает:

   - Да ну его, плюнь: не слышит, не боись.

   Ну, если не слышит...

   - Привози твое зеленое платье... Привози два платья, привози больше, давай, я возьму все!

   - Э, не-ет! Ты думаешь - даром? Ты полюби меня, женка. Ну, по рукам, что ли?

   - Да пус-сти... Нет, впрочем, на, бери, на, на, на!

   Да, Кортома с ихней сестрой знает обращение. Кортому не проведешь.

   - Ну, прощай, красавица. Так ты помни: уговор - пуще денег... Да, бишь, насчет материалов: ты, Марей, утречком завтра приходи - бери еще. Мне не жалко, мы - не кто-нибудь.

   - Эх, вот это - спасибо!

   Вот когда Марей перестал стучать молоточком, оборотился...

   Наутро - и как это вышло? - Марей разминулся с Кортомой: пришел - а в лавке один приказчик, Иван Скитский.

   - А хозяин где же?

   - Ас ковшом по брагу пошел...- хихикнул Скитский - и опять нырь в норку.

   - Какую брагу?

   - А-а, да так я... Сейчас назад будет. Ты пока что знай - выбирай...

   Над проволочными кругами, над сияющей жестью - беловолосый младень-богатырь присел на корточки, синие ребячьи глаза разгорелись...

   Кортома в Марееву избу пришел - и как это вышло? - Марея нет: одна рыжая дома.

   - Здравствуй. Ты одна, гм...

   - Здравствуй.

   - А я насчет вчерашнего. Насчет платья-то... Не забыла?

   Кортома выбрит до блеску, медно сияет миру: "Мой мир! Ура!"

   Обернулся к двери, набросил крючок. Растопырил руки, скулы широко раздвинулись: сейчас поглотит маленький, рыже-зеленый мир...

   Пелька в углу. Сзади, на стенке, висит острога. Как схватит острогу, как сверкнет!

   - Сейчас чтоб вон! Ну?

   Кортома хотел засмеяться. Острога взвилась. Сумасшедшая: как тарабахнет, правда...

   Медленно, задом пятился к двери - снял крючок - за дверь.

   На улице, у двери, долго стоял. Самоварный мир расскочился, самовар не мог вместить: что за шальная, вчера при муже давалась, а ныне - вот... Что? Почему?

  

   Колышется, свертывается, развертывается голубой холодный сполох. Сверкает снежный наст, на снегу - перепутанные тени от оленьих рогов. У Кортомы перед воротами стоят, запряжены, легкие кережки: нынче Кортома трогается в Норвегию за товаром. В рваных малицах, с зелеными под сиянием сполоха лицами, стоят, провожают.

   - Ворочайся-то поскорей. Моченьки нету!

   - Кисленького чего бы привез... Не забудь, а?

   - Не простудись, голубчик! Возьми еще шубу, а? Возьми еще, голубчик мой, возьми...

   Кортома сердито тряхнул рукой, Кортомиха отвалилась. Молчит Кортома, сумный.

   Свистнули, взвизгнули по снегу копылья, олени взяли с маху - и уж вон чуть видной черной точкой вверх, на белую горку... Уехал.

   Через час кережки Кортомы медленно ползут по улице становища, копылья скрипят, скрежещут - к воротам - стой!

   Кортома стучит все громче, испуганно выскочила Кортомиха.

   - Голубчик мой! Что случилось? Что?

   - Ничего. Не поеду.

   Кортома наверху, в собственной конторе. Кипит, обдает паром самовар. Стакан за стаканом густого, как брага, чаю.

   На стене в конторе - ружье. Висит с лета заряжено, и должно быть - распирает его от заряда, и нестерпимо, и хоть бы так, зря, трахнуть - чтоб вдребезги стекла...

   Снял Кортома ружье, приложил - ба-бах в потолок!

   За дверью на рундучке, дрогнула Кортомиха, вскочила, слышит знакомое:

   - Рому, эй!

   Торопливо сняла с гвоздика винтовой ключ.

  

   Может быть, от синего сполоха у Кортомихи такие синие губы, и сейчас выскользнет крепко зажатая между морщинок синяя улыбка - и упадет в снег.

   Но еще держится. И сбилась набок - но еще держится розовая шляпка. И опять - в который раз? - Кортомиха подходит к Мареевой избе. Никак не поднимается рука постучать...

   Марей в светлом кругу потукивает молоточком. Глаза устали. Поесть бы да опять за работу...

   - А что, Пелька, давай обедать?

   - А ты с фонарем-то своим обед промыслил? Ничего нету...- сурово сдвинуты брови.

   - Эх, как же это... Мне бы поесть да за работу...

   - Что ж мне: пойти моего оленя убить? Да я лучше тебя убью... Кто там?

   В розовой шляпке Кортомиха: пустая, запалая, вынуто нутро, синие губы - от холода, должно быть.

   Подошла к Пельке близко. Вобрала, всосала всю ее пустыми глазами: всю ее - легкую, тонкую, точеную, сверкучую. Если б глаза убивали...

   Крепко зажала синюю улыбку:

   - Беда просто... Муж заболел, одной никак не управиться - подать там, принять... Бывало, Матрена поможет. Может, ты бы пошла, а? Уж он так просил - так просил...

   Марей положил молоточек, прислушался. Пелька обернулась на Марея через плечо - вдруг вспыхнула, раздвинулись брови. И Бог знает почему - сияет, сияет глазами Кортомихе:

   - Некогда мне... Я бы рада - да некогда! "Не пошла! Не пойдет!" - Улыбка у Кортомихи зарозовела, розовая ушла Кортомиха.

   - Ты, Пелька, у меня смотри! Ты еще Кортому не знаешь, и правда когда не вздумай пойти этак... А то ведь и я добёр-добёр, а и убить могу...- в шутку нахмурился Марей.

   Пелька ходила по избе веселая, напевая изменчатую, переливчатую лопскую песенку. Сняла со стены ружье, на минутку замолкла: или не надо - или повесить ружье на место?

   Нет. Пошла с ружьем:

   - Там я следы видала, может - и промыслю что...

   Развивается, свивается, колышется синий сполох. В синей пещере на дне - чуть виден тонконогий рыжий олень. Шею ему обхватили горячие руки, горячие губы целуют, целуют - кругом всю заиндевевшую морду.

   И Бог весть, как это случилось - должно быть, курок зацепился за рукав - ружье нечаянно выстрелило прямо в оленя, олень упал.

   Марей выскочил под сарай - уж и дергаться перестал олень. Ну, что ты будешь делать - стрясется же этакое!

   Вечером пляшет огонь в печи, на сковороде свиристит кусок оленины.

   - Давай, Марей, запремся - и чтоб никто, ни один человек...

   - Ой, и верно, запереться! А то, правда, мешают - беда. А уж мне немного осталось. Ты знаешь: уж скоро... Да погоди, погоди же - куда ж ты?

  

   В черном небе - все шире заря малиновой лентой. На дне синих ледяных пещер - алые огни, торопливая работа идет на дне - куют солнце. Розовеет снег, уходит вглубь мертвая синева, может быть, немного еще - и улыбнутся розовые губы, медленно поднимутся ресницы - и засияет лето...

   Нет, не будет лета. Пелькины губы крепко сжаты, брови сурово столкнулись.

   - Марей! Может, и ты пойдешь? Или, может, хочешь - я останусь? Ну, хочешь, не пойду?

   Кортома вернулся из Норвегии, у Кортомы - вечеринка, как и всякий год.

   - Нет уж, одна иди. Уж я лучше поработаю...

   Пелька долго сидит на лавке - той самой - руки в коленях. Долго ходит по избе. Один раз что-то хрустнуло - может быть, впрочем, это хворостинка попала под ноги. Сняла платье с гвоздя, стала одеваться.

   Было это - то самое зеленое платье. Кортома не забыл - привез. Вчера утром пришел со свертком Иван Скитский, сверток перевязан зеленой лентой.

   - Это тебе от хозяина. Беспременно чтоб на вечеринку приходила. А насчет платья, сказал: твоя воля. Хочешь - наденешь, не хочешь - нет, это уже ты сама...

   А из норки - из плечей - голова так и выныривает, глаза так и скачут - как неключимая сила, и поглаживает сверток ласковенько, и погладил бы Иван Скитский Пельку, погладил бы Марея: весело!

   Пелька - в зеленом платье. В рыжих перепутанных волосах - сухой зеленый венок. Губы - сухие, сжаты так - еще немножко, и кровь брызнет; и все-таки губы дрожат.

   - Марей!

   - Что? Ага, оделась? Ой, и красива же ты, Пелька! Ну, ты чего же?

   - Нет, я так. Так я иду.

   - Эх, жалко, работа... Кабы не работа - я бы тоже - пожалуй... Да надо кончать, вот.

   - Да, надо кончать.

  

   У Кортомы вечеринка, как и всякий год. Хозяйка - нарядная, в розовом платье, в улыбке. Хозяин - в праздничном обряде: новые сапоги высокие - выше колен, синий вязаный тельник - и сверху фрак.

   Хозяин нетерпеливо вытаскивает часы из заднего кармана фрака: на часы - на дверь - опять на часы.

   - Да ты все ли ей сказал, как велел я? - сердито шепчет на ухо приказчику Ивану Скитскому.

   - Да, Господи - да неуж я?..

   И наконец: через дверь - морозное облако пара, и в белом облаке - зеленое платье.

   Засияла широкоскулая медь, чавкнула, сплюснула мир: мой!

   - Мое? Зеленое? Да умница же ты какая! Я ведь знал: ты умница,- только так ведь... Ох, хитрая!

   И пусть он ведет обнявши, и пусть все видят - пусть...

   - Ну что же, гостёчки, за стол? Все теперь в сборе?

   На столе - свежина, калитки с пшеном, овыдники, заспенники, пироженники, белые головки, зеленые, красные. Хозяин засучил рукава фрака, чтоб ловчее было, налил и произнес тост,- согласно западноевропейским народам:

   - Ну, ребята, за вас и за все ваше отродье!

   И заработали гамкалы. Дым от трубок, морозный пар от неплотно припертой двери. В тумане - одни рты: чавкают, уминают; похрустывают на зубах кости. Рядом с хозяином, по правую руку - Пелька. Напротив, через стол, хозяйка - весело улыбается, не сводит глаз с зеленого платья, громадными глазами вбирает, всасывает всю ее: рыжие волосы, крепко сцепленные брови, стиснутые губы.

   - Нет, материя-то какова - материю я тебе выбрал: чистый шелк! - Кортома поглаживает зеленую материю тут, там.

   - Еще вина мне, еще лей!

   - Ты умница, я знал - ты умница, больше так ведь...

   Краснеют лица, подымается снизу темная земляная кровь. Подмигивают Пельке, подмигивают хозяину: ну и ходок! Женкам мешают пуговицы - расстегивают одну, другую, третью. По двое выходят освежаться за дверь.

   - Ну что же, гостёчки, набузгались, а? Ну - плясать! Живо!

   Пропал стол, стулья. Пустая середина. Из норки выскочил Иван Скитский - бубен в руках:

   - Тим-та-а-ам! Тим-та-а-ам!

   - И-эх! - вдруг выхватила бубен рыжая и пошла кругом. Глаза закрыла: белое бессонное солнце - белая ночь на лугу - белые дымные столбы от костров...

   - И-ах! - еще отчаянней - до смерти закружиться, выкружить все из себя: ничего не было...

   Грохают грубые сапоги об пол, по ветру бороды, фалды фрака... эх, гони - сто верст в час!

   - А ты что же? - на лету крикнул Кортома хозяйке.- Сидишь одна: гага на яйцах!

   Хозяйка медленно встала. Веселая улыбка между двух морщинок по углам губ. Замелькало в кругу ее розовое платье, завеяло - качнулось...

   - Стой-стой-стой! Упала... да стой же! Розовое платье опускалось на пол, таяло - и вот сейчас на полу будет только розовый комочек... Кортома подхватил, увел в соседнюю комнату:

   - И вечно что-нибудь этакое! Уж не может! Ну чего - ну?

   - Голубчик мой - это я так... Уморилась нынче очень - я сейчас... Ну, вот и ничего.

   - Ты бы вот лучше наверх пошла: все ли там, как я велел - в конторе?

   - Все как велел. Ты ничего, голубчик, иди в зал. Я сейчас...

   Все уладилось. Хозяйка пришла, с веселой улыбкой наливает гостям шипучее. Хозяин под шумок куда-то пропал. Сквозь неплотно прикрытую дверь морозный пар. В розовом платье немного холодно - вздрагиваешь. Но это ничего - кто-нибудь войдет, прихлопнет поплотнее - и всё.

   И наконец вошел хозяин, прихлопнул дверь. Должно быть, освежался: в горнице гвалт, дым как в бане-паруше. И не одному Кортоме невмоготу было: следом за ним раскрылась дверь, и вернулась рыжая в своем прекрасном зеленом платье.

   Откуда-то из печки, как святочный бес-шиликун, вышарахнул приказчик Иван Скитский:

   - С праздничком, хозяин! С праздничком, красавица! Магарыч с вашей милости!

   Теперь Кортома где-то в стороне мирно попыхивает трубочкой, учительно поднят указательный палец. Возле Пельки приказчик Иван Скитский, вертится, щерит беззубые черные десны. Вытянул руку рожками - кызя-кызя! - защекотал козой бок Пельке, защекотал под грудью. Ну, что же: все равно.

   - А я завтра все расскажу му-жу! А я завтра... шу-у... му-ужу...- шуршит шиликун в ухо.

   И вдруг - будто этого только и надо Пельке: вдруг - губы у нее живые, на щеках румянец.

   - Что ж, расскажи. Испугал!

   Ла-адно! А у самой небось душа в пятки.

   - Да уж так и быть: не скажу. Пойдешь со мной прогуляться?

   - С тобой? Эй, хозяин! Скажи-ка этому, твоему, чтоб отзынул. Эй, хозяин, вина!

  

   Изо всей мочи по небу кнутом - и кровавеет рубец: заря. Но ни звука, ни оха: все равно никто не услышит.

   Всё еще во вчерашнем зеленом платье - Пелька у окна, молча, ни звука. Марей - далеко, чуть виден в светлом кругу под жестяной лампочкой. Торопится, потукивает молоточком - тукает, поет, несется сердце завтра фонарь, завтра - вся жизнь новая...

   - Ну что же, Пелька, как там вчера? - и уж забыл Марей, что спрашивал о чем-то, и ничего ему на свете, только - фонарь.

   Все ярче рубец от кнута в небе. В плечах, в коленях - дрожь все горячее: пожалуй, вчера выбегала - остудилась, очень возможно.

   - Эй, Марюха, оглох, что ли? Здравствуй, говорю. От хозяина моего - поклон со спасибом.

   - Ага, Иван, здравствуй.

   - Ну, а ты, красавица, как? Все на вчерашнем стоишь?

   - На вчерашнем.

   - Так-так-так... Ну что же, Марей, фонарь-то свой кончил?

   - Кой-где пошабрить только - и завтра... Вот, ей-Богу, ничего мне на свете не надо, только бы завтра...

   - Да уж я вижу: ничего не надо. Женку-то вот свою профонарил? Тю-тю, хезнула женка.

   - Да нет - вон она у окошка.

   - Эка, брат: это не твоя.

   - Ох, чудак, ну тебя... Чья же - коли не моя?

   У Ивана Скитского руки за спиной и пальцы вон этак вот, рожками - кызя-кызя - Пельке показывает. Молчит Пелька.

   - Чья? А хозяина мово, господина Кортомы, со вчерашнего считается. Со ште-емпелем... Изо всей мочи кнутом... Ну, еще, ну?

   - ..Платье-то этакое - задарма думаешь? Эх, слепая макура!

   Бросил шабрить Марей Голова - белая, глаза изумленные, синие не макура - Степка, зуёк

   - Верно, Пелька?

   - Верно.

   Кровавеет рубец - сейчас брызнет. Сейчас кинется, вдарит, убьет. Милый, убей!

   Синие, как у Степки, глаза - на Ивана, на Пельку, опять на Ивана. Иван щерится, у Пельки губы дрожат: может быть, сейчас улыбнется.

   - А-а, ну вас: нашли время! Уж ты, Иван, шут известный: луканька хвостом. Ну тебя, недосуг, кончить надо к завтрему...

   Неключимой силе не переступить светлого круга: прочны, прочнее камня светлые стены. Плюнул Иван Скитский, повернулся к двери

  

   В конце становища, на разулочье - пересмеиваются, перешептываются люди. Где-то тут Пелька Вот их сейчас всех осияет - лица, улыбки, глаза - и все новые и по-новому все

   Пальцы трясутся, еле-еле Марей зажег спичку. Завизжали блоки, фонарь возносился вверх - и вверху, в самой сердцевине тьмы - над миром затеплел огонек. Вот только еще подкачать насосом - и тогда...

   В темноте чуть-чуть. Красненьким дымком трубочка Кортомы. Не видно. В темноте, как дрожат холодные маленькие руки у Кортомы в лапах.

   - Ну, что же, красавица, по рукам? Значит, прямо отсюда - ко мне: а манатки твои потом перетащим.

   - Не могу я ему сказать - как сказать? Вот если бы ты...

   - У, за этим дело не станет. Так так, значит, а?

   Насос хлюпал, хрипел. Огонек в фонаре силился, подскакивал и задыхался - но больше не рос. Это ничего: зато наверно - если поглядеть издали...

   Но все то же издали: над подслепым маленьким огоньком и снизу и сверху - на тысячи верст - мерзлая тьма. И от огонька - будто еще кромешней, еще чернее.

   В лихорадке Марей изо всех сил, отчаянно закачал насосом.

   - Бр-рязг! - треск сверху. Огонек взметнулся, ослепил - на голову Марею какие-то верешки, оскрётки - и конец: тьма.

   Невидимые в темноте - окружили, задергали, затуркали Марея.

   - Дурачо-ок! С фонариком супротив ночи.

   - Дурачо-ок! Над ним потешаются, он... Белоголовый медведь встал на дыбы - и попер с ревом:

   - Кортому... Где Кортома? А-а-а, тут? Ты зачем меня обманул? Ты мне зачем про фонарь? а? Ты - зачем, а?

   - Легонько, брат, легонько. Ты ори любезно. Ну что же - фонарь? Таких твоих пяток - и довольно светло будет.

   - Не надо мне довольно светло! Не желаю довольно светло! Уб-бью!

   Как огонек - из всех сил взметнулся Марей - бррязг! и потух, и только мерзлая тысячеверстная тьма.

   Из-за тысячи верст - голос Кортомы:

   - ...Жена твоя жить ко мне, по хозяйству... ну вообще. А если там насчет денег или материалов - так я не кто-нибудь, сам знаешь...

   Пелька нагнулась, жадно заглядывает в лицо Марею: уж теперь... уж сейчас... Но Марей молчит.

   - Вот и вся недолга. Ну, что же, красавица... да где же ты, эй?

   Нету. Кортома один. Ну, до чего же взгальные женки эти - вот раскуси пойди.

  

   Однажды - давно это было - все было давно... Однажды шел Марей, ружье было заряжено на медведя, пулей, и вдруг - гусь из-под ног. Стрельнул прямо в шею гусю, отстрелил голову напрочь. Головы нет - а с разлёту еще машет крыльями гусь, еще сажень пролетел и уж тут гокнулся оземь.

   С разлёту - еще махал крыльями Марей, еще махала крыльями Пелька.

   Лед растаял. Всё в серебре - море мурлыкало под солнцем. Неслышно заскользили паруса: время рыбачить. И рыбачили Пелька с Мареем, как все, но по-другому глядели в голубую глубь.

   Лебеди прилетели, затрубили в печальные трубы; гуси закагакали на тихих озерах. Втроем бродили в лесу. Пелька, Марей и белая Мареева лайка. Но вежи не ставили, как в прошлом году: ночевали в избе.

   Случалось - Марей где-нибудь впереди, Пелька идет сзади его, одна, подымет ружье и водит кругом. Никакой дичины и нет будто, а водит, берет на мушку. Нет, опустила.

   - Не могу...

   - Ты чего? - оглянется Марей.

   - Нет, ничего. Я так.

   Вдали залилась лайка. Пелька слышит - лайка крикнула на своем, лаячьем, языке: гуси! Надо идти...

   Били гусей. Коптили полотки на зиму - будто и правда еще жить зиму. Рыбачили. С разлёту летели сажень.

  

   Близко Спаса пошли медвежьи свадьбы. Ходили медведи парами, тройками. Потянулись из становища промышлять медведей.

   - Надо и нам тоже...- Брови у Пельки крепко стиснуты.- Деньги-то все профонарили.

   - Ну что же: по мне, хоть завтра,

   - Я вчера одного встретила вовсе близко - где у нас вежа стояла. Да только ружье было с дробью.

   - Ну что же: пули есть.

   Встали на заре, раным-рано. Мох - седой: издалека уж дохнула неумолимая осень, первый зазимок. Деревья - червонные, розовые, золотые: осенний убор. У Пельки в рыжих волосах - зеленый можжевельный венок.

   - На, зарядила...

   И тяжелая же, должно быть, Мареева принаследная пищаль: дрожит у Пельки в руке, или так ослабела, извелась женка? Да, пожалуй, это.

   Мареева кипенно-белая чайка путается у Пелькиных ног, поглядывает вверх умным глазом: "Я знаю". Пелька долго ведет с ней молчаливый разговор, поглаживает пушистую шею.

   - Ну, будет... Вперед!

   Примятый мох, щепки, зола. Да, тут вежа: давно.

   - Марей!

   - Ну?

   - Вот уже... лайка, слышишь? Марей!

   Раздвинулись, как занавес, зеленые сестры-сосны: поляна. В нос вдарило острым медвежьим духом: на поляне на дыбах стоял медведина и играючи отбрасывал лайку. Лайка совсем остервенела: кидается, воет, визжит.

   - Марей - ты. Я потом... Ну - скорее...

   Да, прошло время - не надеется на себя Пелька, руки дрожат, что поделать.

   Неспешно Марей поставил свою пищаль на развилку, подпустил на десять шагов: с десяти шагов под лопатку - верное дело.

   - Бух! - разошелся дымок - качнулся медведь - сейчас рухнет...

   Но не рухнул: взвыл - и, огребая лапой больное место, прямо на них.

   Что ж это: ведь с десяти шагов. Разве только дробь? Господи...

   - Дробь...- кивнула ему Пелька.- А мое не заряжено.

   Понял Марей всё. Вдруг - солнце - рыжее пятно - жить...

   - Ложись! - крикнула Пелька. Не двигаться - медведь зароет, уйдет: мертвечины боится. Только не шевельнуться, не дышать...

  

   Урча обнюхал медведь, толкнул Марея лапой: нет, неживые. И стал быстро забрасывать мягким мхом. Навалил могилу - большую. Отошел, поглядел.

   Задыхаясь, двигается Пелька все теснее - губами в губы, как давно - в веже...

   "Ишь ты, а еще шевелится мох-то?" - Медведь подошел, подвалил еще мху, накидал земли, сверху сам сел: зализывать рану. Кипенно-белая лайка остервенело визжит, цапает сзади, мешается.

   Сердито давнул лайку лапой, сгреб ее с брюха - белую с красным, отшвырнул в куст. Серьезно, долго глядел вниз, на могилу.

   Нет: мох не шевелится. Пожалуй, можно идти.

  

   1918