sp; - Как же это, батюшка? Да ведь ваш Семен сказывал мне, что за это ружье
вам давали шестьсот рублей и вы не взяли. Воля ваша, за что мне принять
такой дорогой подарок.
- Возьмите, если хотите меня одолжить. Я уж вам сказал, что не продаю
его, а оно мне не нужно. В ваших руках оно лучше будет выполнять свое дело,
чем у меня, вися на крючке.
Лицо моего Авдея прояснилось и осклабилось, по возможности, самою
приятною улыбкой. Он принял от меня ружье и благодарил меня, как будто бог
знает за какое благодеяние.
- Чем могу вам отслужить, мой милостивец, за все ваше ко мне
доброжелательство?
- А вот чем: в тот день, который я назначу, соберите у себя человека
три-четыре ваших приятелей, из дворян здешнего околотка, и ждите от меня
вести... Я скажу, что вам делать.
- Готов за вас на жизнь и на смерть, милостивец. И как не служить вам
верой и правдою? У меня бродили против вас так же шальные мысли; а вы не
только не гневаетесь, да еще хотите мне добра и дарите меня таким дорогим
ружьем, какого мне и во сне не снилось!
Мы расстались. Я пошел к Бедринцовым, а он, обреме-нясь двойною ношей,
пустился бродить по лугам и болотам.
Я позабыл тебе сказать, что, кроме родителей моей невесты, все в доме
меня полюбили: старый учитель музыки, виртембергец, и гувернантка Надежды,
швейцарка из Лозанны, сорокалетняя щеголиха и говорунья,- от меня без
памяти. С первым говорю я о берегах Некара, о Штутгарте и его Anlage, о
Гейслингенской долине: с другою - о прелестях Швейцарии, о Женевском озере,
о Лозанне и ее окрестностях. Местные сведения и знакомства помогают мне в
этом случае так, что я каждого из моих чужеземных собеседников переношу
воображением на его родину.
Приязнь ко мне madame Fredon (имя швейцарки) и ее откровенность - а
может быть, и просто болтливость - до того простираются, что она, без всяких
с моей стороны расспросов, часто пересказывает мне все, что делалось и
говорилось в моем отсутствии. Таким образом она мне открыла, между
разговорами, когда Надежды не было с нами, что отец и мать моей невесты во
время какого-то молебна в их доме уже говорили с священником о близкой
свадьбе их дочери и наименовали меня будущим своим зятем. Это подало мне
мысль сыграть шутку с ними и с хлопотливою моею тетушкой. Я молчал, как
будто ничего не зная; отстранял всякие намеки о формальном сватовстве, ходил
и ездил в дом Бедринцовых запросто, но все еще не в качестве записного
жениха. Такие поступки мои приводили в крайнее недоумение стариков
Бедринцовых и всю родню их и мою. Что касается до Надежды, она, кажется,
всего ожидала от времени и от власти, которую видимо приобретала в моем
сердце и которая не могла утаиться от взоров сметливой девушки.
Настал день ее именин (17 сентября). Нас позвали к Бедринцовым на
семейный обед. Здесь мы застали почти всю их родню, но никого из
посторонних. Казалось, все к чему-то готовились. После обеда я завел
какой-то незначительный разговор с Надеждой; нас, как нарочно, все оставили
вдвоем. Когда заблаговестили к вечерне, я сказал Надежде:
- Сегодня ваши именины, и на вас никто не может сердиться, чтобы
круглый год вам не видеть никакого огорчения. Согласитесь на одну шутку,
которою, верно, родные ваши не будут недовольны. Делайте только
безоговорочно то, чему я буду подавать пример.
Она усмехнулась и в знак согласия подала мне руку. Мы пошли вместе в ту
комнату, где сидели ее и мои родные. Я подвел Надежду к ее бабушке и с
шутливой важностию просил ее благословить нас на брак. Надежда смешалась;
старушка удивилась, однако же благословила нас. То же самое и таким же тоном
повторил я, подводя по порядку невесту мою к ее родителям и к моим дяде и
тетке, которых просил заступить для меня место отца и матери. Отказа ни от
кого не было, но все удивлялись, поглядывали на нас отчасти недоверчиво, а
Надежда изменялась в лице и дрожала. После сего обряда я сказал Надежде:
- Теперь мы можем идти - прогуляться,- накинул на нее шаль, подал ей
руку и повел ее в сад.
Никто за нами не следовал, ибо такие наши одинокие прогулки были не в
диковинку. Я отпер наружную садовую калитку и повел мою спутницу по селению
мимо церкви.
- Зайдем в церковь и отслушаем вечерню, - сказал я Надежде.
Она безмолвно согласилась, но рука ее дрожала в моей. В церкви нашел я
четырех приятелей моего болотного мужичка, с утра мною предуведомленного; но
сам он не явился. Я оставил трепетную девушку, начинавшую нечто подозревать,
середи церкви, а сам отправился в алтарь. Там всею силою логики, риторики и
других вспомогательных средств убедил я священника, знавшего, впрочем, что
намерение мое не было противно родителям Надежды. Погодя немного дьячок
вызвал поодиночке четырех дворянчиков - и все было готово. Вечерня между тем
кончилась. Я подошел к Надежде и объявил ей, что нам теперь же должно
обвенчаться, чтоб избавить родителей ее от лишних хлопот, а меня от докучных
обязанностей. Сначала она было вспыхнула; но прочитав в глазах моих твердое
намерение, чувствуя странность своего положения, боясь неприятной огласки и,
может быть, разрыва со мною, - согласилась исполнить мое желание. Мы стали
перед налоем. Двое из помянутых мною дворянчиков держали над нами венцы.
Невеста моя дрожала, как листок розы, и плакала. Обряд кончился. Я поцеловал
мою супругу, поблагодарил священника и свидетелей и повел Надежду в дом ее
отца. Нас ждали там с какою-то подозрительною нетерпеливостью. Вошед в
комнаты, мы бросились в ноги ее отцу, матери и бабушке. Все собрание
откликнулось единогласным: "Ах, боже мой!" Но тут я начал ораторствовать,
увлек моим красноречием всю родню и торжественно, как Цицерон, сошел с
низменной моей трибуны. Нас снова благословили, мы снова поцеловались - и
родственный пир зашумел!
Вот уже две недели, как я живу в доме моего тестя. В жене моей каждый
день нахожу новые приманки, новые совершенства; и если это продолжится целый
год, то надеюсь обогатить русский словарь такими именами достоинств
прекрасной и милой женщины, что, верно, получу медаль за услуги, оказанные
отечественному слову.
Твой верный друг и пр.
Нечаянно попались мне сии два письма Льва Константиновича... фамилии не
знаю, ибо под обоими было подписано просто: Leon. Я не старался в них
исправлять слога, отчасти небрежного, ни заменять русским переводом
французских вставок, коими они испещрены. Подобной переписки наших светских
молодых людей, пишущих нередко так, как они говорят, то есть по-русски
пополам с французским, мог бы я набрать целые сто томов. Не знаю и не
ручаюсь, было ли бы чтение сей переписки приятно или полезно. Эти два письма
издаю в свет потому, что они заключают в себе если не занимательное, то, по
крайней мере, полное происшествие.