(Посвящается С. Т. Аксакову)
Русские повести XIX века 60-х годов. Том первый
М., ГИХЛ, 1956
Не родись ты пригож, а родись счастлив, говорят, и правду говорят истинную! Меня в молодости красавицей величали, а счастье-то мое какое? Ох, много я изведала на своем веку! Муж у меня был буйный, грозный... А сестра из себя невзглядная была и слабая такая, хилая, худенькая, да талан ей бог послал: муж в ней души не чаял, и деточки росли... Бывало, как приедет мой хмельной да разбушуется, выгонит меня - хоть на дворе мороз трещи, хоть дождь лей: ему нипочем, не пожалеет, - я подойду к сестриному окошечку, постою, погляжу... Сидит она с мужем, говорят себе любовно, тихо у них да согласно... Слава богу, подумаю, что хоть сестрице моей талан вышел. Бывало, и не зайду к ним, не покажусь: что их собою печалить! Ведь догадаются, с какой радости поздним вечером брожу.
И вот сестра-то моя, живучи и в приволье и в любви, все чахла да чахла... Настанет весна, свежая травка пробивается, ручьи журчат, солнышко блещет - людям дышится вольнее, а она сляжет: грудь болит, кашель ее душит... да все еще подержалась бы она, может, на свете, если бы не помер муж... Ездил он за дровами в ненастье; приехал - захворал да на пятый день богу душу отдал... Схоронила его сестра и сама красного лета не дождалась.
Перед смертью она и говорит мне: "Сестра! вот я умираю,- будь же ты в моем дому хозяйка, моим детям мать... И им будет лучше, и тебе веселее; ведь и ты сиротеешь одинокою".
А я тогда уж вдовой была.
Распродала я кой-какие пожитки свои, да и перешла к сестриным детям. После нее двое осталось: сынок и дочка. Сын по десятому году остался, дочка по четвертому. Добрые были деточки, спасибо им! Отроду мне виду косого не показали, слова грубого не слыхала от них, покоили меня, почитали. Взрастила я их, взлелеяла, и стали они мне что родные дети.
Брат и сестра, а не схожи были нравом, уж как не схожи! Федя был мальчик веселый, смирный, покорный, а Маша уж такая своеобычливая! такая быстрая, пытливая! Бывало, скажешь Феде: "Федя! голубчик, не делай того или другого! не ходи туды, не говори чего", он покорится охотно: не надо, так и не надо! - и другим себе займется. А Маша допытываться станет: да отчего? да почему? И свои доводы у ней найдутся, да еще, случается, и меня-то, старуху, с толку собьет, что я виновата выйду, а она права. И ко всему-то Маша прислушивается, все замечает, все проведает; что ты ни спроси - все слышала, все знает, да еще и обсудит своим умишком детским... Что это за душа у ней была зарная, жилая, неукротимая! Что, бывало, задумала - уж сделает; захотела чему научиться - научится. Ну, вот хоть, примерно сказать: пожелалось ей кружево плести. "Где тебе, Маша,- говорю ей, - ручонки-то у тебя какие?" А ей всего седьмой годок пошел. Она все просит: "Покажите, научите!" Я показала ей. Сидела моя девочка почитай что с неделю, путала, просто не ела, не пила, пока не выучилась. Подходит, мне показывает, а глазенки-то так и сияют, так и бегают. Я беру усмехаючись, глянула, - диву далася: ведь выплела кружево ровно, славно. И вот так-то во всем, бывало, своего добьется. А с виду тихая и не речистая.
Вот пошел Маше седьмой годок... Случись мне с Федей в город поехать, того, другого припасти надо было; еду, да и наказываю Маше: "Смотри, Маша, никуда не отлучись из дому; жди нас, гостинца привезем". Она обещалась. А слово у нее даром что детское, да верное, - я спокойно себе отъехала.
Пока мы огляделись, пока закупили, воротились домой поздним вечером; в избу вошли - Маша не встречает. Окликаем ее - тихо, нету. Подождали - все нету. Пошел Федя к соседям, спросил. А соседи рассказывают: Маша ваша все сидела подле своей избы на завалинке, с нашими ребятишками играла; а тут барыня проходила деревней, остановилась, посмотрела и спрашивает у вашей Маши: "Что это ты так расшумелась? (А они тогда в коршуна играли.) Свою барыню знаешь? Чья ты?" Маша оробела, что ли, не ответила, а барыня-то ее выбранила: "Дура растешь, не умеешь говорить!" Маша так и сгорела вся и заплакала, а барыне жалко, верно, стало. "Поди сюда, дурочка, поди ко мне! говорит. Что смотришь исподлобья, поди, поклонись барыне!" Да видит, что Маша не идет. "Подведите ее ко мне!" - приказывает ребятишкам. Маша как бросится бежать, и не догнали, после мы ее и не видали, не выходила на улицу. А барыня старосте говорила: "Что ты таких девчонок не посылаешь хоть в саду дорожки чистить? ты посылай".
Пришел Федя, рассказал мне; дрогнуло у меня сердце. "Где ж это Маша делась?" думаю. А Федя сам не свой: крепко он сестренку любил. Ждали мы, ждали, думали, думали, да и пошли ее искать, всю деревню обошли, окликаем ее потихоньку - нет как нет! Идем уж домой огородами соседскими, конопляниками. Вдруг как бросится к нам Маша!
Схватили мы ее на руки, поцеловали крепко: слава богу, жива, нашлась!
- Пойдем домой, Маша!- говорю; не поминаю ей, что она напроказила, вижу - девочка перепугана.
- Да я тебя на руках донесу, Маша! - говорит Федя, радостный такой.
Маша все обнимала нас, а тут стала вырываться.
- Пойдем домой, Маша!
Упирается: "Не пойду".
Мы ее уговаривать. "Не пойду, не пойду... меня барыня возьмет!.." Да давай прижиматься ко мне, проситься: "Не отдавайте меня ей! спрячьте меня!"
- Не бойся, родненькая, не бойся! Это тебя постращали только. - Кое-как уговорила ее, привела домой, успокоила, да тогда уж и говорю ей: - Маша! чего ты барыне-то не ответила? Нехорошо, дитятко!
Так она и вспыхнула вся...
- Не маленькая ты, Маша! - все увещаю, - знаешь, чай, что барыне покориться надо... хоть она и сурово прикажет - слушаться надо.
- А если не послушаешься? - промолвила Маша.
- Тогда горя не оберешься, голубчик! - говорю. - Любо разве кару-то принимать?
А Федя даже смутился, смотрит на сестру во все глаза.
- Убежать можно, - говорит Маша, - убежать далеко... Вот тростянские летось бежали...
- Ну и поймали их, Маша... а которые на дороге померли!
- А пойманных-то в острог посадили, распинали всячески, - говорит Федя.
- Натерпелись они и стыда и горя, дитятко! - Я говорю, а Маша все свое:
- Да чего все за барыню так стоят?
- Она барыня,- толкуем ей, - ей права даны, у ней казна есть... так уж ведется.
- Вот что! - сказала девочка. - А за нас-то кто ж стоит?
Мы с Федей переглянулись: что это на нее нашло?
- Неразумная ты головка, дитятко! - говорю.
- Да кто ж за нас? - твердит.
- Сами мы за себя да бог за нас! - отвечаю ей.
С той поры только и речи у Маши, что про барыню. "И кто ей отдал нас? и как? и зачем? и когда? Барыня одна, говорит, а нас-то сколько! Пошли б себе от нее, куда захотели, что она сделает?" Откуда у ней такие мысли брались, что в пору только старому человеку подумать! Отгонишь ее: "Полно тебе, Маша, молоть!" Она себе сядет, задумается, да иной раз, подпершись ручкой, так долго-долго сидит, думает... Вдруг одним утром к нам староста на двор. Маша завидела его, побелела и отбежала в уголок. Вошел и кличет Машу на работу. "Иди, говорит, на барщину, красная девушка!" Шуткою хотел развеселить нас, что ли, - добрый был человек покойник, - да видит, что мы головы повесили, и сам вздохнул. "На меня не пеняйте, молвил, я сам человек подневольный!"
- Иди, Маша!- говорю.
А на Маше лица нет. Крепко уцепилась за лавку ручонками. "Не пойду, шепчет, не пойду!"
Мы ее уговаривать, усовещивать: "Через тебя и нам достанется!", а у нее одно слово ответное: "Не пойду!"
Что с ней сделаешь? И жалко ее укорять-то, девочка совсем потерялась. Мы отговорились: больна Маша. Ведь доля-то наша такая, что порою поневоле слукавишь! Горькая доля, скажу вам!
Надеялась я, что ласкою её ублажу, и все тихонько уговаривала... Не слушается девочка... Прошел год, другой, третий... Уж сколько мы хлопот, сколько горя набрались с этой Машей! Полоть ли огороды барские кличут, по ягоды господам посылают, - "Не могу!- говорит Маша, - я больна!" А барыня ее помнила и все, бывало, спрашивает: "Отчего нет на работе Ивановой Машки? Больна? Чем это больна? Приведите, я посмотрю ее сама". И водили к ней Машу сколько раз. "Чем больна?" - "Все болит!" Барыня побранит, погрозит и прогонит ее... "Чтоб была завтра на работе! прикажет, слышишь?" - "Слышу", - ответит Маша, а не пойдет и завтра. Стала барыня очень гневаться, и за нас с Федею принималась, что мы Маше потакаем.
А мы сами тому не рады, сами ее увещаем - иди! Один раз грех-то был, что мы слукавили; кто ж ее знал, что за это уцепится... Стоило только Маше поклониться, попроситься - барыня ее отпустила бы сама, да не такая была Маша наша. Она, бывало, и глаз-то на барыню не поднимет, и голос-то глухо звучит... а ведь известен нрав барский: ты обмани - да поклонись низко, ты злой человек - да почтителен будь, просися, молися: ваша, мол, власть казнить и миловать - простите! и все тебе простится; а чуть возмутился сердцем, слово горькое сорвалось - будь ты и правдив и честен - милости над тобою не будет: ты грубиян! Барыня наша за добрую, за жалостливую слыла, а ведь как она Машу донимала! "Погодите,- бывало, на нас грозится, - я вас всех проучу!" Хоть она и не карала еще, да с такими посулками время не весело шло.
- Вот, Маша, - говорит Федя, - какая у тебя совесть-то! Нипочем тебе в глаза неправду говорить. Чем ты больна? Только бога гневишь. Я ведь вижу, как ты по вечерам танки-то водишь... До барыни, думаешь, не дойдет? Нехорошо, что ты нас под барский гнев подводишь!
Махнул Федя рукой, да и замолчал. А Маша вспыхнула, вздрогнула, а сказать ничего не сказала. Только с той поры она не идет на улицу. Ну, думаю, не долго она посидит - соскучится... Проходит неделя, проходит месяц - она все дома, - только, припавши к окошечку, смотрит, как другие гуляют. А у нас в погожий вечер на улицу сберутся и девушки, и ребятишки сбегутся, - тут пойдут игры разные, беготня, песни... Иной раз подумаешь - тонкозвенящими колокольчиками полна целая улица! Так и разливается веселый смех молодой, то писк слышен, то плач ребячий... Вышла молодуха унять озорников и все покрыла своим голосом, звонким, строгим... А Маша тоскливо прислушивается, отклик всякий, всякое слово ловит, и сама она не замечает, как слеза сбежит горючая. Жду-пожду, что вот она попросится, - нет, видно не дождешься! Совестится, думаю, девочка, дай уж я выручу ее.
- Маша, - говорю, - чего не пойдешь, не погуляешь, дитятко? Поди-ка, развейся немножко.
Сама гляжу на нее: вот обрадуется? а она мне этак спокойно отвечает:
- Нет, - говорит, - я не пойду.
- Да что ты, Маша? Морочишь меня, что ли?
- Не пойду, - опять проговорила, а сама и бровью не шевельнет.
- На меня, что ли, сердишься? - спрашивает Федя. - Ты лучше позабудь, - просит ее, - барыня крепко меня донимала за тебя, - так я упрекнул... Самому, видишь, горько стало. Не сердись, Маша, поди на улицу!
- Я, - отвечает, - Федя, не сердита, только ты не упрашивай меня понапрасну - не пойду.
И не раз мы ее уговаривали, просили, как просили-то!
- Не пойду!
Не на шутку я стала тревожиться. Сидит она целый день задумавшись, и слова от нее не добьешься... худеть стала...
"Полечить ее надо, Федя, говорю, надо дерновской лекарке поклониться". А на Дерновке лекарка была умная, знающая. Как услыхала об этом Маша: "Тетушка, говорит, милая, не лечите вы меня - не вылечите!" - "Что ее слушать", - думаю и таки послала Федю на Дерновку. Привез он лекарку; осмотрела она Машу.
- Недуг ее, видно, от тоски больше,- говорит. Поглядела на всех нас. - Кажись, обижать ее у вас некому; на зазнобушку сердечную еще пора не пришла, - не с глазу ли? Расскажите-ка мне, что вы сами думаете?
- Не знаем, голубушка, - говорю. Побоялась признаться, что барский глаз сглазил...
- Эх, родные, уж вы не потаите, правду мне окажите, - я вас не выдам.
Так она добродушно это сказала, что я ей и призналась: так вот и так, на барыню я думаю.
- Бывает, родная, бывает, - промолвила старушка.- С той поры неможешь, касатка? - у Маши спрашивает.
А Маша не то усмехнулась, не то помрачилась.
- С той поры!- ответила.
Покачала головой лекарка, и еще пристальнее поглядела на Машу, и опять головой покачала. Умыла ее и травку какую-то дала.
- Ты травку пей-таки до восходу солнечного.
Провожаю я старушку, да и спрашиваю:
- Что, голубушка, чем утешишь меня?
- Да как бог даст! - говорит.- От девочки не добьешься ничего, словно она сама свой недуг-то голубит!
Пристала я к Маше: "Пей да пей травку!"
Скрепя сердце пила она; ну, а помощи не было: изводится просто девочка... Целую зиму мы с нею горевали... С весной, с теплом словно полегшило; цветней стала, в рост пошла. Дивно только мне, что все она будто сонная целый день ходит. Молчу пока, да замечаю... Там уж так пошло, что где она ни присядет, там сейчас и заснет... Беспокоилась я этим, да вижу, девочка все краше да краше, - может, думаю, это недуг выходит, и все молчу себе.
Вот одной ночью - звездно, тепло было - немоглось мне, и я не спала. И вижу, вскочила моя Маша, постояла, прислушалась - все тихо, - и выскользнула в дверь. Сердце у меня забилось... жду, жду - долго ее нету! Не утерпела я, вышла. На дворе пусто - где она? Да гляжу на огород, а по огороду что-то белое так и носится, так и вьется... Перепугалася я до смерти. "Маша! Маша!" закричала. Она как ахнет и словно обмерла. Я к ней. "Что ты тут делаешь?" Схватила ее за руку, привела в избу, Федю разбудила, лучину засветила, смотрю на нее, а она белая, белая стоит. Стали мы допрашивать, укорять; у ней слезы градом:
- Не воспрещайте, родные! Я ведь словно в неволе сижу!.. Тяжело мне... Часто не спится по ночам; я как выйду, погуляю - полегчает. Никто того не знает, не ведает - беды вам никакой не будет, а мне-то хоть ночью на свет божий поглядеть, хоть дохнуть вольно! - Речь ее такая живая, торопливая, слезы сыплются...
- Бог с тобою, Маша! - говорю. - Жить бы тебе, как люди живут... Отбыла барщину, да и не боишься ничего... А то вот по ночам бродишь, а днем показаться за ворота не смеешь.
- Не могу, - шепчет, - не могу! Вы хоть убейте меня - не хочу!
А Федя только приговаривает: "Быть беде!" Убеждать, уговаривать, - а она нас не словами, горючими слезами молит.
Ну, мы и не стали перечить - видим, ее не переупрямишь! Страшно еще, чтоб чего над собой не сотворила - от нее все станется! И каждую ночь, бывало, гуляет она... Я нарочно подкрадусь, смотрю - то сядет она, посидит, то встанет, походит и дохнет так вольно, глубоко... Уж пускай мне господь простит за то, что я ее покрывала! жалка она моему сердцу-то ведь как была!
Стали мы свыкаться с ее чудесами, с своим горем... Думали, надеялись, что в лета войдет - образумится. Года-то шли, уходили, а утешения нам не было!
На шестнадцатом году как расцвела Маша! Высокая, статная, белая как кипень, уста алые, глаза ясные, брови дугой - красавица! и хороша и молода, а как, бывало, мне на нее глядеть-то горько! Что за жизнь ее? Ни утехи, ни радости!
- Ох, Маша, моя родная! - говорю ей. - Если б тебя господь от тоски твоей помиловал! зажилось-то б как весело! Замуж бы ты пошла.
- Что ж замужем-то! Одинаково! - отвечает.
- Не прогневи ты бога, Маша! что это ты на себя накликаешь? Ты молись да надейся, бог счастье-талан пошлет.
- Какое счастье! - сказала да горько так усмехнулась.
- Ах, Маша! - говорю.- Да я вот целый век горевала, а все людскому счастью верю, а ты еще недавно из пеленок вышла: тебе ли решать, моя желанная! есть счастье...
- Есть, - перебила, - да не про нашу честь. - И опять усмехается.
- В божьей воле, дитятко! Вот твоя мать-покойница нешто не была счастлива?
- То она, - говорит, - а то я...
Слушая такие речи, и Федя стал задумываться, пригорюнился.
На ту пору барыня как-то запомнила про Машу - или уж ей самой надоело ее мучить, - нам жилось поспокойнее. Изредка зайдет кто из соседей, или с деревни девушка к Маше забежит проведать ее, и дивуются все, что болеет Маша, а цветет как маков цвет. И стали ходить по селу слухи разные: одни говорят, что притворяется Маша, работать господам ленива, а другие - что тут замешалась недобрая сила... Ох, не раз и мне самой приходило это в голову; только молюсь, бывало, заступнице - заступи!..
Плачу я, бывало: "Вот, Маша, что люди про тебя говорят". Она молчит, словно не к ней речь. "Что ж, дитятко? Тебе, кажись, все нипочем?"
- Тетушка! - промолвила, - есть у меня, может, кручина потяжелей! - А какая, не сказала.
А по деревне ропот: "Мы весь век свой на барщине; уж наши косточки болят, у нас дети калечатся, - некому приглядеть - и старый и малый на работе, а вот Марья дома нежится - что ж мудреного, что краше ее на деревне нету? Белоручки-то всегда пригожи!" А Маша хоть тосковала, а свежая и пышная такая была! и кричат: "Что это за болезнь такая, что не сушит, а красит?" И до барыни этот ропот дошел. Есть ведь такие люди на свете, что как только им жутко приходится, они и другого под беду норовят: словно им от чужого горя легче станет... Барыня опять вскинулась на Машу, послала за нею: "Явись сейчас!" - "Не могу, - говорит Маша,- я больна!" Велела Машу силою вести... Повели ее... Барыня ее встречает - бранит, корит, сама ей серп в руки дает да глазами на нее сверкает. "Выжни мне траву в цветнике! - и стала над нею: - жни!" Маша как взмахнула серпом, прямо себе по руке угодила; кровь брызнула, барыня вскрикнула, испугалась: "Ведите ее, ведите домой скорее! нате платочек - руку перевяжите!"
Привели Машу - господи, сумрачная какая! Сорвала с руки барский платочек и далеко от себя отбросила.
- Маша! - говорит ей Федя, - не след тебе барыню так гневить... Если б это трущовская, ведь давно с свету сжила бы.
Маша ничего на братнины слова, только у ней ярче глаза блестят.
- Сердита на тебя,- уговаривает все Федя,- а платочек свой дала, примочку сейчас прислала - пожалела тебя...
- Да, - промолвила Маша, - пожалела! Они, Федя, господа-то твои добрые, что и говорить, - они в головку целуют, да...
Вздрогнули мы, услыхавши слова такие...
Вижу я, Федя себе затосковал крепко, где ласковость прежняя, добродушие веселое! ходит угрюмый; все ему не по нраву, все не по нем... от работы отбился...
- Что, Федя? что, голубчик? - спрашиваю.
- Да что, тетушка, тоска меня одолевает... просто свет белый не мил.
- Чего тоскуешь-то, Федя? Тебе ли тосковать? ты ли не молод, не пригож?
- Правду, тетушка, Маша говорит: горемычное наше житье!
- Что ж, Федя! слезами моря не наполнить!
- Да и слез-то не уймешь, - ответил.
Думала я, думала, чем бы горю помочь, да и надумала.
- Федя, - говорю,- пора тебе жениться, давно пора, дружочек. Коли тебе свои девушки не по сердцу, поехал бы ты на Дерновку, поглядел - там невесты славные!
- Дерновские все вольные, - отозвалась Маша.
- Что ж что вольные? - говорю. - Разве вольные не выходят за барских? Лишь бы только им жених наш приглянулся.
- Если б я вольная была, - заговорила Маша, а сама так и задрожала,- я б,- говорит,- лучше на плаху головою!..
- Уж очень ты барских-то обижаешь, Маша! - проговорил Федя и в лице изменился, - они тоже ведь люди божьи, только что бессчастные!
Да и вышел с тем словом.
- Маша, - говорю, - дитятко! что ты ему все в уши жужжишь! запечалила ты его...
- Есть у Феди свои глаза, свои уши, тетушка; сам он свою беду узнает. А ты-то, тетушка, будто не плачешься на свою судьбу? Сладко тебе живется, что ли?
- Эх, дитятко! поплакала, погоревала я на своем веку - будет с меня! я уж ни за чем не гонюсь, стара уж я, немощна - мне б только уголок теплый да хлеба кусок, - и довольна я! Не сокрушайся, - говорю, - моя желанная! что пособишь-то? Разве что веку своего не доживешь!
- Да хоть и умру, - промолвила. - Что тут-то мне? на свете-то?
Тоскливо так поглядела и руки заломила. Поди, сговори с нею! ты ее развеселить хочешь, а она тебя скорее запечалит...
А Федя все сумрачней да угрюмей, а Маша в глазах у меня тает... слегла... Один раз я сижу подле нее - она задумалась крепко, вдруг входит Федя бодро так, весело. "Здравствуйте!" говорит. Я-то обрадовалась: "Здравствуй, здравствуй, голубчик!" Маша только взглянула - чего, мол, веселье такое?
- Маша! - говорит Федя, - ты умирать собиралась, молода еще, видно, ты умирать-то! - Сам посмеивается. Маша, молчит. - Да ты очнись, сестрица, да прислушайся! я тебе весточку принес.
- Бог с тобою и с весточкой! - ответила. - Ты себе веселись, Федя, а мне покой дай.
- Какая весточка, Федя, скажи мне? - спрашиваю.
- Услышишь, тетушка милая! - и обнял меня крепко-крепко и поцеловал. - Очнись, Маша! - за руку Машу схватил и приподнял ее. - Барыня объявила нам: кто хочет откупаться на волю - откупайся...
Как вскрикнет Маша, как бросится брату в ноги! целует и слезами обливает, дрожит вся, голос у ней обрывается:
- Откупи меня, родной, откупи! Благослови тебя господи! милый мой! откупи меня. Господи! помоги же нам, помоги!
Федя-то сам рекою разливается, а у меня сердце покатилось - стою, смотрю на них.
- Погоди ж, Маша, - проговорил Федя, - дай опомниться-то! обсудить, обдумать надо хорошенько!
- Не надо, Федя! откупайся скорей... скорей, братец милый!
- Помехи еще есть, Маша, - я вступилася, - придется продать, почитай, последнее. Как, чем кормиться-то будем?
- Я буду работать... братец!.. безустанно буду работать... Я выпрошу, выплачу у людей... Я закабалюсь куды хочешь, только выкупи ты меня! родной мой, выкупи! я ведь изныла вся!.. Я дня веселого, сна спокойного не знала!.. Пожалей ты моей юности! я ведь не живу - я томлюсь... Ох, выкупи меня, выкупи! иди, иди к ней...
Одевает его, торопит, сама молит-рыдает... Я и не опомнилась, как она его выпроводила... Сама по избе ходит, руки ломает... и мое сердце трепещет, словно в молодости, - вот что затевается! Трудно мне было сообразиться, еще трудней успокоиться...
Ждем мы Федю, ждем, не дождемся! как завидела его Маша, горько заплакала, а он нам еще издали кричит: "Слава богу!" Маша так и упала на лавку, долго, долго еще плакала... Мы унимать. "Пускай поплачу, говорит, не тревожьте; сладко мне и любо, словно я на свет божий нарождаюсь сызнова!.. Теперь мне работу давайте. Я здорова... Я сильная какая, если б вы знали!"
Вот и откупились мы. Избу, все спродали... Жалко мне было покидать, и Феде сгрустнулось: садил, растил - все прощай! Только Маша веселая и бодрая - слезки она не выронила. Какое! словно она из живой воды вышла - в глазах блеск, на лице румянец; кажется, что каждая жилка радостью дрожит... Дело так и кипит у нее. "Отдохни, Маша!" - "Отдыхать? я работать хочу!" - и засмеется весело... Тогда я впервые узнала, что за смех у нее звонкий!.. То Маша белоручкой слыла, а теперь Машу первой рукодельницей, первой работницей величают. И женихи к нам толпой... А барыня-то гневалась - боже мой! Соседи смеются: "Холопка глупая вас отуманила! она нарочно больною притворилась... Ведь вы небось даром почти ее отпустили?" Барыня и вправду Машей не дорожилась.
Поселились мы в избушке ветхой, в городе, да трудиться стали. Бог нам помог, мы и новую избу срубили... Федя женился... Маша замуж пошла... Свекровь в ней души не слышит: "Она меня словно дочь родная утешает: что это за веселая! что за работящая! больна с той поры не бывала".
Федю тоже бог благословил: живет с женою согласно, и я при них живу, детушек нянчу. Два сынишка у него, такие живчики...
Впервые опубликовано в журнале "Русская беседа", 1859, No 3. Печатается по изданию: "Рассказы из народного русского быта" Марка Вовчка. Изд. К. Солдатенкова и Н. Щепкина, М., 1859.