Станюкович Константин Михайлович - Волк

  

  

  

  

  

   Однажды, под вечер воскресного дня, баркас с матросами первой вахты пристал к левому борту парусного корвета "Гонец", стоявшего на севастопольском рейде.

   В числе возвратившихся с берега пожилой фор-марсовой Лаврентий Чекалкин, носивший кличку "Волка", поднялся со шлюпки озлобленный, мрачный и бледный. Голова его была обмотана тряпицей, пропитанной кровью.

   Другой матрос, тоже пожилой фор-марсовой, Антон Руденко, поднялся на палубу, прихрамывая на одну ногу. Вспухшее его лицо было окровавлено. Половина уха была оторвана.

   - Это что такое? - сердито спросил старший офицер Петр Петрович старшину баркаса.

   - Передрались, ваше благородие.

   Быстрый и решительный во всяких случаях, Петр Петрович крикнул боцману Гордеенку:

   - Завтра до флага перепороть обоих!

   - Есть, ваше благородие! Но...

   - Какие там "но"? Я тебе "но" пропишу на морде!

   - Слушаю, ваше благородие. Однако дозвольте переждать порку.

   - Почему?

   - Волк быдто поранен ножом, а Руденко вовсе измят. И ноги, должно быть, перелом.

   - Были вдребезги?

   - Выпимши, но при полном рассудке, ваше благородие!

   Старший офицер изумился.

   Оба матроса были исправные и приятели.

   - И вдруг так изувечили друг друга? Из-за чего?

   - Не могу знать, ваше благородие. Должно, из-за эстой самой Феньки, - со снисходительным презрением к женщинам прибавил боцман.

   - Какая такая Фенька?..

   - Молодая вдовая матроска.

   - Ну, так что ж?

   - С Волком два года путалась и в один секунд: "Отваливай! Очертел, мол, сразу". Беда какие торопливые есть матроски! - насмешливо промолвил боцман.

   - Так, значит, Руденко не зевал на брасах... А Волк приревновал?..

   - Не должно... Фенька в Симферополь утекла. Новый город пожелала увидать. Любопытная, видно! - усмехнувшись, пояснил старый боцман.

   - Ничего не понимаю! - воскликнул Петр Петрович.

   - Как баба облестит - никакого не выйдет понятия, ваше благородие!

   - Тоже нашли - из-за бабы драться! А еще хорошие матросы! Позови-ка их сюда! - приказал Петр Петрович.

   Он решительно был изумлен романической историей, и у кого же? "У пожилого умного Волка, казалось, не способного на такие штуки!" - подумал старший офицер, питавший некоторую слабость к лихому марсовому.

   Уж очень хорошо он вязал штык-болт на ноке фор-марса-реи и вообще был "отчаянный" в работах матрос... Первый на "Гонце".

   И вдруг - скажите пожалуйста!

   Через минуту оба матроса подошли на ют, где стоял старший офицер.

   - Так как же, Волк? Обезумел, что ли, под старость?

   - Никак нет, ваше благородие! - застенчиво промолвил Волк.

   - Хорош: "Никак нет!" Полюбуйтесь оба на себя. Доктор сейчас осмотрит. Нечего сказать: старые петухи! А еще приятели!.. Прежде пьянствовали вместе... А теперь, видно, отстал пить?

   - Отстал, ваше благородие...

   - Ну, говори, Волк, чтобы мне знать, как вас выдрать после починки. Из-за чего разодрались?

   - Так, ваше благородие! Из-за разговора.

   - Не ври, Волк... Из-за Феньки?.. Сказывай!

   Волк молчал.

   - Точно так, ваше благородие! С позволения сказать, из-за непутящего ведомства и вышла раздрайка! - проговорил виновато Руденко.

   Волк только презрительно взглянул на приятеля.

   - И ты, Волк, из-за бабы изувечил Руденку? А эта злая скотина пырнул тебя? Кто зачинщик?

   - Я, ваше благородие! - безучастно вымолвил Волк.

   - А ты, верно, подзадорил его, подлец? Волк зря не начнет! - сердито обратился старший офицер к Руденко.

   - Я, ваше благородие, думал, чтобы как следует... Для его старался... Открыть, значит, глаза его хотел... Вижу, Волк здря в тоску вошел. Я и обсказываю: по той, мол, причине Фенька от его сбежала, что не очень-то лестно ей хороводиться с им. Прикидывалась, говорю, быдто обожает... Как пить, в Симферополе тую ж минуту молодого солдата нашла. Лукавая, ваше благородие! Вокруг пальца обводила Волка, а он...

   - И Волк за твои подлые слова изувечил тебя, Руденко?

   - Точно так, ваше благородие!

   - Ты, подлец, как разбойник... ножом? Ну уж и отполирую я тебя, мерзавца!

   - Не оборонись я ножом, не жить бы мне, ваше благородие! Освирепел из-за слов Волк. Извольте взглянуть на морду... И ухо... И нога...

   - Мало еще тебе. Будешь помнить выволочку... Зачем лез с подлым разговором к Волку?.. Просил он тебя насчет Феньки?.. Говорил, что ли?

   - Никак нет, ваше благородие...

   "Какой же он привязчивый дурак!" - подумал старший офицер, взглядывая на Волка. И, казалось, теперь понял причину перемены Волка в последнее время.

   Волку было стыдно и обидно. То, что скрывал он от всех, стало предметом общего внимания. Главное, о Феньке пойдут разговоры.

   - Ступай оба. Доктор осмотрит! - сказал Петр Петрович.

   И значительно смягченным тоном прибавил, обращаясь к Волку:

   - А ты не тронь больше этого подлеца!

   - Есть, ваше благородие!

   - Ведь до смерти его изобьешь... У тебя кулак!.. И угодишь в арестанты из-за мерзавца. Помни, Волк.

   - Есть, ваше благородие!

   И тон голоса Волка, и выражение его лица как будто говорили, что не стоит в арестанты из-за такого человека, который своим подлым разговором довел до драки и теперь, как "последний матрос", обсказал причину старшему офицеру.

   - И ты, Волк, знаешь... того... Не распускай шкотов... Нечего матросу скучать... Плюнь! - почти ласково промолвил Петр Петрович.

  

  

   Через полчаса в кают-компанию вошел худощавый и маленький старый врач Никифор Иванович. Обыкновенно веселый и легкомысленный "папильон" , он несколько озабоченно сказал старшему офицеру:

   - Дело-то "табак", Петр Петрович!

   - Больных не любите, так и "табак", Никифор Иваныч? - проговорил, подсмеиваясь, старший офицер.

   Он хорошо знал, что этот "мичман", несмотря на его почтенный возраст, не любил лечить больных. Давно уже позабывший медицинские книжки, он всегда весело говорил, что природа свое возьмет, а не то госпиталь есть, если матросу предназначено в "чистую", как Никифор Иванович называл смерть.

   По счастью для него и, главное, для матросов, на корвете больных не бывало.

   - Да что их любить, Петр Петрович! А Волка нужно бы в госпиталь!

   - Разве на корвете нельзя зачинить?

   - Все можно, а лучше отправить на берег. Природа у Волка свое возьмет, и хирург живо обработает. Рана глубокая, под ухо прошла... Перевязку сделал, а теперь пусть дырку чинят в госпитале. Верней-с. Ну, да и я, признаться, давно не занимался хирургией, Петр Петрович!.. И вообще не любитель лекарств! - откровенно признался Никифор Иванович.

   - А Руденко что?

   - Отлежится... Дня через три с богом порите его, Петр Петрович!

   - А нога?

   - То-то перелома будто нет. Посмотрю, как завтра... И ловко же его изукрасил Волк! Счастье, что Руденко еще цел! - весело промолвил старенький доктор.

   Старший офицер послал вестового сказать на вахте, чтобы подали к борту четверку, и сказал юному, несколько месяцев тому назад произведенному смуглолицему мичману Кирсанову:

   - Отвезите, Евгений Николаич, вашего любимца в госпиталь. Да попросите сейчас же его осмотреть и спросите, нет ли опасности.

   - Слушаю, Петр Петрович!

   - И ведь с чего сбрендил старый дурак! Знаете, Евгений Николаич?

   - Знаю, Петр Петрович. Оттого он переменился в последнее время и тосковал.

   - То-то и удивительно... Волк... и... из-за какой-то Феньки!..

   - Волк не похож на других... Он по-настоящему любит женщину! - краснея и взволнованно промолвил мичман, словно бы обиженный за удивление старшего офицера.

   Мичману было двадцать лет. Ему казалось, что и он "по-настоящему любит", и навеки, конечно, эту "божественную" Веру Владимировну, к сожалению, жену капитана первого ранга Перелыгина. Он знаком с нею три месяца, и с первой же встречи влюбился в эту хорошенькую блондинку лет тридцати и таил от всех свою любовь. "Божественная" с ним кокетничала, а он благоговел, по временам втайне желал "кондрашки" толстому, короткошеему капитану, раскаивался и верил, что госпожа Перелыгина - пушкинская Татьяна. Недаром же она любила декламировать:

  

   Но я другому отдана

   И буду век ему верна

  

   Вымытый, перевязанный и переодетый, с "отсылкой" (бумагой) в госпиталь, вышел Волк на палубу.

   Перед тем как Волку спускаться в шлюпку, его окликнул старший офицер и сказал:

   - Скорей починись, Волк!

   - Есть, ваше благородие!

   Вся команда, уже в палубе, пожелала Волку скорей вернуться на корвет.

   Он хотел было идти на нос шлюпки, но мичман приказал матросу сесть на сиденье рядом с ним, и четверка отвалила.

   Вечер был обаятельный. Звезды загорелись в небе.

   Волк задумался.

   Это был здоровый, крепкий человек, далеко за сорок, мускулистый, широкоплечий, мешковато одетый, спокойно-уверенный в своей физической силе, привыкший к морю и любивший его, с грубоватым, суровым лицом, с тем выражением искренности, простоты и в то же время какого-то философски-спокойного ума, которым отличаются моряки, много видавшие видов на своем веку.

   Еще недавно его серые глаза светились радостно, и по временам в его серьезном лице появлялась горделиво-торжествующая улыбка счастливого человека. В то время он и бросил пить, вдруг сделался бережлив и стал мягче характером.

   Суровый на вид, он обыкновенно редко сердился, и его трудно было разозлить. Только скалил свои крепкие белые зубы и добродушно подсмеивался. Но, когда его охватывал гнев, он напоминал обозленного волка, и все боялись довести матроса до исступления. Знали, что мог избить до смерти, если не удержать силой.

   В последнее время Волк сразу изменился. Стал молчалив, угрюм и раздражителен. По временам долго смотрел на море, точно думал какие-то невеселые думы, и глаза его были тоскливые, какими прежде не бывали.

   От людей старался скрыть тоску, и матросы, любившие и уважавшие Волка, только дивились, пока не узнали, что его бросила Фенька, безумная "приверженность" к которой была известна на корвете и всех изумляла.

   - Чудеса! Вовсе втемяшился Волк! - говорили тихонько на баке.

   Но подсмеиваться над ним не смели.

   Все знали, что Волк вообще не любил "пакостных" разговоров, как называл он циничные шутки о бабах, обычные на баке, и очень озлился бы за Феньку. Раз он избил до полусмерти одного матроса, сказавшего при нем что-то скверное о ней.

   И это хорошо помнили на баке.

  

   Шлюпка повернула с рейда в Корабельную бухту.

   Море точно дремало. Кругом было тихо-тихо... Только часовые с блокшивов, на которых жили арестанты, перекликались протяжными "слу-шай!..".

   Огоньки мигали в домах слободки.

   Волк глядел на огоньки... Еще месяц тому назад Фенька здесь жила...

   "Конец!" - подумал Волк, и чувство обиды и боли охватило его, когда он опять вспомнил "скоропалительность" перемены Феньки... Была, кажется, привержена, обещала вернуться из Симферополя и вдруг так "обанкрутила"...

   Слова Руденки жалили его сердце, точно змея...

   - Что, брат Волк... Болит голова? - вдруг участливо спросил мичман.

   - Самую малость, ваше благородие!

   - Верно, скоро выпишешься...

   - Как бог, ваше благородие...

   - Экий подлец этот Руденко!.. Уж ему будет!

   - И без того... избил... А полегче бы его пороть, ваше благородие!.. Заступились бы, ваше благородие, перед старшим офицером... Зачинщик-то я... Я и виноватый!

   - И ты еще заступаешься за подлеца? - воскликнул мичман, тронутый словами Волка.

   - А то как же, ваше благородие? Не оборонись он и не ошарашь ножом, пожалуй, быть бы мне убивцем... За это в арестанты.

   - Разве убил бы?

   - В обезумии человек на все пойдет, ваше благородие, - необыкновенно просто и убежденно сказал Волк.

   "Он по-настоящему любит", - снова подумал мичман.

   И ему стало обидно, что он не только не вызвал на дуэль одного лейтенанта, который в кают-компании назвал "божественную" Веру Владимировну "любительницей похождений", но промолчал и теперь даже разговаривает с лейтенантом.

   "И какой я подлец в сравнении с Волком!" - мысленно проговорил мичман.

   Он несколько минут молчал, чувствуя себя виноватым и восхищенный любовью матроса. И вдруг порывисто и сердечно проговорил, понижая голос до шепота:

   - Знаешь что, Волк?

   - Что, ваше благородие? - чуть слышно ответил Волк.

   - Может, ты захочешь известить Феньку, что ты в госпитале... Так скажи адрес. Я напишу.

   - Спасибо, ваше благородие... Не надо!

   И при лунном свете лицо Волка показалось угрюмее, когда он еще тише прибавил:

   - Не приедет, ваше благородие!..

   - Шабаш! - крикнул мичман.

   Четверка остановилась у пристани.

   Юный мичман приказал гребцам ждать его возвращения и вместе с Волком вышел на берег.

   - Скорей поправься - и на конверт, Лаврентий Авдеич! - горячо проговорил молодой загребной на четверке.

   - Спасибо, братцы! Чуть починят башку - на конверт!

   Мичман с Волком поднимались в гору. Матрос шел немного сзади, соблюдая дисциплину.

   - Иди рядом, Волк! - наконец проговорил Кирсанов.

   - Есть, ваше благородие!

   И Волк поравнялся с мичманом.

   - Отчего, ты думаешь, не приедет?.. Только написать... Навестит.

   - Не надо, ваше благородие.

   - Недобрая, что ли, она?

   - Она?! Руденко все набрехал на нее! - возбужденно проговорил Волк.

   - Так отчего же она уехала?.. Ты так привязан к ней. Нарочно зимой на вольную работу ходил, чтобы только...

   - Не пытайте, ваше благородие! - перебил матрос.

   В его голосе звучала почти что мольба.

   Юный мичман сконфузился и смолк.

   В госпитале как раз был вечерний осмотр главного доктора, и были все врачи, когда пришел мичман с раненым.

   Хирург внимательно осмотрел рану Волка, ковырял ее каким-то инструментом и велел фельдшеру поместить Волка в палату.

   - Счастливо оставаться, ваше благородие! - ответил Волк на ласковое прощание мичмана.

   И когда матрос ушел, мичман спросил пожилого рыжеватого врача:

   - Что, доктор, опасна рана?

   - Опасна! - умышленно преувеличивая опасность раны, отчеканил резко, с апломбом, рыжий врач, словно бы недовольный недостаточно почтительным тоном профана к жрецу.

   - Волк умрет? - испуганно, чуть не со слезами проговорил мичман.

   - С чего вы это взяли? Опасна - не значит смертельна! - внезапно смягчаясь, промолвил рыжий врач при виде испуга мичмана за матроса. - Не волнуйтесь, молодой человек... Бог даст, выживет... Здоровый. А странная фамилия: Волк...

   - Это, доктор, кличка... А фамилия его Чекалкин... Первый матрос у нас на корвете... И какой хороший человек, если бы знали!.. Вы, доктор, почините его! - умоляюще и краснея просил мичман.

   - Постараюсь... А вы первый год мичманом? - ласково улыбаясь, промолвил врач.

   - Первый... А что?

   - Свежестью веет... Приятно смотреть на такого мичмана... Позвольте познакомиться... Зайдите ко мне как-нибудь...

   Они назвали фамилии друг другу, и оба, по-видимому, были довольны новым знакомством.

   Когда мичман вернулся на корвет и доложил старшему офицеру, что сказал хирург, Петр Петрович поморщился и пошел к капитану доложить о происшествии.

   Ввиду серьезности раны капитан недовольно заметил, что придется написать начальнику эскадры рапорт, и прибавил:

   - А как Руденко отлежится, дайте ему триста линьков...

   - Есть!

   - А потом под суд... Законопатят в арестанты... Ножом пырнуть! Мог и убить!

   Капитан помолчал и прибавил:

   - И как это Волк втемяшился в какую-то там бабенку-с!.. Не первогодок, кажется... Не понимаю-с!

   - И я не понимаю... Мог бы понять, что ему сорок шесть, а этой Феньке, говорят, двадцать пять!

   - Конечно, возраст основательный... Но... но Волк молодец и ведь не старик же, однако! - с внезапным раздражением крикнул капитан.

   И старший офицер спохватился, что дал маху.

   Капитану было сорок пять, а его жене - двадцать.

  

  

   Волк лежал на койке рядом с матросом Бычковым, сломавшим себе ногу при падении с марса-реи фрегата "Проворный".

   На третью ночь после поступления в госпиталь Волк не спал. Болела голова, и тревожили тяжелые мысли. Не занятый работой, он вспоминал недавнее время, - и не мог от него оторваться.

   И с какою-то мучительной проясненностью проносились перед ним картины счастья. А теперь?

   Волк только встряхивал головой, словно отгоняя от себя тоску.

   Припоминал, в чем виноват был перед Фенькой, и мучился раскаянием.

   "Оттого и бросила!" - объяснял внезапное решение Феньки этот не понимавший женщин матрос. И с тоской любящего сердца, потерявшего навеки Феньку, прошептал:

   - Крышка!

   - Чего не спишь, Волк? Это насчет чего крышка? - спросил сосед по койке.

   Волк не отвечал.

   Но ему вдруг захотелось открыться, выкрикнуть кому-нибудь про боль смятенной души, не дающей покоя.

   И, сдерживаясь от волнения, проговорил:

   - А я, братец ты мой, думаю: не может этого быть, чтобы бабья душа была вроде как беспардонная... Сегодня, к примеру, ты хороший, а завтра - подлый человек, и чтобы духа твоего не было... Такой загвоздки в секунд нет... Видно, другая какая загвоздка...

   - Стоит и обмозговывать! Нашел чем заниматься! - ответил Бычков, удивленный, что такой степенный и старый матрос думает о таком нестоящем предмете, как бабья душа, да еще ночью, когда спать надо. Но так как и Бычкову не спалось - нога ныла, - то он тотчас же прибавил: - Всякая баба беспардонная и есть. Но только мало полного нашего понятия о бабе. От нее столько загвоздок, что лучше и не думай, по каким причинам, а бей ее! Оно верней.

   Бычков, матрос лет за тридцать, уверенно и убежденно проговорил эти слова и притом без всякого озлобления. Напротив! И в его некрасивом, грубом лице, и в тоне его голоса было много добродушия.

   - За что бить? - спросил Волк.

   И в его голову пришла мысль: может, не обескуражила бы его Фенька, если бы он ее бил? Но в ту же минуту мысль эта исчезла. Стал бы он ее бить! Да и Фенька в его глазах была особенная. Тронь только ее!

   - А за все, братец ты мой! Такая уж в их природа. И которые лестнее, вовсе беспардонные шельмы! Видал ты вчера мою матроску, Волк? Проведать забегала...

   - Видал.

   - Так завсегда вертит подолом, стерва! По глазам ейным вижу... И чем глаза ласковей, тем больше облыжности... Значит, уж продает меня. Заметает, подлая лиса, хвостом... Как, мол, ловчей обмануть законного своего матроса!

   Волк жадно слушал. Это суждение Бычкова казалось откровением. И ревнивые подозрения невольно закрадывались в голову Волка.

   А Бычков среди тишины палаты, нарушаемой храпом или каким-нибудь словом во сне, вполголоса продолжал:

   - Уж сколько я дубасил свою матроску - все загвоздок искал.

   - И что же?

   - Зря! Только мужчинское свое зло срывал. Бывало, бьешь - клянется... Прибавишь бою - Аришка взвоет и сперва поклянется, а потом зарок даст... "Никогда, мол, не буду... В потемнении рассудка, дескать, закон нарушила... Подлый матрос, мол, слабую матроску облестил... Так - по путе ветром надуло... А я, говорит, тебя только, законного матроса, и обожаю..." И ведь так ублажит, что, по нашей подлости, и поверишь...

   - А веры-то нет?

   - Верь подлой! Синяки прошли, она опять за свое. Кровь в ей бунтует. Никак не может. Ну, и приверженности ко мне такой нет, чтобы закон Аришке в охотку... Однако - врать нечего - добрая матроска и завсегда уважит... Пойми-ка эту линию, Волк!

   Но Волк не понимал, казалось, и возмущенно сказал:

   - Подлость одна бить так бабу.

   - То-то и я бросил потом Аришку. Вижу, не выучишь. И нет во мне прежней обиды. Служи, мол, такая-сякая, как обвязанная жена, и мой хлеб жри, и черт с тобой, ежели ты вроде быдто влюбленная... Путайся с другими... Вот, братец ты мой, как я полагаю насчет загвоздок... Плюнь, и шабаш!

   Волк был возмущен и молчал.

   - А ты, Волк, чего не спишь?.. Какая загвоздка? Или башка болит? С чего это тебя матрос ножом пырнул?..

   - Избил его... Не догадайся он ножом, я б его до смерти...

   - Пьяный?

   - То-то тверезый.

   - Так чем же тебя матрос до точки довел?

   - А он не будь что ни на есть подлюгой! - взволнованно начал Волк, закипая гневом. - Нечего сказать, открыл свою подлую душу... И ведь нет больше подлости, как обессуживать бабу... Бреши на ее - всякий поверит. А она что с подлецом сделает? Он-то расславит... Пакость на ей и останется. Понимаем ли мы бабу? Нам только чтобы себя потешить... И ты, Бычков, как ее понимаешь?

   - Да так и понимаю. На то и дадена баба.

   - Разве это правильно, ежели по совести? Можно, что ли, так форменно жить? Вот ты Аришке считаешься будто мужем. Собаки и есть. По-собачьи и живете... А знаю я одну, так она не такая. Позволит кто-нибудь ее лошматить? Наплюет тебе в рожу, да и от тебя в утек... Горда. Не то, что прочие... Ваши все на обман. А главное, Фенька наотмашь всю причину сказывала. Ничего не боялась.

   Голос Волка звучал восторженно.

   - Чудно что-то... Так ты из-за эстой Феньки...

   - А ты как думал?

   - Ты, значит, вроде быдто...

   Но Волк перебил:

   - Не вроде быдто, а форменно привержен. Меня она, может, другим обернула... Тоже и я до Феньки вроде как пес был... А как бог мне счастья послал... Феньку узнал, так прямо-таки под всеми парусами врезамшись на мель... И шабаш... Понять можешь, Бычков?

   - Бывает, видно... Втемяшится, быдто как в потемнении рассудка человек...

   - Небось не в потемнении, а в полном рассудке... И жизнь пошла другая. Будем мы, мол, по-хорошему... Мною не брезговала, понимала, что Волк душу ей отдаст... И как это... в секунд поворот от меня... Так и сейчас не войду в понятие... В чем загвоздка...

   Голос Волка оборвался.

   Невыносимая тоска томила его. Прошла минута-другая в молчании.

   Наконец Бычков сказал:

   - Так, значит, этот самый матрос, которого ты избил...

   - Что матрос? - грозно перебил Волк.

   Бычков испуганно промолвил:

   - Набрехал все про Феньку...

   - А ты полагал: она по-собачьи? Сейчас меня обнадежила, а завтра с другим?.. Ты про нее подумай! Даром что ты со сломанной ногой... Нешто не понял, что я обсказал?..

   - Так по какой же причине Фенька вдруг тебя обанкрутила?

   - По какой причине? - переспросил Волк.

   И сам терзающийся непониманием, с какой-то отвагой отчаяния произнес:

   - Есть, значит, причина. Из-за моего подлого карактера бросила...

   Волк смолк.

   Ввиду предупреждения Волка, не расспрашивал более и Бычков и, разумеется, не смел сказать своего мнения о Феньке.

   А Волк чувствовал неодолимую потребность убедить и Бычкова и, главное, себя, что Фенька не беспардонная душа.

   И он проговорил:

   - Слушай... Я обскажу тебе, какая это матроска... Ты увидишь...

   - Обсказывай!

   Волк вздохнул и начал.

  

  

   - Из-за ей - прямо сказать - свет увидал. А ты как думал, неверный матрос? Небось всякий жизни ищет, а не то чтобы очень рад, когда шкуру твою оббивают, словно она барабанная шкура, а больше как о ей и не смей полагать. По каким таким причинам ты вроде быдто арестант?.. И всего у тебя и радостей, что напился на берегу да пьяный облапил бабу. Что Машка, что Аксюшка - все равно, а потом и айда на корабль. Жди там боя да шлиховки из-за всякой малости, ежели строгость самая что ни на есть форменная. И какой ты ни покорный матрос, и у тебя, может, душа требует отдышки. Чтобы хоть на берегу по-хорошему пожить, узнать привет и ласку. Чтобы настоящая душевная баба, с понятием, и могла понимать, какой я приверженный и доверчивый... И чтобы она не боялась... и безо всякой облыжности... На совесть... Хвостом не верти!.. Да только такой бабы, может, и не встретить во всю жизнь. Только в башке полагаешь да в душе тоскуешь... А то если и ветрел, а она начхала... Отваливай, мол!

   - И ты такую бабу ветрел, Волк? - недоверчиво спросил Бычков.

   - Такую самую и ветрел. Поздно только по своим годам... Не сустоял в рассудке... Привязался, как смола. Тоже обезумел старый матрос. На мертвом якоре оставаться обнадеживал я себя в ослепленности... А заместо того - крышка!.. А все-таки обидно, а сердца против Феньки нет... И в каких смыслах крышка?.. Не все ли равно? А она не виновата... И не забуду, что из-за ейной доброй воли я два года был во всей своей форме человеком. Душу получай, мол, всю. Только бери! И чтобы ей никакой обиды... Понял я с ей, какая приверженность во мне... Бывало, с конверта на берег - так ног под собой не слышу, как бегу в слободку... Одним словом - новый оборот жизни... И пить бросил... Пойми, ведь я кто такой?.. Грубая матрозня и из себя вроде старой швабры. И она... обратила на такого внимание... И ведь я чуть было от судьбы не убежал...

   Волк вздохнул и примолк.

   "Прост ты, Волк. Поверил бабе. Лучше бы не встревал эстой Феньки!" - подумал Бычков и спросил, заинтересованный рассказом:

   - Ты почему полагаешь?

   - А по той самой причине, что не хотел тогда идти к Иванову - боцману с "Костенкина". Беспременно звал приходить в слободку. Женка, мол, именинница... Пирог и ведро водки.

   - Как же не хотел на такое угощение? - удивился Бычков.

   - Накануне меня отодрали на "Гонце". С берега вернулся в беспамятном виде. Так я остерегался... Однако отпросился у старшего офицера - и на именины. Ладно. Вошел я это в ихнюю хибарку... Поздоровкался с хозяевами, и как увидал Феньку, словно тую самую ветрел, что давно знал в мыслях... Оконфузился даже и всего только пять шкаликов выпил... Зашабашил. И украдкой взглядываю на матроску... Около нее матрозня. Всякую брехню брешут... Видит - приваживает. Отсмеивается, но очень-то не позволяет... Так и отбреет, ежели уж очень матросы пристают... А мне и обидно... Как она такие собачьи разговоры позволяет?.. "Нехорошо", - думаю. А сам нет-нет да и взгляну... А из себя белая, чистая лицом и, видно, башковатая. Глаза большие-пребольшие, и взгляд переменчивый... То смеется, то ласковый, то вдруг быдто невеселый... Задумается - и опять встряхнет головой и смеется... Вижу: молода, а тоже, видно, на сердце что-то есть... И что больше взглядываю, то жальчее... И все дивуются, что я не жру винища... И стал тут боцман рассказывать, какой я, мол, отчаянный матрос и какой я пьяница. Не будь пьянства, был бы, мол, давно боцманом.

   "Чего ж не пьешь, Волк?" - вдруг кинула Фенька.

   Ну, еще больше оконфузился. Ответил: "Не хочу, мол". Пронзительно так посмотрела и улыбнулась. Видно, поняла, что с первого раза ошарашила. И правильно, ошарашила как есть, и стыдно перед ей быть в пьяном виде. А матросы хмелели. И давай к Феньке пуще приставать. "Упоцелуй, мол, вдовая матроска! Тебя не убудет!" Она смеется и грозит в ухо. "Свиньи, говорит, вы невежливые с вдовой". А один унтерцер облапил. Ну, я не стерпел этого охальства. К унтерцеру - да отдернул. "Никто, говорю, не смей, матросы, обидеть бабу!" Все видят, что не шутю, и в шутку обернули. Однако оставили Феньку. И она взглянула на меня. Вижу - удивилась. А молодой белобрысый марсовой с "Костенкина", бледный и словно командир над ей, говорит: "Хвостом не верти, так и матрос не обидит". - "Ты мне муж, что ли?" - это Фенька в ответ и злая и прескучная стала. Отошел. Воззрился на Феньку, а она и не глядит на марсового.

   - Кто ж он для нее был?

   - А ты, матрос, не перебивай... Узнаешь, какой это подлец... Хорошо... Фенька еще посидела, пить не пила, а пригубила рюмку да в девятом часу стала с хозяевами прощаться. Уходить, мол, пора - поздно. И со мной попрощалась. "Спасибо, говорит, Волк, что не свинья, как прочие! Буду помнить". И вышла, а с ей белобрысый увязался. Вышел и я следом. "На конверт, говорю, срок". А я на случай около Феньки быть, чтобы не обидел ее этот белобрысый. Мало ли нашего брата подлеца с бабой... да еще с глаза на глаз. В слободке темень... ни зги... И тучи на небе... и ни души... Только часовые с города перекликаются... Глухая слободка ночью... Небось знаешь, какие подлости там бывают? А глаз у меня зоркий. Вижу, как Фенька с матросом идут в город. А я за ими. И вдруг между ими разговор.

   И чем дальше - громче, в расстройку. Слышу, матроска отчекрыжила:

   - Больше не согласна... Отваливай!..

   А белобрысый вскричал:

   - Это как же, подлая? Давно ли говорила, что люб тебе...

   - Ну и что ж? Мало ли что говорила и кому говорила... Хочу - люб, хочу - нет. Я в своей воле...

   - Так ты так? Думаешь, смеешь?..

   - Испугалась, что ли?..

   - Видно, другого нашла?

   - А хоть бы нашла? Тебе какое дело?.. Я не обвязанная...

   Тут матрос обругал Феньку последним словом и стал драться. "Подлец... не смей!" - отчаянно крикнула Фенька. А я уже подскочил и давай бить этого подлеца. До смерти бы избил, да Фенька меня в рассудок привела. "Брось!" - говорит. И пошла. А я за ей. Провожу, мол, до людной улицы. Идем - молчим. Слышу - плачет, тихо, ровно забиженный ребенок... И так мне стало ее жалко, что и не обсказать. Вышли этто мы на Большую улицу, а она во все глаза смотрит на меня... видно, удивленная... И говорит: "А я полагала, что ты заступился из-за своей мужчинской подлости... Вижу, ты, Волк, первый матрос, что не надругался надо мной, как над последней тварью... Дай тебе бог всего хорошего... Ты, может, и меня заставил на себя взглянуть, какая я есть..." И так это мне было лестно, что она поняла обо мне. Ведь до какого понятия о мужчинском сословии довели матроску. Нечего сказать, вовсе как звери были с ей. И такая стала она мне родная, такая светлая и так жалко ее, что и не обсказать. Сразу оказалось, какой она человек. В тую ж минуту сердцем почуял ее смятенную душу, тоску и отчаянность в разговоре с матросами. Быдто и в самом деле беспардонная. А какая она беспардонная?! Она обиженная и другой жизни хотела, а не то что... Сразу беспардонность ейная прошла, как с ею добром. "Иди, говорит, Волк, на свой конверт, а то опоздаешь и наказание из-за меня получишь. И то защитил, добрый человек!" А у меня и слов нет. Не смею оказать себя и даже спросить не осмеливаюсь, можно ли когда повидать. А она мне: "Может, и захочешь меня проведать когда?" И так, братец ты мой, словно виноватая, тишком проговорила. "Так зайдешь?" - спрашивает. "С полной, говорю, радостью, Федосья... А как по батюшке?" - спрашиваю. "Фенькой зови... Какая я Федосья!" И объяснила, что вроде куфарки у антиллерийской офицерши, и сказала дом. И, прощамшись, кинула: "А ты, Волк, не думай, что я болтала тому матросу... Так, зря, от отчаянности".

   Ушел я на Графскую пристань и совсем по-другому быдто понимаю, какая есть на свете жизнь. Нанял ялик - и на конверт. Назавтра выпороли за опоздание на полчаса. Лупцуйте, мол! А я быдто безо всякого внимания. И вовсе другим стал. И Фенька на уме. Вот поди ж ты! - словно бы оправдываясь, прибавил Волк.

   Минута-другая прошла в молчании.

   - А что дальше? Сказывай, Волк... И по какой причине раздрайка? Чудна что-то твоя Фенька! - проговорил Бычков.

   - Небось не видал такой?

   - То-то не видал...

   - Так ты слушай и пойми ее беспокойную душу...

   И Волк продолжал.

  

  

   - Вскорости пошел к ей. Посидел. Чаем угостила. Балакаем. И такая понятливая ко всему - совсем не бабий в ей рассудок. Стал чаще ходить - сказываю про всякое понятие мое, и о том, как матросу нудно на свете, и как не по правде люди живут, и как обидно простому человеку... Вижу - слушает, не скучает. И простая со мной. А мне - хоть не уходи с кухни... Поняла, значит, что я вовсе привязамшись, и не гонит... Зовет, а обнадежить себя не решаюсь. Не к рылу, мол. Однако как кампанию кончили, перебрались в казармы поздней осенью, пришел к Феньке и сдерзничал - открылся. "Не обессудь, говорю, за мою приверженность по гроб жизни". И Фенька на это: "Такой не видала, говорит, приверженности, и ты мне люб, - говорит..." Однако в закон не согласилась.

   - Отчего?

   - По своей гордости... вот отчего... "Не хочу, говорит, быть обвязанной и ни твоей, ни своей воли решиться... И обманывать тебя не стану".

   Оставила Фенька место, и наняли мы комнату в слободке. Стала белье стирать. Не хотела, чтобы я один для нее старался... Жалела. И никакой в ей корысти не было... Не льстилась на деньги... И жили мы душа в душу так два года... Заботливая обо мне была - придешь, бывало, с конверта или из караула - точно в раю... И щекотливая была... Не любила, если я приревную... "Ты, говорит, верь моей совести... Не думай, какая прежде я была... Я, говорит, в рассудок пришла. Что было - было. Лучше и не вспоминать. И самой стыдно... И помни: станешь ты мне чужой - скажу. Обидно тебе будет, а правды не скрою..." А я верю Феньке и в полном доверии и изо всех сил стараюсь, чтобы ей было хорошо... Чем-нибудь потешишь. Одно слово, при ей вроде крепостного... И чем дольше, тем сильнее моя приверженность... И опять в закон прошу...

   "Подожди", - говорит...

   Обнадеживаю я себя и счастью своему краю не знаю. Только будто обидно, что бог ребенка не дает. Так прошло два года. И стал я замечать, что Фенька нет-нет да и заскучит. И приду, бывало, с конверта - я обсказываю, что было, - она уж не в охотку слушает. Обнимешь - она чаще отстранять стала. И страшно сделалось. Думаю - не та Фенька и обо мне не заботливая... Подозревать стал - мука одна. Молчу - скрываю; только приду и сердце свое срываю. То куда ходила, то отчего есть не приготовлено, то отчего без дела сидишь. Жду - лаской ответит, простит грубость, догадается, отчего сердце кипит во мне, а она мне: "Ты что с попреками... Я не жена, слава богу... Я сама по себе..." Обвязала голову платком, да и ушла... Вернулась, и глаза заплаканы.

   А я сам не свой... В полной расстройке души. Кажется, кожу с себя готов снять, и меня же вроде быдто подлеца поняла... Чтобы попрекать? За что?

   - А ты, Волк, оттаскал бы Феньку за косу. Нешто нельзя сказать бабе, чтобы сполняла свое дело?.. - возбужденно проговорил Бычков.

   - Феньку да за косу?.. И какой ты, матрос, дурак! Сам-то