Уаймен Стенли Джон - Под кардинальской мантией

оди; я смотрел совершенно машинально, и душа моя была полна самых тягостных недоумений. Для чего я явился сюда? Какое дело я взялся выполнить? А главное, как мог я (Боже мой!), как мог я обмануть этих двух беспомощных женщин, которые полагались на меня, которые доверяли мне, которые открыли предо мной двери своего дома? Меня не пугали ни Клон, ни преданное лиге местное население, ни отдаленность этого захолустья, где страшный кардинал был пустым звуком, где королевские законы никем не признавались и где еще тлело восстание, давно заглушенное в других местах. Но невинная доверчивость госпожи де Кошфоре, кротость ее молодой золовки - вот чего я не мог перенести.

   Я проклинал кардинала: отчего он не остался в своем Люсоне? Я проклинал олуха-англичанина, который довел меня до этого, я проклинал годы довольства и нужды, квартал Маре, игорный дом Затона, где я жил, как свинья, я проклинал...

   Вдруг я почувствовал на своем рукаве чье-то прикосновение. Я обернулся. Это был Клон. Каким образом он так незаметно подкрался ко мне, как долго он пробыл подле меня, я не мог этого сказать. Но его глаза злобно сверкали в своих глубоких орбитах, а бескровные губы смеялись. Я ненавидел этого человека. При дневном свете его голова еще более походила на мертвую. Когда я взглянул на это лицо, мне показалось, что он отгадал мою тайну, и бешенство обуяло меня.

   - Что такое? - закричал я с проклятием. - Не смей касаться меня своей мертвой лапой!

   Он сделал какую-то гримасу и, кланяясь с насмешливой вежливостью, указал на дом.

   - Подан обед, что ли? - нетерпеливо спросил я, с трудом сдерживая свой гнев. - Это ты хочешь сказать, дуралей?

   Он утвердительно кинул головой.

   - Хорошо, - сказал я. - Я сам найду дорогу. Можешь идти!

   Он отступил, а я пошел назад по поросшей травой дорожке к той двери, через которую я прошел в сад. Я шел быстро, но его тень следовала за мной и прогоняла те необычные мысли, которые только что волновали меня. Эта тень постепенно ложилась и на мою душу. Ведь если рассудить хорошенько, Кошфоре - какое-то жалкое, глухое захолустье; люди, которые живут здесь... Я только пожал плечами. Франция, власть, удовольствия, жизнь, - одним словам, все, что было заманчиво и к чему стоило стремиться, лежало там, далеко отсюда, в большом городе. Лишь мальчишка способен погубить себя из-за прихоти; солидный, светский человек никогда не сделает такой глупости.

   Когда я вошел в комнату, где обе дамы, ожидая меня, стояли около накрытого стола, я уже снова был самим Собою. А случайное замечание довершило эту перемену.

   - Значит, вы все-таки поняли Клона? - ласково спросила младшая из хозяек, когда я занял свое место.

   - Да, мадемуазель, - ответил я и, заметив, что они улыбнулись друг другу, добавил: - Странное это существо, ваш Клон. Меня удивляет, как вы можете выносить его присутствие.

   - Бедный! Вы не знаете его истории? - спросила мадам.

   - Я слышал кое-что, - ответил я. - Луи рассказал мне.

   - Действительно, я иногда не могу смотреть на него без содрогания, - сказала она тихим голосом. - Он пострадал, - ужасно пострадал из-за нас. Но еще неприятнее для меня то, что он пострадал за шпионство. Шпионы - необходимая вещь, но все-таки с ними неприятно иметь дело. Все, что напоминает измену или предательство, внушает отвращение.

   - Луи, подай скорее коньяк, если у нас есть, - воскликнула мадемуазель. - Кажется, вы... еще нехорошо чувствуете себя, мосье?

   - Нет, благодарю вас, - хрипло пробормотал я, делая усилие, чтобы оправиться. - Я совершенно здоров. Это старая рана иногда тревожит меня.

  

   Но, признаться, не старая рана так сильно подействовала на меня, а слова госпожи де Кошфоре, которые довершили то, что начато было внезапным появлением Клона в саду. Они окончательно закалили меня. Я с горечью видел то, что, быть может, уже готов был позабыть, а именно, как велика пропасть, отделявшая меня от обеих женщин, как невозможно для нас думать одинаково, как различны не только наши взгляды, но и вся наша жизнь, наши цели и стремления. И, смеясь в душе над их выспренними чувствами - или делая вид, что смеюсь, - я в то же время смеялся над безумием, которое могло, хотя бы на мгновение, внушить мне, пожилому человеку, мысль об отступлении, - мысль рискнуть всем из-за прихоти, из-за глупой щепетильности, из-за минутного угрызения совести.

   Должно быть, то, что происходило в моей душе, отразилось до некоторой степени и на моем лице, потому что в глазах госпожи де Кошфоре, устремленных на меня, блеснуло какое-то смутное беспокойство, а ее золовка порывисто заговорила о совершенно постороннем предмете. Во всяком случае, я боялся этого и поспешил принять невозмутимый вид, а дамы, угощая меня неприхотливыми кушаньями, составлявшими наш обед, скоро позабыли или сделали вид, что позабыли об этом маленьком инциденте.

   Однако, несмотря на все это, этот первый обед произвел на меня странное, чарующее действие. Круглый стол, за которым мы сидели, находился недалеко от двери, открытой в сад, так что октябрьское солнце озаряло белоснежную скатерть и старинную посуду, а свежий бальзамический воздух наполнял комнату сладким благоуханием. Луи прислуживал нам с видом мажордома и подавал каждое блюдо, как будто это был фазан или какое-нибудь другое редкое кушанье. В действительности же большинство продуктов было получено из окружающего леса и огорода, а маринады и варенья приготовила собственноручно мадемуазель де Кошфоре.

   Мало-помалу, пока длился обед и Луи бегал взад-вперед по полированному полу, из сада доносилось сонное жужжание последних летних насекомых, а два миловидных личика улыбались мне из полумрака (обе дамы сидели спиной к дверям), я стал отдаваться прежним мечтам. Мною снова овладело безумие, которое было для меня и удовольствием, и мучением. Горячка игорного дома и ссора с англичанином казались мне чем-то далеким-далеким. Даже мои фехтовальные успехи казались мне дешевыми и обманчивыми. Я думал о совершенно ином существовании. Я взвешивал то и другое и спрашивал себя, неужели красная мантия настолько лучше деревенского камзола и мимолетная слава предпочтительнее покоя и безопасности.

   И вся моя дальнейшая жизнь в Кошфоре производила на меня такое же впечатление, как и этот обед. Каждый день, можно даже сказать, при каждой встрече у меня возникал один и тот же ряд мыслей. В присутствии Клона или когда какое-нибудь резкое, хотя и неумышленное, замечание хозяйки напоминало мне о той пропасти, которая существовала между нами, я становился прежним человеком. Но в другое время, под влиянием этой мирной и спокойной жизни, возможной только при уединенности замка и при том особенном положении, в котором находились обе женщины, меня охватывала странная слабость. Пустынное безмолвие леса, окружавшего дом, отсутствие всяких связей с прошедшим, так что по временам моя настоящая жизнь казалась мне сном, отдаленность от светского круга - все это подрывало мою волю и затрудняло для меня мою задачу.

   Однако на четвертый день моего пребывания в замке произошло нечто такое, что разрушило эти чары. Случилось так, что я опоздал к обеду. Ожидая застать дам уже за столом, я второпях вбежал в комнату без всяких церемоний и увидел, что обе дамы стоят у открытой двери, вполголоса разговаривая между собою. На их лицах было написано очевидное беспокойство, а Клон и Луи, стоявшие с опущенными головами немного поодаль, имели необыкновенно смущенный вид.

   Я успел заметить все это, хотя мое появление произвело внезапную перемену. Клон и Луи засуетились и начали подавать кушанья, а дамы поспешно сели за стол и сделали очень неловкую попытку казаться в обычном расположении духа. Но лицо мадемуазель было бледно, и ее руки дрожали, а мадам, хотя и держала себя более естественно, благодаря большему самообладанию, несомненно, тоже была очень взволнована. Несколько раз она сурово прикрикнула на Луи, а в остальное время находилась в мрачном раздумье; когда же она думала, что я не слежу за нею, на ее лице явственно отражалась тревога.

   Я недоумевал, что все это означает, и мое недоумение увеличилось, когда после обеда обе дамы вышли с Клоном в сад и провели там около часа. После этого мадемуазель вернулась в комнату, и я могу наверное утверждать, что она плакала. Мадам пробыла еще некоторое время в саду в обществе мрачного привратника, но затем тоже вернулась в дом и исчезла. Клон не вошел вместе с нею, и, когда я пять минут спустя отправился в сад, Луи также скрылся. За исключением двух служанок, которые сидели за рукодельем у верхнего окна, в доме, по-видимому, не осталось никого. Ни один звук не нарушал послеобеденной тишины, царившей в доме и в саду, и все-таки я чувствовал, что под покровом этой тишины совершается нечто большее, чем можно предполагать. У меня пробуждалось любопытство, даже подозрение. Я пробрался мимо конюшен и, углубившись в лес, позади дома, окольным путем достиг моста, по которому пролегала дорога в деревню.

   Обернувшись назад, я с этого места мог видеть замок. Отойдя немного в сторону, где деревья были гуще, я стал глядеть на окна замка, стараясь разгадать, в чем дело. Трудно было предполагать, чтобы господин де Кошфоре вздумал так скоро повторить свой визит. Притом женщины, очевидно, испытывали ощущения страха и скорби, очень далекие от той радости, которую должно было бы им доставить свидание, хотя бы и тайное, с мужем и братом. Ввиду этого я отказался от своего первоначального предположения, что он неожиданно вернулся домой, и стал искать другой разгадки.

   Но я ничего не мог придумать. В окнах ничего не было видно, ни одна фигура не показывалась на террасе, сад был совершенно пуст, нигде ни души, ни звука.

   Я продолжал некоторое время свои наблюдения, порой проклиная свою собственную низость. Но любопытство и возбуждение минуты взяли верх, и я решил пойти в деревню посмотреть, не узнаю ли там чего-нибудь.

   За эти четыре дня я уже однажды навестил гостиницу и встретил там мрачный, но учтивый прием, как лицо, которое пользуется вниманием влиятельных людей и которому поэтому нельзя отказать в гостеприимстве. Мое вторичное появления не могло заключать в себе ничего особенного, и после минутной нерешимости я отправился туда.

   Дорога пролегала через лес и находилась в такой густой тени, что солнце освещало ее лишь в отдельных местах. Белка прыгала с ветки на ветку; время от времени из глубины леса доносилось хрюканье свиньи. Но за исключением этих звуков, в лесу царила полная тишина, и я уже сам не знаю, как вышло, что я застиг Клона врасплох, вместо того, чтобы быть застигнутым им.

   Устремив глаза в землю, он шел по той же дороге, что и я, но шел так медленно и так пригнув свое худое тело, что я счел бы его больным, если бы не заметил, что он равномерно поворачивал голову влево и вправо и на каждом шагу разрывал кучки листьев и комья земли. По временам он снова выпрямлялся и подозрительно оглядывался вокруг, но я поспешно прятался за дерево, так что он меня не замечал. Затем он опять принимался за свое дело, наклоняясь еще ниже и продвигаясь с еще большей осторожностью.

   Я понял, что он выслеживает кого-то. Но кого? Этого я решительно не мог отгадать. Тут я положительно терялся в догадках. Я видел лишь, что моя задача усложняется, и начинал чувствовать лихорадку погони. Разумеется, если это не имело отношения к Кошфоре, то мне нечего было обращать на это внимания, но я допускал, что он находится в основе всего этого, хотя и трудно было предположить, чтобы он так скоро вернулся назад. Кроме того, я чувствовал простое любопытство. Когда Клон, наконец, прибавил шагу и направился в деревню, я сам принялся за его дело. Жадным взором я оглядывал истоптанную землю и разбросанные листья. Но напрасно! Я ничего не мог найти, и в результате у меня лишь разболелась спина.

   Я решил уже не идти в деревню и возвратился домой, где застал мадам, которая прогуливалась по саду. Она с живостью подняла голову, заслышав мои шаги, и я понял, что при виде меня она почувствовала разочарование, что она ожидала кого-то другого. Но она скрыла свою досаду и спокойно начала разговор. Тем не менее я заметил, что она неоднократно оглядывалась на дом и, очевидно, все время с тревожным нетерпением поджидала кого-то. Поэтому я нисколько не был удивлен, когда скоро на пороге показался Клон, и она сразу оставила меня, чтобы подойти к нему. Я все более и более убеждался, что произошло что-то странное. Что такое и какое отношение это имело к господину де Кошфоре, я не мог сказать. Но что-то произошло, и чем больше меня оставляли одного, тем сильнее разгоралось мое любопытство.

   Она скоро вернулась ко мне, еще более прежнего задумчивая и грустная.

   - Это был, кажется, Клон? - спросил я, не сводя с нее глаз.

   - Да, - сказала она.

   Она отвечала рассеянно и не смотрела на меня.

   - Как он разговаривает с вами? - спросил я несколько отрывисто.

   Как я и ожидал, мой тон поразил ее.

   - Знаками, - ответила она.

   - Не находите ли вы, что он... немного сумасшедший? - решился я спросить.

   Моей целью было заставить ее разговориться.

   Она вдруг пристально посмотрела на меня и затем опустила глаза.

   - Вы не любите его? - сказала она с оттенком вызова в голосе. - Я заметила это.

   - Я думаю, что он меня не любит, - возразил я.

   - Он менее доверчив, чем все мы, - простодушно ответила она. - И это вполне естественно для него. Он лучше знает людей.

   Я не нашелся, что ответить, но она, кажется, не обратила на это внимания.

   - Я искал его и не мог найти, - сказал я после некоторого молчания.

   - Он был в деревне.

   Мне очень хотелось продолжить этот разговор, но как ни далека была она от подозрений против меня, я не решился на это. Я пустился на другую хитрость.

   - Мадемуазель де Кошфоре сегодня, кажется, не совсем здорова? - сказал я.

   - Нездорова? - небрежно повторила она. - Да, сказать по правде, я боюсь этого. Она слишком много беспокоится о... человеке, которого мы любим.

   Последние слова она произнесла с некоторою нерешительностью и затем с живостью посмотрела на меня. Мы сидели в эту минуту на каменной скамье, спинку которой образовала стена дома, и, к счастью, нависшая над нею ветка ползучего растения до некоторой степени закрывала мое лицо. Не будь этого, мадам могла бы многое прочитать на нем, потому что оно, наверное, изменилось при этих словах.

   Но голосом я мог лучше управлять и поспешил как можно более невинным тоном ответить:

   - Да, конечно.

   - Он в Бососте, в Испании. Вы знали об этом, я вижу? - резко спросила она и опять пристально посмотрела мне в лицо.

   - Да, - ответил я, начиная дрожать.

   - Вероятно, вы слышали также, что он... что он иногда приезжает сюда? - продолжала она, понизив голос и вместе с тем придав ему оттенок настойчивости. - Или, если вы не слышали об этом, вы догадываетесь?

   Я был в затруднении, что ответить, и на мгновение почувствовал себя как бы нависшим над пропастью. Не зная, насколько сведущим я могу выказать себя, я решил искать спасения в любезности. Я отвесил поклон и сказал:

   - Было бы удивительно, если бы он не делал этого, находясь так близко и имея здесь подобный магнит, сударыня.

   Она издала долгий судорожный вздох, вероятно, вспомнив об опасности этих свиданий, и снова облокотилась о стену. Я услышал еще один вздох, но она продолжала молчать. Через минуту она поднялась с места.

   - Вечера становятся прохладны, - сказала она. - Я должна посмотреть, как чувствует себя мадемуазель. Иногда она бывает не в силах сойти к ужину. Если она не сойдет сегодня, то вам придется извинить также и мое отсутствие, мосье.

   Я ответил то, что в таких случаях полагается, и задумчиво проводил ее глазами. Я чувствовал в эту минуту особенное отвращение к своей задаче и к тому низкому, презренному любопытству, которое она посеяла в моей душе. Эти женщины... Ах, я готов был их ненавидеть за их откровенность, за их глупую доверчивость, которая делала из них такую легкую добычу!

   Чего хотела эта женщина, рассказывая мне все это? Оказать мне такой прием, обезоружить меня таким образом - значило создать неравный бой, в котором преимущество было не на моей стороне. Это придавало гадкий, - да, очень гадкий отпечаток всему моему делу!

   И все-таки я терялся в догадках. Что могло побудить господина де Кошфоре возвратиться так скоро, если он действительно был теперь здесь? А с другой стороны, если это не его неожиданное прибытие поставило весь дом вверх дном, то в чем же дело? Кого выслеживал Клон? И что было причиной беспокойства госпожи де Кошфоре? Спустя несколько минут мое любопытство разгорелось с прежнею силой, и так как дамы не явились к ужину, то я имел полную свободу делать всевозможные догадки и в течение целого часа придумывал сотни объяснений. Но ни одно из них не удовлетворяло меня, и тайна оставалась тайной.

   Ложная тревога, поднятая в этот вечер, еще более поставила меня в тупик. Приблизительно через час после ужина я сидел в саду на той же скамье - на мне был мой плащ, и я был занят курением, - как вдруг мадам, точно привидение, вышла из дома и, не заметив меня, углубилась в темноту, по направлению к конюшням. После некоторого колебания я последовал за нею.

   Она пошла по дорожке вокруг конюшен, и сначала я не замечал ничего особенного в ее действиях, но когда она достигла западной стороны здания, она опять повернула к восточному крылу замка и таким образом вернулась в сад. Тут она пошла прямо по садовой дорожке, вступила в дверь гостиной и скрылась в комнатах, обойдя таким образом вокруг всего дома и притом ни разу не остановившись и не посмотрев ни направо, ни налево.

   Признаюсь, я совершенно опешил. Я уселся на скамью, на которой раньше сидел, и сказал себе, что последнее наблюдение окончательно лишает меня надежды добраться до истины. Я был уверен, что она ни с кем не обменялась ни словом. Равным образом я был уверен и в том, что она не заметила моего присутствия. Но тогда для чего, спрашивается, она предприняла эту прогулку совершенно одна, без всякой защиты, среди ночи? Ни одна собака не залаяла, никто не пошевелился, а она ни разу не остановилась, не прислушалась, как сделал бы человек, ожидавший кого-нибудь встретить. Я ничего не понимал. И, пролежав без сна целым часом позже моего обычного времени, я так же был далек от разрешения загадки, как и прежде.

   На следующий день опять ни одна из дам не явилась к обеду, и мне сказали, что мадемуазель нездорова. После скучного обеда, - отсутствие моих собеседниц было для меня более чувствительно, чем я ожидал, - я удалился на свое любимое место и погрузился в раздумье.

   Погода была восхитительная, и в саду сидеть было очень приятно. Глядя на старомодные грядки и купол темно-зеленых ветвей, вдыхая благоухание цветов, я готов был думать, что я покинул Париж не три недели, а три месяца назад. Тишина окружала меня. Мне казалось, что я никогда не стремился ни к чему иному. Дикие голуби чуть слышно ворковали в тиши, да лишь по временам крик сойки нарушал лесное безмолвие. Было около часа пополудни и довольно жарко. Я, должно быть, задремал.

   Вдруг, словно во сне, я увидел лицо Клона, наблюдавшее за мной из-за косяка двери. Он посмотрел на меня, спрятал голову, и я услышал шепот. Дверь потихоньку затворилась, и снова воцарилась тишина.

   Но я уже совершенно проснулся и стал рассуждать. Очевидно, обитатели дома желали удостовериться, сплю ли я и могут ли они считать себя в безопасности. Очевидно, также, что я должен был воспользоваться этим и накрыть их. Поддавшись этому искушению, я осторожно встал с места и, наклонившись так, чтобы меня не было видно из-за подоконников, пробрался к восточному крылу здания мимо высокого тисового забора. Здесь царила та же тишина; никто не шевелился. Тщательно озираясь вокруг, я обошел около дома - в направлении, обратном тому, которое приняла вчера мадам, - и добрался до конюшен. Едва я остановился на секунду, как со двора вышли двое. Это были мадам и привратник.

   Выйдя наружу, они остановились и стали смотреть вверх и вниз. Затем мадам сказала что-то слуге, и последний кивнул головой. Оставив его там, где он стоял, она быстрой, легкой походкой перешла через лужайку и скрылась между деревьями.

   Я тотчас решил последовать за нею, и так как Клон повернулся назад и опять вошел во двор, то я мог тут же привести свой план в исполнение. Низко наклоняясь между кустов, я пустился бегом к тому месту, где мадам вступила в лес. Здесь я нашел узкую тропинку и тотчас различил впереди, между деревьями, серое платье госпожи де Кошфоре. Теперь я должен был держаться по возможности дальше от нее и никоим образом не давать ей заметить, что за нею следят. Раз или два она оглянулась, но мы были в густой буковой роще; свет, проходивший сквозь листву, напоминал скорее сумерки, а моя одежда была темного цвета. Выгода, таким образом, была на моей стороне, лишь бы только я не терял мадам из виду и в то же время держался настолько далеко от нее, чтобы она не слышала звука моих шагов.

   Уверенный, что она идет на свидание с мужем, которого мое присутствие удерживало вдали от дома, я чувствовал, что развязка близка, и с каждым шагом мое возбуждение возрастало. Мне было неприятно шпионить за этой женщиной; я чувствовал к этому какое-то злобное отвращение. Но чем более я ненавидел свою задачу, тем более мне хотелось покончить с нею, успешно выполнить ее, уйти отсюда и забыть обо всем. Достигши опушки буковой рощи и выйдя на маленькую прогалину, она как будто замедлила шаги. Я удвоил свою осторожность. Здесь, думал я, должно произойти свидание, и я ожидал с минуты на минуту увидеть самого господина де Кошфоре, выходящего из чащи.

   Но его не было, а она опять ускорила шаги. Пройдя через прогалину, она вступила в широкую аллею, прорезанную в низких, густых порослях ольхи и карликового дуба. Поросли были так густы и так перевиты ползучими растениями, что ветви образовали по обеим сторонам аллеи сплошные стены в двадцать футов вышиною.

   Она направилась по этой аллее, а я стоял и провожал ее глазами, не осмеливаясь последовать за нею. Аллея тянулась по прямой линии на четыреста или пятьсот шагов. Войти в нее значило быть тотчас замеченным, если бы она вздумала обернуться; пройти же сквозь самую чащу леса было решительно невозможно. Я стоял неподвижно, и мое бессилие грызло мне сердце. Казалось, прошла целая вечность, пока она достигла конца аллеи, но тут она сразу повернула направо и исчезла из виду.

   Я не ждал более и, пустившись бежать со всех ног, углубился в зеленую аллею. Солнце ярко освещало ее, густая листва по обеим сторонам не пропускала ветерка, и я от жары и быстрого бега страшно вспотел. Немногим более чем в минуту я добежал почти до конца аллеи. Шагах в пятидесяти от поворота я остановился и, осторожно пробравшись вперед, заглянул в ту сторону, куда повернула мадам.

   Я увидел перед собой другую аллею, как две капли воды похожую на первую, а в расстоянии полутораста шагов от меня - серое платье госпожи де Кошфоре. Я остановился, перевел дух и проклял лес, жару и осторожность мадам. Мы, наверное, прошли уже целую милю или, по крайней мере, три четверти мили. До каких же пор это будет продолжаться? Меня начинал разбирать гнев. Ведь всему есть предел! Наконец этот лес мог тянуться до самой Испании!

   Вдруг она опять повернула в сторону и исчезла, и мне пришлось повторить свой маневр. Теперь уже, думал я, дело примет другой оборот. Но мои ожидания были напрасны. Новая зеленая аллея открылась передо мною с теми же высокими прямыми и непроницаемыми стенами. На середине аллеи я опять увидел фигуру мадам - единственный движущийся предмет. Я остановился, подождал некоторое время и затем опять пошел дальше, с тем, чтобы опять увидеть, как она повернула в новую аллею, более узкую, но во всех других отношениях сходную с предыдущими.

   И так продолжалось еще, наверное, с полчаса. Мадам поворачивала то направо, то налево. Лесной лабиринт был нескончаем. Несколько раз мне казалось, что она сбилась с дороги и сама не знает, куда идти. Но ее неизменная, решительная походка, ее размеренный шаг доказывали определенную цель. Я заметил также, что она ни разу не оглянулась назад и очень редко смотрела по сторонам. Одна из аллей, по которым она проходила, была устлана не зеленой травой, а серебристо-блестящими листьями какого-то ползучего растения, так что издали почва блестела, точно поверхность реки при заходе солнца. Когда она вступила на эту аллею, ее лицо, обращенное к солнцу, ее высокая фигура в сером платье производили впечатление такой чистоты и благородства, что я был поражен: она показалась мне каким-то неземным созданием. Но через миг я презрительно засмеялся над самим собою - и при следующем повороте получил свою награду. Она остановилась и села на пень, лежавший поперек аллеи.

   Некоторое время я оставался в засаде, наблюдая за нею, но с каждой минутой мое нетерпение росло. Затем у меня появились странные мысли, странные сомнения. Зеленые стены темнели. Солнце опускалось за горизонт; белая снеговая вершина, видневшаяся за десятки миль и замыкавшая перспективу аллеи, вспыхнула розовым светом.

   Наконец, когда мое нетерпение достигло уже высшей степени, она встала и более медленно пошла вперед. Я, как всегда, подождал немного, пока она не скрылась за первым поворотом. Тогда я поспешил за нею, осторожно обошел поворот - и очутился лицом к лицу с нею!

   В одно мгновение, быстрее молнии, я понял все. Она обманула меня, она одурачила меня, она умышленно завлекла меня. Ее лицо было бледно, глаза сверкали, вся ее фигура дрожала от гнева и презрения.

   - Ах вы, шпион! - закричала она. - Ищейка! И вы - дворянин! Мой Бог, если вы действительно принадлежите к нашей партии, а не к числу этих каналий, мы вам когда-нибудь отплатим за все это. Мы сведем с вами счеты в свое время. Я не знаю, - продолжала она, и каждое ее слово точно хлестало меня по лицу, - более низкого и подлого человека, чем вы!

   Я пробормотал что-то, - я сам не знаю, что. Ее слова жгли меня, - жгли мое сердце. Будь она мужчиной, она не осталась бы в живых.

   - Вы думаете, что вы меня обманули вчера, - продолжала она, понизив голос, и тем давая еще более сильное выражение своему гневу, своему негодованию, своему презрению, от которого дрожали ее губы. - Интриган! Глупый обманщик! Вы думали одурачить женщину, а теперь сами попались впросак. Дай Бог, чтобы у вас хватило стыда хоть для раскаяния! Вы говорили о Клоне, но Клон по сравнению с вами кажется самым безупречным, самым честным человеком.

   - Мадам! - закричал я хриплым голосом, и я знаю, что мое лицо приняло пепельно-серый цвет, - нам нужно объясниться друг с другом.

   - Боже меня избави! - воскликнула она. - Я не желаю пятнать себя объяснением с вами.

   - Стыдитесь, мадам, - ответил я дрожащим голосом. - Ведь вы - женщина. Мужчине это стоило бы жизни!

   Она презрительно засмеялась.

   - Отличные речи, - сказала она. - Я не мужчина, и если вы мужчина, то слава Богу! И вы ошибаетесь, называя меня мадам. Мадам де Кошфоре находится теперь, благодаря вашему отсутствию и вашей глупости, в обществе своего мужа. Надеюсь, что это возбудит в вас досаду, - добавила она, сжимая свои белые зубки. - Надеюсь, что это поощрит вас к дальнейшему шпионству и дальнейшей подлости, господин Мушар (Mouchard - шпион), то есть я хотела сказать, господин де Мушар!

   - Вы - не мадам де Кошфоре? - воскликнул я, от этой неожиданности забыв весь свой стыд и всю свою ярость.

   - Да, мосье, - злобно ответила она. - Я не мадам де Кошфоре. И позвольте мне заметить вам, что я никогда не называла себя ею. Мы очень неохотно говорим неправду. Вы сами обманули себя так искусно, что нам не было надобности дурачить вас.

   - А мадемуазель, значит... - пролепетал я.

   - Она и есть мадам! - воскликнула она. - Совершенно верно! А я мадемуазель де Кошфоре. И в качестве таковой я покорнейше прошу вас избавить нас от дальнейшего знакомства с вами. Когда мы встретимся снова... то есть, если мы встретимся, от чего, Боже, избави нас, то не смейте говорить со мною, иначе я прикажу своим слугам высечь вас. И не позорьте нашего крова своим дальнейшим пребыванием под ним. Можете ночевать сегодня в гостинице. Пусть не говорят, - гордо продолжала она, - что даже за предательство Кошфоре отплатили негостеприимством, и я отдам соответственные приказания. Но завтра ступайте назад к своему господину, как избитый щенок. Шпион!

   С этими словами она оставила меня. Мне хотелось сказать ей что-нибудь, - мне кажется, я нашел бы в своем сердце слова, которые заставили бы ее остановиться и выслушать меня. Я был, наконец, сильнее ее и мог бы сделать с нею, что угодно. Но она так бесстрашно прошла мимо меня, словно мимо какого-нибудь придорожного калеки, что я окаменел. Не глядя на меня, не оборачивая головы, чтобы удостовериться, иду ли я за нею или остаюсь на месте, она быстро пошла назад, и скоро деревья, тень и надвигающийся сумрак скрыли ее от меня, и я остался один.

  

   Я остался один, но злоба душила меня. Если бы эта женщина ограничилась одними упреками или, обратившись ко мне в момент моего торжества, наговорила все то, что мне пришлось выслушать в минуту своего поражения, я бы еще мог это перенести. В каких выражениях она ни стыдила бы меня, я подавил бы свой гнев и простил бы ее.

   Но теперь я стоял один в надвигавшихся сумерках, осмеянный, одураченный, уничтоженный, - и кем? Женщиной! Она противопоставила моей осторожности свою хитрость, моей опытности - свою женскую волю и одержала надо мной победу. А в заключение она еще насмеялась надо мной. Думая обо всем этом и представляя все более или менее отдаленные последствия этого эпизода, и в особенности то, что теперь все мои дальнейшие попытки сделались невозможными, я начинал ненавидеть ее. Она обманула меня своими грациозными манерами и величавой улыбкой. Что сделал я такого, на что не согласился бы всякий другой? Мой Бог, - теперь я уже ни перед чем не остановлюсь! Она будет жалеть о произнесенных ею словах! Она будет еще валяться у моих ног!

   Как ни велика была моя злоба, спустя какой-нибудь час ко мне вернулось мое самообладание. Но это было ненадолго. Когда я пустился в обратный путь, мною вновь овладела ярость, потому что я не мог выпутаться из лабиринта аллей и тропинок, в которые она завлекла меня. Целый час блуждал я по лесу, и, хотя я прекрасно знал, в каком направлении нужно искать деревню, я нигде не видел тропинки, которая бы вела туда. То и дело я натыкался на чащу, совершенно преграждавшую дальнейший путь, и в такие минуты мне казалось, что я слышу из-за кустов ее смех. Стыд и бессильная злоба лишали меня рассудка. Я падал в темноте и с проклятием поднимался на ноги; я царапал себе руки о шипы и колючки; я рвал и пачкал свою одежду, которая и без того находилась в незавидном состоянии. Наконец, когда я уже почти готов был подчиниться судьбе и провести ночь в лесу, я увидел вдали огонек. Весь дрожа от гнева и нетерпения, я бросился по этому направлению и несколько минут спустя стоял на деревенской улице.

   Освещенные окна гостиницы виднелись в пятидесяти шагах, но самолюбие не позволило мне явиться туда в таком виде. Я остановился и начал чистить и приводить в порядок свою одежду, стараясь в то же время принять по возможности спокойный вид. Лишь после этого я подошел к двери гостиницы и постучался. Тотчас послышался голос хозяина:

   - Войдите, сударь!

   Я поднял щеколду и вошел. Хозяин был один и, сидя на корточках у очага, грел себе руки. На угольях кипел черный горшок. При моем появлении хозяин приподнял крышку горшка и заглянул в него. Затем он обернулся и молча устремил на меня взор.

   - Вы ожидали меня? - вызывающим тоном спросил я, подходя к очагу и ставя на него один из своих промокших сапог.

   - Да, - коротко ответил он. - Я знал, что вы сейчас придете. Ваш ужин готов!

   При этих словах он насмешливо улыбнулся, так что я с трудом сдержал свою злобу.

   - Мадемуазель де Кошфоре сказала вам? - промолвил я равнодушным тоном.

   - Да, мадемуазель... или мадам, - ответил он, опять ухмыляясь.

   Значит, она все рассказала ему: куда она завела меня и как одурачила! Она сделала меня посмешищем всей деревни! У меня заклокотала кровь в жилах и, глядя на смеющееся лицо этого идиота, я невольно сжал кулаки.

   Он прочел угрозу в моих глазах и, вскочив на ноги, положил руку на кинжал, торчавший у него за поясом.

   - Не начинайте опять, мосье! - закричал он на своем грубом патуа. - У меня еще до сих пор болит голова. Но попробуйте теперь поднять на меня руку, и я проткну вас, как поросенка!

   - Садитесь, дуралей! - ответил я. - Я не стану трогать вас. Где ваша жена?

   - Она занята.

   - Кто же подаст мне ужин?

   Он нехотя двинулся с места и, достав тарелку, положил туда немного похлебки и овощей. Затем он вынул из шкафа черный хлебец и кружку вина и также подал их на стол.

   - Ужин вас ждет, - лаконически сказал он.

   - Довольно жалкий ужин, как я вижу, - заметил я.

   При этих словах он вдруг распалился необычайным гневом. Опершись обеими руками о стол, он приблизил к самому моему носу свою морщинистую физиономию и налитые кровью глаза. Его усы вздрагивали, борода тряслась.

   - Послушайте! - закричал он. - Будьте и этим довольны! У меня есть свои подозрения, и, если бы не строгий приказ госпожи, я бы вместо ужина угостил вас кинжалом. Вы ночевали бы не в моем доме, а на улице, и никто об этом не печалился бы. Будьте же довольны тем, что для вас делают, и держите язык за зубами. Завтра, когда вашей ноги не будет в Кошфоре, можете ворочать им, сколько хотите.

   - Рассказывайте вздор! - сказал я, но, признаюсь, на душе у меня было немного неспокойно. - Кому угрожают, тот долго живет, бездельник вы этакий!

   - В Париже, - многозначительно заметил он, - но не здесь, мосье.

   При этих словах он выпрямился и, внушительно тряхнув головой, вернулся к огню. Мне ничего не оставалось, как пожать плечами и приняться за еду, делая вид, что я позабыл о его присутствии. Дрова на очаге едва дымились, не давая никакого света. Жалкая масляная лампа, стоявшая посредине комнаты, еще резче оттеняла окружающий мрак. Низенькая комната со своим земляным полом была пропитана дымом и затхлостью. Во всех углах висели вонючие, грязные платья. Я невольно вспомнил о Кошфоре, об изящно убранном столе, о сельской тишине и горшках с благоухающими растениями, и, хотя я был слишком старый солдат, чтобы есть без аппетита немытой ложкой, тем не менее такая перемена была для меня чувствительна и увеличивала мой гнев. Хозяин, который украдкой следил за мною, должно быть, прочитал мои мысли.

   - Поделом вору и мука, - пробормотал он, презрительно усмехаясь. - Посади нищего на коня, и он поедет... обратно в гостиницу.

   - Повежливей, пожалуйста! - огрызнулся я на него.

   - Вы кончили? - спросил он.

   Не удостаивая его ответом, я поднялся с места и, подойдя к огню, стащил с себя свои сапоги, которые были мокры насквозь. Хозяин проворно убрал в шкаф остатки вина и хлеба и затем, взяв тарелку, вышел через заднюю дверь, оставив последнюю полуоткрытой. Проникший в комнату сквозной ветер заколыхал пламя светильника, отчего грязная, жалкая трущоба получила еще более непривлекательный вид. Я сердито поднялся с места и направился к двери, чтобы захлопнуть ее.

   Но, достигши порога, я увидел нечто такое, что заставило меня опустить уже поднятую руку. Дверь вела в маленькую пристройку, которую хозяйка употребляла для мытья посуды и тому подобных надобностей. Я был поэтому несколько удивлен, заметив там в эту пору свет, и еще более удивился, когда увидел, чем была занята хозяйка.

   Она сидела на грязном полу сарая, перед потайным фонарем, а по обе стороны ее лежали две громадные кучи всякого мусора и тряпья. Она выбирала вещи из одной кучи и перекладывала их в другую, встряхивая и осматривая каждый предмет, перед тем, как положить его, и проделывала это с таким старанием, с таким терпением и настойчивостью, что я стал в тупик. Некоторые из этих предметов - обрывки и тряпки - она держала на свет, другие ощупывала, третьи буквально рвала на клочки. А ее муж все это время стоял подле нее, жадным взором следя за нею и продолжая держать мою тарелку в руке, словно странное занятие жены очаровало его.

   Я тоже, наверное, с полминуты стоял, не сводя с нее глаз, но затем хозяин, оторвав на мгновение свой взор от жены, заметил меня. Он вздрогнул и быстрее молнии задул фонарь, оставив сарай в полной темноте.

   Я, смеясь, вернулся к своему месту у очага, а он последовал за мною с лицом, черным от ярости.

   - Послушайте! Нет, послушайте! - воскликнул он, наступая на меня. - Разве человек не может делать у себя в доме, что ему угодно?

   - По-моему, может, - спокойно ответил я, пожимая плечами. - Точно так же, как и его жена. Если ей приятно перебирать по ночам грязные тряпки, это ее дело.

   - Шпион! Собака! - кричал он с пеной бешенства на губах.

   Внутренне я тоже кипел от ярости, но не в моих интересах было затевать ссору с ним, и потому я лишь прикрикнул на него, чтоб он не забывался.

   - Ваша госпожа дала вам приказания, - презрительно сказал я. - Исполняйте же их.

   Он плюнул на пол, но потом, видимо, опомнился.

   - Вы правы, - сердито ответил он, - К чему выходить из себя, когда все равно завтра в шесть часов утра вы уедете отсюда. Вашу лошадь прислали сюда, а ваши вещи наверху.

   - Я пойду туда, - сказал я, - чтобы не быть в вашем обществе. Посветите мне!

   Он нехотя повиновался, а я, радуясь возможности избавиться от него, стал подниматься по лестнице, все еще недоумевая, чем это могла заниматься его жена и отчего он так разъярился, увидев меня у дверей. До сих пор он еще не мог угомониться. Он посылал мне вслед самые отборные ругательства, а когда я влез на свой чердак и захлопнул дверь, он стал кричать еще громче, чтобы я не забыл уехать в шесть часов, - и так он бесновался до тех пор, пока не выбился из сил.

   Вид моих пожитков, которые я несколько часов тому назад оставил в Кошфоре разбросанными по полу, по-настоящему должен был бы опять рассердить меня. Но у меня просто уже не было сил. Оскорбления и неудачи, которые выпали мне на долю в этот день, сломили, наконец, мое присутствие духа, и я смиренно стал укладывать вещи. Я, конечно, жаждал мести, но обдумать план и время ее можно было и на следующий день. Далее шести часов утра моя мысль вперед не простиралась, и если в чем я чувствовал недостаток, то это в бутылочке доброго арманьякского вина, которое я так напрасно потратил на этих продувных купцов. Вот когда оно пришлось бы мне кстати!

   Я лениво завязал один из своих дорожных мешков и уже почти уложил второй, как вдруг я нечаянно натолкнулся на вещь, которая на мгновение пробудила во мне прежнюю ярость. Это было маленькое оранжевое саше, которое мадемуазель обронила в ту ночь, когда я увидел ее в первый раз, и которое, как помнит читатель, я поднял. С тех пор оно мне не попадалось на глаза, и я совершенно забыл о нем. Теперь же, когда я стал складывать свою вторую фуфайку (одна была на мне), оно выпало из ее кармана.

   При виде его я вспомнил все - ту ночь и лицо мадемуазель, озаренное светом фонаря, и мои великолепные планы, и неожиданный конец их - и в порыве ребяческого гнева, уступив долго сдерживаемой страсти, я схватил саше, разорвал его на куски и швырнул их на пол. Облако тонкой едкой пыли поднялось на воздух, а вместе с кусками саше на пол упало что-то более тяжелое, издав при этом отчетливый звук. Я посмотрел вниз (быть может, я уже сожалел о своей вспышке), но сначала ничего не мог различить. Пол был грязный и неприглядный, света было мало.

   Но бывает такого рода настроение, когда человек проявляет особенное упорство в мелочах. Я взял светильник и поднес его к полу. Какая-то светящаяся точка, искорка, блеснувшая на полу среди грязи и мусора, привлекла мое внимание. Через секунду она уже потухла, но я не сомневался, что видел ее. Я был изумлен. Я повернул светильник и вновь увидел блеск, но на этот раз в другом месте. Я опустился на колени и тотчас нашел маленький кристалл. Рядом с ним лежал другой, а немного дальше - еще один. Каждый из них был величиною с крупную горошину. Подобрав все три кристалла, я поднялся на ноги и поднес светильник к кристаллам, которые лежали у меня на ладони.

   Это были бриллианты! Настоящие, дорогие бриллианты! Я был в этом убежден. Двигая светильник в разные стороны и видя, как в них играет и переливается целое море огня, я знал, что держу в своих руках богатство, которого достаточно, чтобы десять раз купить эту ветхую гостиницу со всем ее содержимым. Это были чудесные камни столь чистой воды, что руки у меня дрожали, кровь прилила к моим щекам и сердце мое неистово билось. На мгновение мне показалось, что я вижу сон, что все это игра моего воображения. Я нарочно закрыл глаза и простоял в таком положении целую минуту. Но, раскрыв их, я снова увидел у себя на ладони эти тяжелые, осязаемые многогранные кристаллы. Убедившись, наконец, в том, что это действительность, но еще витая между радостью и страхом, я подкрался на цыпочках к двери и забаррикадировал ее своим седлом, дорожными мешками и верхним платьем.

   Тогда, все еще тяжело дыша, я вернулся назад и, вооружившись светильником, начал терпеливо, пядь за пядью исследовать пол, вздрагивая всем телом при каждом скрипе ветхих половиц. Никогда поиски не увенчивались столь блестящим успехом. В лоскутьях саше я нашел шесть мелких бриллиантов и два рубина. Семь крупных бриллиантов оказалось на полу. Один из них, самый большой, который я нашел позже всех, видимо, откатился при падении и лежал у стены в самом дальнем углу комнаты.

   Целый час я трудился, пока выследил этот бриллиант, но и после того я не менее часа ползал на четвереньках и прекратил свои поиски лишь тогда, когда убедился, что собрал все, что содержалось в саше. Тогда я сел на свое седло у опускной двери и при последних неверных л