Вельтман Александр Фомич - Светославич, вражий питомец Диво времен Красного Солнца Владимира

ляра Радо!.. будет нам часть под панские гусли плясать!

   - Ну,- говорит Светославич Редялам,- подайте мне череп Русского Князя Светослава, хочу им сладкий мед черпать и за здравье Вояны и Рады выкушать.

   Заметались Редялы во все стороны, бегут в панские кладовые, перерыли в ларях сокровища... Черепа нет!

   - Государь, Краль, Жупан Марко,- говорят они,- почерпни сладкого меду иным златым ковшом, а череп Князя Светослава ты изволил с собою взять, верно, сгубил.

   Вскипело у Светославича сердце злой досадою, затряслась борода.

   - Коня! - крикнул он. Идет на крыльцо.

   Не ведает никто, чего угодно их Жупану Марку.

   Радо, Вояна и дворовые люди идут за ним на крыльцо.

   Готов конь, землю роет, сбруей потряхивает.

   Садится на коня Светославич; лает пес, хвостом мотает, выбегает вперед на путь.

   - Оставляешь ты нас. Государь родитель! - заплакали Вояна и Радо.

   - Опять оставляешь ты нас сиротами, Государь родной отец! Кто ж без тебя будет рядить Царство? - заголосил народ.

   - Вот вам Царь Государь и с Царицею! - отвечает Светославич, указывая на Радо и Вояну.

   Закинул узду, вскочил на коня, несется городом, мчится в широкое поле, только пыль вьется вихрем.

   Смотрит народ вслед за ним, недобром поговаривает, на Радо искоса поглядывает.

   Не быть тут добру.

   Скачет опять один-одинехонек за мурым псом; опять ни жажды, ни голода, ни усталости.

   Вот уж переехал Светославич реку Святую Перунову, широкий Дана-Пирун, да реку Святого Пана Буга, да Да-настр, святую реку Торову, распахнулось влево море, раскинулись вправо высокие горы Волошские.

   Вьется Дунай, извивается, впился в море семью устьями.

   Видит Светославич, сошлись две силы великие, готовятся к бою; одна стоит по одну сторону долины, другая по другую. Одна сила Угорская, Семиградская, Капитан ее племени Альмов {Название одного из древних племен, кочевавших в Паннонии; здесь: гуннов, венгров.- А. Б.}; другая сила Бошнякская, Воеводою у ней сам седовласый Жупан.

   Всполошились обе силы, завидели издали Светославича... а за ним тянется черное облако взвитого праха. "Ох, думают, к кому-то из нас помощь идет!"

   Высылает Бошнякский Жупан послов навстречу Светославичу, спросить: кого ему надобно? кого ищет он, друга или недруга? к кому ведет рать, очами необъятную?

   - Ищу,- отвечает Светославич,- Бошнякского Краля Марку.

   Обрадовался Жупан Марко нежданной помощи, идет сам навстречу к Светославичу.

   - Как тебя звать-величать, добрый, младый Витязь? не ты ли Царь-Царевич Ордынский ведешь ко мне в помощь рать великую? О, спаси тебя промысел! теперь возвращу я родную Паннонию!.. предки наши жили в ней под кровом Истины, не знали иных господ и судей, кроме жрецов; никто не покорял нас, кроме Александра и Трояна... Пришли с Аттилой Гунны в пятом веке, покорили землю нашу... Вызвались к нам на помощь Саки Азы, Хангары да Хазары... изгнали Гуннов, а сами с своим Воеводою Арпадом поселились на земле нашей, завладели кровами и женами нашими... С тех пор мы не знаем приюта под небом, с тех пор бьемся мы за Дунайские берега, за родную Паннонию...

   Светославич нетерпеливо слушал рассказ Жупана.

   - Стой, Жупан Марко! прикажи сперва подать мне сладкого меду, утолить жажду; да прикажи подать мне любимую свою чашу, добытую мечом; не люблю я ни золота, ни дерева...

   - Рад я гостю желанному! - говорит Марко.- Так рад, что напоил бы его из любимой своей чаши - из черепа Русского Князя Светослава; обделал я его в золото, выложил жемчугом и светлыми камнями - да отослал в дар Царю Византийскому...

   Встрепенулась на Светославиче кованая броня, вспыхнула досада на лице.

   - Прощай же,- говорит,- прощай Жупан Марко, не из чего у тебя гостей поить, верно, и пить нечего!

   - Не сердись, Царь-Царевич, будь добр и милостив! Светославич не внимает ему, садится на коня.

   - Царь-Царевич! - продолжает Жупан.- Не хочешь ты сослужить мне службу, оставь хоть рать свою! а я бы угодил душе твоей, отдал бы за тебя единым единую дочь свою красную Вояну, наследовал бы ты Царство мое...

   Не слушает Светославич, вставляет в стремя ногу.

   - Царь-Царевич! - продолжает Жупан.- Оставь мне хоть рать свою!..

   - Рать перед тобою! - отвечает Светославич и не оглядываясь мчится Дунайской долиной.

   - Ну,- говорит Жупан Марко,- скачите гонцы к стану вражьему, трубите в гулкие трубы, вызывыйте на бой!.. теперь у меня много силы! Завяжем дело, а к жаркой сече подоспеет рать Ордынская, хэ!.. смотрите, тьма темная идет с горы!

   Скачут гонцы к Симиградскому стану, вызывают на бой. Велит Марко петь ратные песни, возглашать хвалу богам. Высыпают его воины из цветных шатров, наступают на силу вражью, Семиградскую... сыплют стрелы, мечут сулицы, принимаются за крутые сабли, ждут помощи, а в помощь им только туча седого праха тянется с горы и стелется вдоль по равнине.

   Не быть тут добру.

   А Светославич уже на пути в Византию. Переплывает он широкий Дунай, конь его взвивается по скалам, по тропинкам. Светославич уже на хребте Балкана, взором окинул Фракийские скаты. Светло! так светло, что очи подернулись мраком и темные пятна кругом заходили.

   Закрыл юноша очи, не может смотреть на день белый... и конь его встрепетнулся, нейдет, приподнимается на дыбы, опрокинулся назад. Светославич грохнулся на землю; пес взмотнул головой, лапами очи скребет, закатался по траве.

   - Кто тут? - раздалось позади юноши.

   Оглянулся Светославич, очи прозрели... видит седого старика, в долгой одежде, вервою опоясан, клюкою подпирается.

   - Куда путь держишь, храбрый могучий Витязь? - спросил старик.

   - Еду в Византию, дедушка...

   - На службу Царю?.. добрый путь!

   - Не добрый; огнем палит, проезду нет.

   - Померещилось тебе; перевалишь Балкан, перекрестись и ступай с богом, служи верой и правдой Царю Грецкому; сам господь тебе путь укажет.

   - Где ж он, дедушка?

   - Господь на небеси, сударик; око недозрит Его, ум недомыслит: сотвори знамение крестное, Он придет к тебе на помощь.

   - А как творить знамение, дедушка?

   - Ох, дитятко, да ты не крещеный! Ну, смотри, вот, сложи персты так... клади на чело.

   Светославич сложил уже персты, вдруг в очах его потемнело, голова закружилась.

   - Постой, дедушка, сон клонит, мочи нет, дай отдохнуть...

   - Зайди в пещерку мою, я напою и накормлю тебя духовною пищею.

   У Светославича сомкнулись уже очи, ноги подкашивались; старец ввел его в пещерку; и он, обессиленный, припал на дерновую лавку, устланную свежими листьями.

   - Спи, бог с тобою! - произнес старец, перекрестив его.

   "Не принимай, не принимай креста!" - говорил чей-то голос на ухо Светославичу.

   - Что? - произносит он во сне.

   - Спи, бог с тобою! - повторяет старец, поправляя перед распятием светильню и подбавляя елею в череп человеческий, заменявший лампаду.

   "Не принимай, не принимай креста!" - слышит опять Светославич, и кажется ему, что голос вьется из красного терема... терем плывет по воздуху... Видит он, в окошечке сидит девица, повторяет: "Не клади креста!.. морочит, разлучит нас с тобою!"

   Светославич с умилением смотрит на образ девы. "Постой, радость моя!" - хочет он произнести... но терем исчез уже в отдалении, только слышится еще голос: "Добудь скорее череп отца!.."

   И Светославичу кажется, что он уже мчится под гору, по пути к Византии. Вот светлый день заволокло туманом... Стоит посреди темного леса ветхий город, стены как копоть, черны, люди как тени, в широких одеждах, в черных покровах, ходят, поклоны кладут да молчат. "Где Византийский Царь?" - вопрошает Светославич. Ведут его в мраморные палаты... Сидит на пристольце старик с костылем, четки перебирает.

   - Что, друг,- говорит,- не послом ли к нам?

   - Послом! - отвечает Светославич.

   - От кого?

   - От Царя Днепровского Омута.

   - Что, каково поживает?

   - Сидит себе мирно в пучине да бурколов ловит.

   - Доброе дело. Подайте же гостю сладкого меда испить из чаши, что Марко в гостинец на поклон прислал.

   Вот два старичка, борода, словно белая пелена, до колен расстилается, несут на подносе куфу великую с медом да чудную чашу: белее рыбьего зуба, вышиной в три ладони, обделана в жемчуг да в яхонт румяный. Наливают в нее шипучий мед, подносят гостю незваному, Послу нежданному. Взял Светославич чашу в руки... так кровь в нем и закипела от радости. "Ее-то мне было и надобно!" - думает он, да как хлестнет вином по лицу старичков-виночерпиев Царских, да тягу... с крыльца, на коня, через город, давит людей, крик и вопль, гонит за ним погоня, а он от погони стрелой да стрелой, все втору да в гору... утёк!.. устал, утомился, зной градом с чела, взобрался на высь Балкана...

   - Зайди в пещерку мою! - говорит ему знакомый старец.

   Рад он приюту, соскочил с коня, входит в пещеру и бух на прилавок...

   Очнулся... Смотрит кругом: в камне темная келейка, стены от времени черны как копоть, в уголку на камне крест, перед крестом в черепе теплится светло {Лампада.- А. Б.}. Подле, на лавке, лежит старичок, руки крест-накрест, не дышит; а на полу валяется псиная шкурка.

   Привстал Светославич, ищет около себя чаши... нет ее! Окинул снова взорами пещерку, увидел череп... в черепе теплится свет!.. чело в три ладони, только края как пила, и нет вокруг них ни жемчугу, ни светлых камней! - обгрыз с него обод жемчужный!.. "Старен, седой!" - произнес Светославич с досадой; схватил череп, выплеснул из него елей.

   И вот любуется он черепом, доволен, что наконец добыл его. Припоминает, с каким трудом он ему достался; особенно поездка в Византию показалась ему тяжела. Припоминает погоню за собой, и холод пробегает в первый раз по членам его; боится он, чтоб у него не отняли злые люди черепа. Не поклонясь за ночлег отжившему своему хозяину, Светославич выбегает из пещерки; конь его пасется на лугу, он на коня, хвать вожатого пса - нет его!

   Нечего делать, едет без пути, без дороги, долой с высоких гор в широкие долы. "Назад найду путь",- думает.

   Вот проезжает Дунай. Лежит на берегу Дуная сила побитая. Долина устлана людьми ратными, а Жупан Гетманище Марко, выпучив глаза, мотается на высоком дубу, посреди холма; вокруг него висят вящшие мужи и воеводы. Носится по полю, в густом тумане, Морана с хищными птицами, считает, сколько легло.

   Подъехал Светославич к высокому холму, узнал Жупана Марку в лицо, говорит к нему:

   - Эй, Жупан Марко! Где путь к широкому Днепру? Спугнул его звонкий голос стаю черных воронов, а Жупан Марко молчит, вытулил очи, высунул язык, словно дразнит Светославича, закачался, отвернулся от него.

   Слез Светославич с коня, толкает ногой лежащих на земле ратников.

   - Эй, добрые люди!.. поведайте, где путь к широкому Днепру?

   Лежат, не отвечают, только стаи грачей каркают, да сороки трескочут, перелетая с трупа на труп, да псы с кровавым рылом издали лают.

   - Правду молвил Он, что нет добра в людях! - прошептал с досадой Светославич; вскочил на коня и понесся лётом на полночь.

   Видит, вдали сидит кто-то, при дорожке под ельничком, бренчит ладно на звонких гуслях. Подъезжает к нему.

   - Эй, добрый человек, куда путь лежит к широкому Днепру?

   - Беспутный! - произносит сердито Гусляр, продолжая побрякивать молоточками по звонким струнам, напевает:

   Вьется вран над его головою, Тощий вран накликает братью: "Ей, слетайтесь, братики, недолго пождать, Горюн молодец истоскуется".

   - Радо, Радо! откуда ты взялся! - вскричал Светославич.

   Гусляр вздрогнул, гусли выпали из рук у него.

   - Нет Радо,- произнес он,- да, был Радо да сгинул!.. недавно младовал Радо, змея уязвила его!.. Скинь машкару, садись, споем ему конечную песню.

   - Нет время, Радо; укажи мне путь на полночь.

   - Иди к Вояне, она и тебе путь укажет, и тебе скажет: беспутный!..

   - Ну, веди к ней.

   - К ней?.. Вояна молвила грозно: "Иди от меня в темную полночь!" Иди к ней, она и тебя изгонит, а люди вслед за тобою пойдут, проводят тебя за город лозою, с честью, с бубнами да с дудками... прощай, скажут, великий Пан Жупан, ладно на гуслях играл!..

   - Вояна изгнала тебя? - произнес Светославич задумавшись.- За что ж изгнала она тебя? - продолжал он.

   - А вот как было. Жупан Марко дал мне Вояну, дочь свою, и Царство свое дал. Вот и взял я за себя Вояну, и Царство хотел взять же. Говорю ей: "Ты моя, и Царство мое же..." А она говорит: "Нет, ты мой, и Царство мое же. Я, говорит, буду править Царством, а ты играй на гуслях, и пой, и тешь меня". И стала править Царством. Играл бы я себе, жил бы припеваючи, да нет! раднее камень долотить, железо варить, измирать смертями, да не жить бы под властью жены! жена - мирской мятеж! Вояна взялась рядить по закону, а по закону Царю дается Царица, да семь жен, да триста положниц; и Вояна захотела, кроме меня, Царя, еще семь мужей, да триста положников. Заголосила тоска в душе! "Не могу!" - сказал я ей. "Беспутный,- промолвила она,- иди от меня! не пойдешь, велю проводить!" И проводили меня. "Играй, говорят, по селам, в гусли!" Я заплакал да и пошел. Ой, горе, мое горе, не звучит радость на сердце, все струнки полопались!

   Радо приподнял гусли, заплакал.

   Вздохнул Светославич, жалко ему стало.

   "Что,- думает он,- и меня изгонит от себя красная девица?.. Нет!.. не изгонит... я не умею играть на гуслях!" - отвечает он сам себе.

   - Пойдем со мною к Киеву, Радо, там много красных девиц.

   - Нет, нейду, брошусь в воду,- отвечает Радо.

   - Здесь поле, нет воды; а там Днепр широкий, а в Днепре живет Омут. Сослужи ему службу, он тебе даст Вояну.

   - Вояну! - вскричал Радо.- Нет, не хочу! у Вояны семь мужей, триста положников! не хочу, не хочу! Здесь, под ельником, иссохну, буду звучать да звучать, покуда стихнет душка с измолкшей песней.

   - Ну, умри, Радо,- сказал Светославич,- людской дедушка Мокош сказал: в гробу мир. Прощай.

   - Прощай, не ведаю, как тебя величают.

   Помчался Светославич, а Радо заиграл на разладных гусельцах горькую песенку; плакали звуки.

  

  

   Едет Царь-Царевич от Новгорода в Восточные земли.

   Тихо едет.

   Горюет о чем-то Владимир.

   Больно горюет.

   Никто не ведает, откуда пришла печаль его, на каких крылах прилетела.

   Горюет он, да не забывает дела.

   Новобраные рати холмятся около Новгорода. Весь Новгород надел шапку железную, мечом опоясался.

   Развевается стяг Господский на Вече, строятся около него челки полковые, тянутся за вал наряды и возы. Ходят по улицам стрельцы, на ремне через плечо кистень шестоперый да тул полон стрел, перённых орлиными перьями, обвиты около ушей золотыми нитями; пытают они, гнутся ли рога из белого рыбьего зуба, звенят ли полосы {Здесь: клинки для рубки, не заостренные с конца, как у древних ариев (см. комментарии к "Райне").- А. Б.} каленые, поет ли тетивочка шелковая, верен ли глаз, метка ли рука. Не пролетай, черный ворон, через Новгород, снимут тебя с поднебесья; вейся, ластовица, кружись, сизый голубь,- не бойся, не тронут.

   Выезжают конюхи-доспешники борзых коней, гладят их, чистят, охорашивают, в очи целуют.

   Наряден стоит Княжеский полк Новгородский подле стяга Господского у палат; доспехи горят серебром и золотом, кольчуги искрами рассыпаются, червленые чревья {Сапоги. (Прим. Вельтмана.) Чьревье в древнерусских памятниках - то же, что черееье (ср. черевики - общеславянское название обуви).- А. Б.} по колено, на плечах багряные мантии. В руках сила, в очах смелость.

   Дивуются им люди жилые, гости и все люди Новгородские.

   "Берегите,- говорят им,- нашего Князя, вы город его".

   Варяжская дружина также красна и радостна; она скопилась на Торговище, у Варяжского Подворья. Там сидит Зигмунд, пьет пьяный мед, Княжего Указа ожидает.

   Дивятся люди на их длинные спады, на их кованые железные доспехи, на их нагрудники с печатями, на их щиты великие с ликом солнца, на их секиры тяжкие.

   Вот посылает Владимир Зигмунда Брестерзона с дружиной Варяжской воевать Князя Полоцкого, мстить ему за насилие Новуграду, требовать от него покорности и дани. Сам же собирается под Киев, шлет гонца к Ярополку с книгами писаными.

   Пишет:

   "Целовал ты, брате, светлое обличив, ходить тебе со мною по одной душе, а ты ныне, брате, вражды искал, переступил, затерял еси правду, изгубил Олега, ударил на свободу разбоем, обидел меня и обрядил волость мою - чим благословил отец мой, Князь Великий Светослав,- на поток и разграбление; порушил уставы отца и иду на Господский Суд с тобою не лукавно и мечом решим правду по закону".

   Повез гонец в Киев весть недобрую, каленую стрелу да острый меч.

   А Зигмунд обложил уже Полтеск {Полоцк.}, велит сдаваться Рогвольду на милость. Рогвольд кидает назад ему стрелу с грамоткой, свищет ответ тучею стрел; надеется он на крепкие забрала свои и на гребни стен, унизанных ратью, словно светлыми камнями.

   Подвозит Зигмунд, муж хитрый, ко оградам Дела ратные {Tormentum - камнебросец; впоследствии делом называлась пушка.} и Пороки великие {Стенобойные орудия. (Прим. Вельтмана.) Это тараны; древнее слово "порок", встречающееся уже в Лаврентьевской, Ипатьевской и Новгородской I летописях, происходит от древнеславянского "перу" - бить (ср. Перун - бог грома и молнии).- А. Б.} и стал бить стены; и бросает каленые камни в город, рушит, поджигает домы; ставит к пробоям лестницы, взбирается на вал, сыплет стрелы и пращи... Рубит мечом, режется ножами.

   Возопили Плесковцы {Псковичи; от старого написания "Плесков".}, дали плечи, да некуда бежать. Рогвольд засел в Замке своем. Ожесточились Варяги, раскидали высокий тын по бревну, проломили ворота.

   Бьется сам Рогвольд; с обеих сторон у него по щиту: по сыну родному. Отразил он Варягов, гонит назад; а Зигмунд навстречу ему.

   Прилег Рогвольд к сырой земле кровавым телом, изрублены в мелкие куски железные щиты его - два родных сына.

   Не было бы пощады и Рокгильде, горделивой деве, красной дочери Рогвольда, от злобных Варягов; распустили бы ее длинные косы, свеял бы полуночный дух ясную зорю с раннего неба, истекла бы ее душа горькими слезами, да приехал сам Владимир в Полоцк. Успела Рокгильда упасть к нему в ноги, молиться о смерти, пощадить от стыда.

   - Не жалуйся на меня,- сказал он ей,- не хотел я гибели отцу твоему, недобром поискал он меня, недобром взыскало и его время. Новгород выместил обиду; а я заменю тебе отца и братьев.

   - Молила я тебя о жизни отца и братьев... о своей жизни не молю! Не свой кров, дай мне общий кров с ними - могилу! - гордо произнесла Рокгильда, приподнимаясь от земли и накинув пелену на голову.

   Но Владимир так ласково, с таким участием говорил ей об отце ее. Владимир спас своим появлением и ее, и весь Полоцк от насилия Варягов...

   Владимир сказал ей:

   - Рокгильда, я просил тебя у отца твоего... твоя красота славится в Новгороде... я хотел быть сыном его, а не врагом; не отвергни же ты добрую волю и кров мой.

   Смилилось сердце Рокгильды; по вспыхнувшим ланитам покатились слезы, да не утупили румянца.

   - Возлюбила я тебя, Владимир,- сказала она,- как брата возлюбила, а женою не буду; мой обруч у Князя Киевского; ему обещана отцом; да не хочу быть и ему женою, приму обет Брудгуды.

   Владимир ничего не отвечал на слова ее; но когда дела в Полтеске были уже устроены и собирался он ехать к дружине своей, идущей под Киев...

   - Едешь со мною, Рокгильда? - спросил он таким голосом, на который зарумянившаяся Рокгильда ничего не могла отвечать, кроме:

   - Еду, Владимир.

  

  

   Затуманилась даль, закрутились от севера тучи, повисли над Днепром грозою; взвился вихрь, метет, срывает тесовые кровли с горниц, повалуш и теремов, бьет молонья, палит Киев, а дождя ни капли.

   - Недобро Киеву! - говорят люди.

   Возмутилась душа у Ярополка. Гонит он от себя наложниц и псов, боится поверья: "враг в них живет". Призывает Блотада, слуг хоромных, велит читать мольбу и сам читает. Бледен, дрожит, такой грозы не бывало над Киевом; дрожит и весь терем, дрожит и земля, удар разит за ударом, струятся пламы {Всполохи.- А. Б.} по воздуху, день покрылся ночью, ночь обдалась пожаром.

   Бежит на коне по чистому полю, по пути от Новгорода в Киев, всадник; широкий красный плащ вздувается на нем. За ним следом еще два всадника, один с значком на копье, другой с золотым кривым рогом через плечо.

   Бьет их ветер в очи, осыпает прахом, блещет молонья на доспехах, вьется около красной манты.

   Скачет всадник от Новгорода к Киеву, везет грамоту от Владимира Господаря Новгородского к Князю Ярополку Киевскому.

   - Не добро везет Киеву! - говорят люди, провожая его в двор Княжеский.

   Еще не успокоенный после страха, Ярополк читает книги Владимира.

   Смута томит душу его, совесть будит раскаяние, слезы брызжут из очей, он хочет слать Владимиру дары навстречу, просить умириться с ним, забыть обиду, делиться с ним Волостью; но Свенельд задорит самолюбие Ярополка.

   - Проси себе мира у Великого Князя Новгородского, шли поклон, дани и дары со всех областей своих Новгороду, уcтанови покорностью своею старое первенство стола Новгородского.

   Отправляет Ярополк посла Владимирова назад, без ответа.

   Затрубила по Киеву и Властям Великокняжеская ратная труба, зашумели ветры на знаменах, забренчали кольчатые брони, застукали мечи о бедро, взвился прах по всем путям, стекаются рати.

   Волнуется народ в Киеве, как море в бурю ходит валом. Не добро говорит про рать между братьями.

   "Не к добру опалила гроза Киев, вихрь сорвал кровли с горниц!"

   Смутен Киев, смутен и Ярополк; только у горестной Марии отлегла душа. Много печали готовили ей злые люди, да не подул попутный ветр злым умыслам.

   В красном тереме Займища, как в тихой обители, жила она мирно, свято; помнила Ольгу, помнила и Владимира; молилась богу даровать Царство небесное Ольге, а Царство земное Владимиру.

   Но скоро мир души ее нарушился. Однажды в рощенье {Здесь: в галерее.- А. Б.} терема чья-то огненная рука прикоснулась к ее руке; испуганная, без памяти она бежала в терем, без чувств упала на ложе; а мамка и сенные девушки видели, как нечистый дух влетел в окно и вылетел; да Святой крест спас Марию от похитителя, крылатого Змея Горыныча.

   - Не к добру! - говорили мамки и сенные девушки. С тех пор Мария призадумалась, стала ждать беды и дождалась.

   Однажды приходит к ней Княжеский Думец Свенельд.

   "Не к добру!" - помыслила она, и из очей ее выкатились два алмаза.

   - Мария,- сказал лукавый Свенельд,- Яро полк поведал мне изволенье свое. Порадуйся, красная девица, не изнывать же тебе в одиночестве...

   Побледнела Мария.

   - Хочет он взять тебя в свой терем Киевский; готовься прилечь на Княжеское ложе...

   - Не прилягу! - вскричала Мария. - Не прилягу, не водимая; не прилягу, не венчанная!..- и слезы градом брызнули из очей ее.

   - Воли Князя не изведешь, Мария,- продолжал Свенельд,- в заутрие принесут тебе дары и одежды Княжия!..

   - Не буду положницею Князя! не буду! - повторила Мария, заливаясь слезами.

   - А жаль мне тебя!..- продолжал Свенельд.- Добро-лика ты и кротостию и благонравием преисполнена; не под стать бы тебе вкупе жить с потешницами Князя, с Ефиопскими девками.

   - Сжалься надо мною!.. умру, а не буду в тереме Княжеском!..

   - Рад бы помочь... да воля Княжая непреложна; умолил бы Князя...

   - Умоли его,- перервала Мария, припав на колена,- умоли!..

   - Умолил бы,- продолжал Свенельд,- чтоб отдал он тебя мне в жены, да лета прошли...

   Мария, пораженная новым предложением, приподнялась с земли и не знала, что ей говорить лукавому старику.

   - Нет! - произнесла она наконец.- По душе своей не опорочу себя; а по закону моему не буду женой идольника!.. не повью головы своей Русальной пеленою! Оставьте меня под кровом божиим, умру Белицею...

   - Не право ты говоришь, Мария; красота твоя не келейная, жить тебе в снарядном дворе, в муравленом тереме, а я не идольник, кланяюсь Свету небесному... а воля твоя, избирай любое... Проведает Князь противность твою, изгонит он остальных Эллинских попов из Красного двора, спалят лики богов Эллинских, что дала тебе в наследие Ольга... Прощай...

   - Постой, постой! - вскричала Мария, обливаясь слезами.

   - Что прикажешь?..

   - О, дай помыслить, дай избыть прежде слезы.

   - Ну, вот тебе три дня на думу, избирай любое!..

   Свенельд оставил Марию.

   Почти без памяти от слез Мария; ходят около нее мамки и девушки; любопытство томит душу старухи. "Что-то ей наговорил Думец Княжеский, Варяг?" - шепчет она; хочется ей выпытать у Марии.

   - Привести бы тебе, сударыня, ворожею; поворожила бы она, что за туга у тебя на сердце...

   - К чему ворожить, мамушка, ворожбой от горя не отворожишься!..- едва произносит в ответ Мария.

   - Да что ж это за горе!.. Да не плачь, государыня, не плачь, не мути сердца; о чем тебе слезы проливать? Сядь к оконцу да подивись на божий день; послушай, под оконцем красно щебечет сизая ластовка; а Сопец на лугу песню пискает: не горюй, душа красная девица...

   - Оставь меня, мамушка, оставь меня! - умоляет Мария неотвящивую старуху.

   - Эх, дитятко! да что у тебя на сердце за дождевая туча? ливнем льет!.. Да сядь же под оконце! Утри ширинкою жемчужные слезки!.. То-то послушала бы я соловьиной твоей песенки!.. А за каким делом, сударыня, приходил к тебе Думец Варяг?.. Уж не он ли, вражий сын, намутил душу?.. Да не будет ли сам Князь?..

   Мария молчала.

   - Да скажи ж, девица! пугаться нечего... Припасти бы ему гощенья, послать бы ему браные паволоки... Принарядилась бы ты, сударыня...

   Мария ни слова не отвечает, смачивает белую пелену слезами.

   Старуха прогневалась, зашептала неласковые речи; ушла с досады, готовиться к приему Князя.

   - Уж так,- говорит,- будет он сам!.. недаром прислал Думца наперед, недаром перепугалась девица.

   А Мария изнывает в слезах; на сердце дождевая туча ливнем льет. Стонет душа ее, как горлица.

   Много на белом свете радостей, да не всем в удел.

   Тяжко, как наляжет ночь на душу; темная ночь, не горит на небе ни одной надежды звездочки.

   Жизнь неласковая мачеха, слезы пьет, горем людским питается.

  

  

   Между тем передняя Новгородская дружина приближалась уже к Киеву.

   Овруч сдался без бою; и в Овруче вся рать должна была ожидать прибытия Владимира. По приказанию его она расположилась вокруг могилы Олеговой.

   Недолго Владимир заставил ждать себя.

   Приближаясь к городу, он прослезился, увидев зеленый холм, возвышавшийся посреди дружины его.

   Встреченный радостным криком воинов, он велел петь тризну по брате и готовить страву {Страва, тризна - погребальные обряды древних славян.- А. Б.}.

   Своими руками набрал Владимир полный шлем земли и сложил на могиле; воины последовали его примеру, и могила стала горой.

   Девять дней совершал Владимир печальный обряд воспоминания и звал тень брата на суд с Ярополком; потом, развернув стяг Владычний, двинулся с соединенной дружиной своей под Киев.

   На гордом коне в яблоках, под красным ковром, едет Владимир за стягом, окруженным Княжескими щитниками. Сверх зеленого бехтерца с золотыми разводами на нем златой панцирь; на плечах багряница Княжая вся в золотых источниках. На голове остроконечная шапка, лаженная многоцветными камнями; в правой руке булава.

   Находившаяся в Искоростене передовая рать Киевская отступила к Радомыслу, от Радомысла к стольному граду.

   Не встречая сопротивлений, Владимир расположился между селом Дорожичем, при вершине Лыбеди, и селом Капичем, при речке Жедане. Левое крыло его примыкало к берегу Днепра, который был унизан Варяжскими ладьями, пришедшими с Зигмундом Бребтерзоном от города Белого,

   Княжеский намет раскинулся на холме близ Капича.

   Солнце уже тлело на Западе за темными лесами правого берега Днепра; легкие вечерние облака, как пепел, покрывали его.

   На высотах Киевских потухали златоверхие горницы и высокии {Здесь: верхние этажи древнерусских дворцов.- А. Б.}, затмилась даль, стихнул шум в стане.

   Устроив рать и нарядив сторожей, утомленный Владимир, после пути и горькой думы о раздоре с братом, забывался уже на мохнатом златорунном ковре, разостланном среди шатра.

   Но по обычаю ратному, во время ночи воин не разоблачался. Поверье говорило: "на войне не ленитеся, не лагодите, не сложите с души бодрость, с тела оружие: не остражив себя, внезапу человек погибает".

   И Князь лежал в бехтерце, в кольчатой броне, окутавшись в мантию, подбитую горностаем; только вместо тяжкого шлема на голове его была Княжеская шапка с пушистой собольей обложкой. Оседланный конь подле намета зобал сыченое пшено; сонный конюх держит его за уздечку. Близ откидной полы, опираясь на секиры, стояли стражи, молча считали ясные звезды на небе.

   По долине протянулись туманы, со стороны полуночи играла зарница, вдали на реке заливался рожок; темная ночь лежала от земли до неба.

   И вдруг повеял резкий ветерок, зашелестел полами и золотыми кистями Княжеского намета, Днепр зашумел, повалила волна на волну.

   В это мгновение Владимир заснул; думы его как тучи понеслись в мир отражения прошедшего на бесцветной бездне будущего; видения роились, росли в отдалении... радужные полосы потекли Днепром между зелеными, крутыми берегами... из ярких пятен образовался Киев, блистающий золотыми верхами теремов и башен... тени, окутанные в прозрачные облака, превратились в несметную рать...

   И видит Владимир... Взволновался весь Киев, взбурился Ярополк, идет на него... перебегает свет по шлемам и доспехам, посыпались стрелы, зашипели... быстро налетели Киевляне на Новгородцев, смяли их...

   Кровью облилось сердце Владимира, зароптала душа жалобы. "Звезда, звезда моя! где ты!" - произносит он, шарит рукою около себя, ищет меча... а враги окружают уже ставку его... Но кто-то в золотой броне быстро мчится к нему... и крикнула в это время стража подле ставки Владимира: "Слушай!" - а вдали прокатился гром, и резкий ветр захлопал полами шатра.

   Вскочил Владимир, обданный ужасом.

   - Это ты, помощь моя! - говорит он, выбежав из ставки и вырвав уздечку из рук дремавшего конюха; стражи, встрепетнулись, видят, что Князь вскочил на коня, быстро помчался по пути, идущему через вершину Лыбеди. Пробудившиеся Гридни и Рынды не знают, следовать ли за ним? он не приказал.

   Мчится Владимир чрез цепь сторожевую, конь его режет ночь наполы, свищет...

   - О, мочный ветр дует! быть ненастью! - бормочет про себя воин, мимо которого он проносится. Во тьме кажется, что не один он скачет, с кем-то говорит, как будто держит спутника за руку и рядом, дружно, не отстает, не опережает его. Заиграет в тучах зарница, озарит предметы... нет никого с Владимиром, едет один-одинехонек, а ведет с кем-то речь.

   "Возлюбил я тебя больше души своей! - говорит он.- К чему ж заковала ты себя в доспехи, увешала оружием, повила голову тяжким шлемом, обнесла свое сердце железной оградою?.. или не в память тебе, кто устами спалил тебя?.. или не в память тебе, как над Волховом плыл ясный месяц, загляделся в теремное оконце?.. Тогда не валы воздымались речные, воздымались девичьи перси; не ветрец взвевал мои кудри, а дух твой; не пищу уста принимали - лобзанье!..

   Промолви хоть слово, куда мы бежим?.. Рать моя гибнет! ты не подашь мне руки на защиту, ты стала слабой женою!.. Куда ж мы бежим?.. Не ведешь ли меня к колыбели?.. Сын или дочь? скажи мне, промолви, Царевна!.."

   Нет ответа на слова Владимира.

   "Молчанье - недобрая дума! - продолжает Владимир.- Говори! и ни шагу вперед! Безмолвна, Царь-девица, отвечай, Царь-Царевич! Куда мы бежим?.. Стой! не еду! не еду от рати своей! она погибает, и мне погибать с нею вместе!.. Жена!.. кованый перстень тебе бы надеть, а не броню! Что руку мне жмешь? что слова не молвишь?.. Прочь от меня, соблазн окаянный!"

   И Владимир осадил на всем скаку коня, отдернул от кого-то свою правую руку. Вдалеке певень залился.

   "Куда ж ты, куда! стой, Царевна! я еду с тобой! - вскричал Владимир, стиснул коня и помчался снова частым бором.- Еду с тобой! еду!.. где ж ты?.. где?.."

   И смолк голос Владимира стоном; захрустели сухие сучья в трущобе, в глуши вспыхнул призрак, рассыпался в искры, потух.

   Мрак ходит по лесу, каркают враны, гнездясь на сосновых вершинах, ветер гудит по ущельям, стонет птица ночная, горлица плачет, хохочет враг-полунощник - заливается зло.

   В глубине леса, под кровом убогим, сидит чернец над книгой, разбирает дивные письмена; душа его переливается в тишину золотых начертаний. Невнятны ему бури земные; видел он жизнь с обеих сторон; тешился он, любовался он румяным цветом - надеждой: и это цвет польный! - Видел он двух голубей, зло и добро, не живут друг без друга! Слышал он тайные мысли любви: "Питай меня,- говорит он,- питай! а не будешь питать, я огонь, я потухну или прильну к другому горючему сердцу!" Знал он и славу, слава - крылатые толки людские,- что в них?

   Горит перед старцем светоч, как перед иконой; на черном гловуке его нашито белое крестное знамение, на обличий смирение и мудрость.

   Внезапно, отклонив очи от книги, старец приложил ухо к окну, ему послышался на дворе мгновенный шум и стон.

   Чрез несколько времени снова шорох, захрустели сучья, конь фыркнул.

   - С нами бог! - произнес шепотом старец. Сотворив знамение, он взял светло и вышел из хижины.

   Видит, близ плетня стоит конь оседланный. Заржал конь, как будто обрадовался старцу.

   "Тут должен быть и седок",- думает старец, приближаясь к плетню.

   Подле плетня лежит человек в ратной одежде; но без шлема, без покрова, и без памяти распростерт он на земле.

   - Жив ли он? - произнес старец, расстегивая броню и приложив руку к его сердцу.

   А конь ржет тихо, радостно, преклоняет голову к беспамятному Господину своему, обнюхивает его.

   - Хвала вечному, жив! Обличив его добросанно, на устах кротость, на челе мир, на одежде злато, - то светлый муж!

   И старец с трудом приподнял неизвестного, понес в свою хижину.

   Конь идет за ним, провожает его; только низкие двери остановили коня у порога.

  

  

   Между тем как Радо допевал свою конечную песню, а Владимир скакал за привидением; между тем как Императоры Василий II и Константин VIII теснились на престоле Цареградском, как близнецы в чреве матери, и не ведали того, что Отто II, Император Альмании, с своими Форстами, Графами и Бишофами, взят в Италии соединенною ратью Греков и Сарацин в плен и выкуплен из плена voor weynigh geld Русским Купцом Рафном, который старого щедрого покупщика мехов своих узнал в толпе окованных... между тем как сей же Отто называет Царем Рима новорожденного сына своего Отто III,- Светославич добрался до реки Днепра; но не прямым путем. Не имея у себя проводника и не полагаясь на слова верных людей, он ехал назад по своим следам. Берегом Русского моря добрался он до Уряда Бошнякской Жупании, хотел было заехать в гости к Вояне, но ему сказали люди, что Вояна занята Господским делом: выбирает себе семь мужей да триста положников новых, а всех старых мужей и положников сажает на кол.

   Светославич поворотил от Уряда влево, по пути к Киеву, поскакал быстро. Пробравшись в царство Русское, видит он, что все люди в пояс ему кланяются, Князем Владимиром величают.

   "А! - думает он.- Так вот истинное имя мое".

   Вечер настиг Светославича невдалеке уже от золотых верхов Киева.

   "Близко, близко Днепр! - думает он.- Близко мое Яркое злато, красное солнце девица!.. Нет, не изгонит она меня от себя... я не Радо, я не Гусляр; а Царь Омут сказал: Днепровское царство будет мое, и она моя же... моя же будет!.. я все сделал, что хотел Царь Омут, и Царь Омут сделает все, что я хочу... а я хочу целовать румянчики на светлом лике девицы... да ласкать ее, а больше ничего не хочу... не хочу и Царством править... пусть правят люди..."

   Сладкие думы налегли на душу Светославича, а железный шлем давил чело, холодный ветр обдавал силы холодом, тряская рысь коня разбивала мысли; а Светославичу хотелось, чтобы никто не нарушал его сладких дум.

   Слез он с коня, пустил его на траву, приблизился к мшистому корню густой липы; а под липой лежит шитая золотом, обложенная соболем покойная шапка, лежит и манта багрецовая, подбитая горностаем. Сбросив с себя шлем, надел Светославич пушистую шапку, накинул на плеча горностаевую багряницу, прилег на муравчитое ложе, положил под себя череп, погрузился в сладкие думы... Откуда ни возьмись, сон, припал на ясные очи, притрепал их крыльями...

   Прошла ночь черной тучей от востока к западу, заиграла румяная заря над синею далью...

   Спит Светославич.