Салиас Евгений Андреевич - Сполох и майдан

и самоцвѣтные, да оружiе дорогое на воспоминанiе и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во всѣ предѣлы земные по всѣмъ землямъ вражескимъ о великомъ и непобѣдномъ войскѣ яицкомъ, о богатыряхъ-атаманахъ! И устрашенные ханы хивинскiе и кайсацкiе, крымскiе и буxapcкie слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества, а везли тѣ гонцы обратно отвѣтъ атаманскiй: Не замиримся во вѣкъ съ басурманомъ и нехристемъ поганымъ!.. Не примемъ окаянства на душу!.. Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ-де вамъ миръ и упокой вѣчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы, дружество будетъ вамъ, да не съ яицкими казаками, а съ чертями въ аду кромѣшномъ... Принесутъ-де вамъ атаманы-молодцы объ весну предбудущую подарочки свойскie. Кто шашку, кто кинжалъ, кто ножъ, а кто сойдакъ калмыцкiй съ плевками летучими, стрѣлами закалеными. И чесались за ухами ханы басурманскiе и гадали какъ задобрить чорта-сосѣдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго... Слыхали-ль вы эту былину?.. Позапамятовали, безпамятные... Отшибли вамъ память порядками новыми...

   - Помнится, небойсь! загудѣли голоса.

   - Почто запамятовать!

   - Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими... Какъ посланцы яицкie ѣзжали въ Москву и били челомъ государямъ товаромъ краснымъ, рыбой диковинной, да первый кусъ добычи и дувана откладывали и слали къ нимъ съ поклономъ и съ просьбой: Прими ты, надёжа-царь бѣлый, наше жертвованье, - заморскiя диковинки царевичамъ на утѣху, золото въ казну государеву, на нужды многiя... А насъ помилуй, государь-батюшка, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки молодецкiя, не клади запретъ удали атаманской, не лишай казака воли казацкой, чтó сердечнѣе ему казачки чернобровой, слаще меду бѣлаго. Дозволь, молъ, отецъ родной, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ, по степямъ и сыртамъ и крестить сталью кованой татарву сосѣднюю... А будетъ тебѣ потреба въ войскѣ богатырскомъ, токмо кличъ кликни, и придетъ къ тебѣ весь Яицкъ какъ одинъ казакъ, и станетъ стѣной каменной супротивъ врага твоего. А одолѣетъ врагъ, то поваляются за тебя всѣ до послѣдней башки казацкой. А какъ послѣдняя свалится - казачата придутъ!.. И нѣсть на свѣтѣ врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, что устоялъ бы супротивъ нихъ! супротивъ отважности ихъ! И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье посланцевъ яицкихъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: Гуляйте, дѣтушки, по морямъ, по степямъ... Только честь знайте и по-пусту не дразните татарву окаянную. Да какъ еще царемъ Михаиломъ жалованы мы крестомъ старой вѣры и красой-бородою... такъ и всѣми государями понынѣ милостями были сысканы и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.

   Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо-внимательную толпу и крикнулъ:

   - Вѣрно ли сказываю, атаманы!?

   - Вѣрно! Вѣрно! Искони велися оные порядки казацкiе!

   - Еще до-прежъ царя Михайлы такъ то было...

   - Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дѣдово?.. выкрикнулъ Чумаковъ.

   - Любо! Ой, любо!..

   - Толь житье наше нонѣшнее? Нутка!

   Загудѣла толпа - заволновалась, заревѣла.

   - Памятуете-ль, атаманы, чтò было по запрошлый годъ въ Яицкѣ? продолжалъ Чумаковъ. Памятуете ли генерала Фреймонова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ!.. По всему Яицку то аукнулось!

   - Туда треклятымъ и дорога! вымолвилъ тихо дѣдъ Архипъ.

   Ближайшiе казаки огрызнулись на него.

   - Чего брешетъ старый!.. Почто забыли его надысь успокоить.

   - Не замай его. Не даромъ онъ дѣдъ Ахрипъ!

   - Вѣдомо вамъ тоже, каки нынѣ порядки повели въ Яицкѣ? Какъ дьяковъ московскихъ послѣ бунта прислали туда, да посадили росправу чинить... Чтожъ, атаманы? И намъ посиживать въ спокоѣ да ждать пушки къ себѣ?

   - Почто! Не гоже въ спокоѣ быть!..

   - Досидишься до лиха!

   - Вѣстимо досидишься, атаманы! продолжалъ Чумаковъ... Пора намъ разсудить въ кругу: кàкъ славное казацкое житье-бытье завести на дѣдовъ ладъ? Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рѣчь свою я заводилъ!.. Чтò порѣшите - тому и быть! А я слуга мipy!! Чумаковъ слѣзъ въ толпу...

   Толпа загудѣла. Всѣ заговорили вдругъ.

   - Золотыя твои рѣчи, Чумакъ! сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.

   - Медъ точешь, молодецъ! прибавилъ другой.

   - Ишь загалдѣли... замѣтилъ кто то, оглядываясь на толпу.

   - Набрешутъ гораздо, а разсудятъ - что калено желѣзо въ воду ткнуть - одинъ пшикъ!

   Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.

   - Гляди, старый вылѣзъ. Слухай дѣдушку...

   - Гэй! Атаманы! Возьми угомонъ!

   - Гэй! Буде врать то! Аль въ Кieвѣ не слышно! кричали со всѣхъ сторонъ.

   Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всѣмъ и заговорилъ.

   - Поведу я рѣчь, дѣтушки, съизначала какъ разуму хватитъ... Вѣдомо всему станичному казачеству, яко мнѣ годовъ много... Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, завѣряетъ, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успѣю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго... А сколько-де мнѣ годовъ, того я не вѣдаю, и житiю, чтó послалъ мнѣ Господь, счета не велъ, грѣха сего на душу не прiялъ и безумiя въ томъ Богу не далъ...

   - А ты не смазывай повозку-то... Время не терпитъ! сказалъ старшина Чика.

   - Проселками то не води! Умаешь и себя и кругъ.

   - Валяй на прямки, дѣдусь, что кружить-то по пусту!

   - Не спѣши, люди православные... Не смазамшись, на дорогѣ сядешь... А безъ пути на прямки скакать, такъ невѣдомо куда прискачешь и придется тебѣ прохожаго человѣка опрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мѣсту? И осмѣютъ люди!.. Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ не вѣдаетъ.

   - Невременное дѣло теперь смѣхоту заводить!

   - Не гнѣвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобъ свѣдали молодцы, сколь многое довелося мнѣ видѣть на вѣку моемъ. Вѣдомо вамъ, что совершилъ я многiе походы. Еще при царѣ бѣломъ Ѳеодорѣ наряжалъ я службу подъ Чигиринъ, будучи еще выросткомъ, и помнится билися мы люто съ туркой; бояринъ Ромодановскiй велъ насъ и двѣ рати разбили и весь край тотъ въ пустоту привели. И въ полтавскомъ побоищѣ по своей охотѣ и безъ наряду былъ я, дѣтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ великаго императора Петра Алексѣевича, за то, что когда клюнулъ землю свейскiй то королевичъ, то я изъ первыхъ наскочилъ полонять его. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо и разума немало пособралъ, и смогу я нынѣ точно отвѣтствовать Чумаковой рѣчи, безъ урону чести моей... Вѣрно сказывалъ онъ объ старомъ житьѣ атаманства Яицкаго... Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рѣчь сведу, что времена тѣ не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.

   - Почто не гоже? Поясни! быстро отозвался Чумаковъ.

   - Малоль-ль чтò бывало въ старину... Во всѣ то вѣки свои порядки... Мните вы себя равными дѣдамъ силой и крѣпостью. Ой, молодцы, истинно сказываю: никакого подобiя нѣтъ. Нонѣ на прикладъ возьмемъ, чуть малая стужа, морозится казакъ, лупится казачья личина, якобы тыква она; захватитъ кого буранъ въ степи и поминай его въ молитвѣ упокоеньемъ... А моего, вотъ, родителя, царство ему небесное, застигъ пѣшаго буранъ за полъ-ста верстъ отъ дому. Забился онъ подъ великiй сугробъ, улегся теплехонько и вздремнулъ лихо, отъ сумерекъ и до сумерекъ. Вылѣзъ и пришелъ домой. А гляньте-ко тоже на кладбище, велико ли число могилецъ дѣдовыхъ, отцевыхъ, да и своихъ... Дѣдовыхъ совсѣмъ мало, отцевыхъ болѣ, а вашинскихъ тьма тьмущая. А почто... скажите?

   - Скажи самъ... Чего опрашивать-то?

   - У дѣдовъ про обычай было сказывать: пошелъ кувшинъ по водичку, тамъ ему и натычка... Почалъ выростокъ въ татарву бѣгать, тамъ ему дѣдушкой и остаться. И подлинно помянешь вотъ хоть бы моихъ кумовъ: Пéтра косой - въ Хивѣ загибъ, Наумъ съ Андрюхой на Каспiи остались рыбу кормить, изъ Степана кайсаки несказанное сотворили. Да и многое множество иныхъ дѣдовъ, кои воинскую смерть получили въ предѣлахъ далекихъ...

   - А дѣдушка Стратилатъ почто же уберегся? У храма лечь хочетъ! усмѣхнулся Чумаковъ, а за нимъ фыркнули нѣсколько ближайшихъ казаковъ.

   - А пото, молодецъ - обернулся къ нему Стратилатъ - чтобъ предъ кончиной своей отъ худаго малоумныхъ внучатъ отвести, да чтобъ въ иныя медовыя рѣчи на сполохѣ дегтя накласть, не во гнѣвъ будь сказано твоей чести.

   И Стратилатъ, усмѣхаясь, поклонился Чумакову въ поясъ.

   Громкiй хохотъ прiободрилъ его и онъ продолжалъ.

   - Сказываю я, много перемѣнчивъ свѣтъ. Полагаете вы тѣже ханы нынѣ и тѣже полки ихнiе. Нѣтъ, дѣтушки. Ханы нынѣ тоже дурачество свое бросили, тоже ума набрались и полчища ихнiя и безчисленнѣе и оружены инако. У нихъ, поди, и пушки есть не хуже государственныхъ. Истинно сказывалъ вамъ Чумаковъ и объ дружествѣ съ царями московскими; подлинно посланцы наши ѣзжали съ подарками и казну возили, да опять, дѣтушки, перемѣнилися порядки. У царицы Катерины своей казны много и ей нѣтъ нужды въ вашихъ алтынахъ яицкихъ, и подобаетъ ей содержать молодцевъ-атамановъ въ смиреньи, потому что состоитъ она, матушка, нынѣ въ уговорѣ съ ханами и хивинскими и иными, и не можно ей попустить васъ разбойничать въ ихъ предѣлахъ... И времена, дѣтушки, другiя, и казаки яицкie не тѣ нынѣ! И вотъ сказываю я вамъ: безумiя Богу не давайте и на времена нонѣшнiя не ропщите.

   - Что-жъ хороши новые-то порядки?

   - Что отняли у васъ расправу-то круговую? Поводка сiя добрая, да вотъ что, дѣтушки, кругъ-то вашинской не подобенъ дѣдову. Мы живали въ несравненномъ съ вами согласiи, судили и рядили безъ ехидства... А нонѣ собери кругъ, онъ тебя почище московской волокиты изволочить!

   Ропотъ пошелъ по всей толпѣ.

   - Знамо всѣмъ, что ты радъ бы старшинскую руку тянуть! огрызнулся Чумаковъ.

   - Почто пущали стараго народъ блазнить! крикнули изъ толпы. Долой его! Его на кладбищѣ черви ждутъ не дождутся!

   - Смѣкайте вотъ! усмѣхнулся Стратилатъ. У дѣдовъ-то на кругу что хошь молви; коли любо тебѣ, такъ хоть за татарву стой. А вы чтó? Онъ-де блазнитъ! Долой-де его! Стало однимъ согласникамъ судить. Одни согласники добра не разсудятъ.

   - Почто-жъ? Тебя не спросились!

   Усмѣхнулся Стратилатъ, покачалъ головой и вымолвилъ:

   - Скажу я притчей: была у Софрошки телка. Утащили волки телку и сожрали. Пошелъ Софрошка въ степь, и кличетъ: Собирайтесь, атаманы-волки, въ кругъ. Разсудите лихъ мой; пожрали мою телушку волки! Гожее ли дѣлo? Собралися волки на майданъ. Разсудили его. Нутка по твоему, Чумаковъ, чтò волки разсудили-то?

   Громкiй хохотъ опять пошелъ по толпѣ.

   Чумаковъ заговорилъ что-то, въ отвѣтъ старику, но гульливый, раскатистый хохотъ заглушилъ eго слова.

   Чика влѣзъ на бочку и обратился къ Стратилату:

   - Дѣдушка! Ты гораздъ смѣшить майданъ, а ты лучше молви, чтó рѣшить казачеству? Чтó дѣлать? Кашу заварили, а расхлебать не въ моготу.

   - Сиди смирно, не сожалѣючи времена прошлыя... Вотъ что старшина! А за грѣхъ, что натворили, виновные отвѣтъ и дадутъ.

   - Такъ что-ль разсудите, атаманы-молодцы? обратился Чика къ толпѣ. Ждать розыску и виновныхъ выдавать въ Яицкъ, на расправу?

   Толпа безмолвствовала.

   - Ну, добро! Погоди, атаманы! Коль поясницу отлежали, дѣвки бородатыя, я вамъ заднiя ноги подшибу!..

   - Слухай повѣщенье!.. крикнулъ Чумаковъ.

   - Какó повѣщенье?

   - Смирно!! гаркнулъ Чика. Иная рѣчь теперь. Старшинская! Слухай!.. Чика откашлянулся и грознымъ голосомъ заговорилъ протяжно: По указу императорскаго величества повѣщаю всему казачеству станичному вѣдомость, пущенную изъ Яицкаго города. Поелику россiйскiй государь Екатерина Алексѣевна въ войнѣ великой съ царьградской туркой и съ ляхами польскими, то многiе свои полки уложила на сраженiяхъ лютыхъ.. Пo сему повелѣно выставить къ Рождеству въ Москву пять тысячъ казакъ съ Яика.

   Гулъ пошелъ повсюду.

   - Укусило! Дѣвки бородатыя! злобно шепнулъ Чика... Смирно! Слухай до конца... Выставить пять тысячъ казакъ конныхъ, но не оружныхъ, потому не оружныхъ, что завербуютъ ихъ въ московскiй легiонъ на 25 лѣтъ, на подобiе некрутъ, и будутъ они сражаться не по казацкому, а обучать ихъ воинскому подвигу пo гусарски! Слыхали?! Наѣдутъ дьяки да писаря, такъ приводи кого сдавать въ легiонъ. Вотъ вамъ указъ!!. Нашли его молодцы въ хатѣ старшины покойнаго Матвѣя... И Чика протянулъ ближайшимъ гербовую бумагу съ восковыми печатями на снуркахъ и оглядывалъ всю толпу повелительно и злобно.

   Словно море подъ вихремъ, заволновался весь майданъ, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И какъ волны морскiя бѣгутъ, ростутъ и сыплются съ гуломъ на берегъ, - такъ рѣчи дикiя, безсвязныя и безразборныя росли въ толпѣ, бѣжали, гудѣли и сыпались на старшину...

   - Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!

   - Не къ лицу казаку гусарская повадка и гусарскiе подвиги воинскiе.

   - Почто не къ лицу? засмѣялся сердито Чика. Не съ бородой казакъ будетъ гусаромъ. Бороды повелѣно брить!.. Давно находили грозныя тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудѣли они... и вотъ, за словами Чики, грянулъ ударъ оглушительный. Даже самъ Чика опѣшилъ.

   - Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майданъ, свиное твое рыло!..

   - Не гнѣвись на меня, честное казачество. Не моя вина! Я указъ читалъ выисканный у Матвѣя и повѣщаю кругу. Чтò порѣшите - тому и быть!..

   - Ну, молодцы яксайцы! вылѣзъ Чумаковъ. Что-жъ разсудите?!..

   Реветъ стоустый звѣрь, словно въ больное мѣсто пырнули его шашкой.

   - Бѣжать! Бѣжать, атаманы! Въ золотую мечеть!

   - Вали всей станицей за Кубань!

   - Нѣтъ! За Каспiй плыть. Зa Каспiемъ раздолье!

   - Къ некрасовцамъ атаманы! Идемъ къ некрасовцамъ! реветъ звѣрь-толпа. Ухмыляется Чика Зарубинъ въ руку, поглаживая усъ курчавый и мигая куму Чумакову.

   - Помолчите мало, атаманы! вступается Чумаковъ. Приличествуетъ-ли православному въ чужiе предѣлы бѣжать со срамомъ и челомъ бить собакѣ нехристю. Пригодно ли побросать землю свою, хаты дѣдовы, родимый Яикъ и захватя казачекъ и казачатъ уxoдить въ кабалу къ басурману?

   - Не гоже! Ну-те къ дьяволу съ кабалой!

   - Сказалъ-бы я вамъ, лукаво вымолвилъ Чумаковъ, какъ по моему разсудку въ семъ случаѣ поступиться слѣдъ...

   - Сказывай! Сказывай!

   - На-предъ надлежитъ мнѣ вѣдать доподлинно, какое мнѣ число ждать согласниковъ и какое число супротивниковъ, потому, что есть межь васъ и таковые что сидѣть да ждать порѣшили и виноватыхъ выдавать.

   - Разступися, братцы! Разбирайся!

   - Чаятельно всѣ согласники!

   Толпа смѣшалась и словно водоворотъ, два тока съ ревомъ шли одинъ на другой... Человѣкъ двадцать, все болѣе сѣдобородыхъ стариковъ, стали отдѣльно отъ громады казацкой.

   Въ числѣ несогласниковъ были два дѣда: Стратилатъ, хитро ухмылявшiйся, и Архипъ, который косо оглядывался кругомъ. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлоблено.

   - Почто противничаешь, дѣдушка? Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.

   - Кривдой меня не возьмешь! Смѣкаю я, у васъ съ Чикой на умѣ недоброе; вы заварили все - вы же совсѣмъ хотите народъ смутить... Про бороды тамъ ввернули, а по сю пору, небойсь, изъ казаковъ никого не обрили...

   - Много ты знаешь. До глухого вѣсти дошли. Скажи-ко ты вотъ, Иванычъ, какъ у васъ было? вымолвилъ Чика, обращаясь къ Лысову.

   - Точно атаманы, мы вотъ, донцы, посему и бѣжали отъ себя... У насъ ужъ на Дону скребня идетъ по всѣмъ станицамъ.

   - И многихъ въ легiонъ забрали! вымолвилъ другой донецъ Овчинниковъ.

   - А кто не шолъ, забрали въ острогъ! прибавилъ Твороговъ.

   - Обождемъ и свѣдаемъ, отвѣчалъ Стратилатъ, подлинно ли бороды скрести повелѣно!.. Тогда и разсудимъ, чтò предпрiять!

   - Какъ наѣдутъ, дѣдушка, брадобрѣи-то московскie - не время будетъ рядить! крикнулъ голосъ изъ толпы.

   - Садись, да и жмурься!

   - Тебя перваго оголятъ, дѣдушка! усмѣхнулся Чумаковъ. Изъ стараго казака дѣвчонку спроворятъ!

   - Ты не зубоскаль! вдругъ обидѣлся старикъ. Ишь пристали что собаки. На вотъ, съ вами стану...

   И старикъ перешелъ къ толпѣ.

   - Любо! Любо! Ай да дѣдушка! Одинъ ты - полъста, стоишь!

   - Ну, а на этихъ плевать! сказалъ Чика показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ вo главѣ.

   - Конечное дѣло... Ну, атаманы! Радуйтесь и веселитесь! Великой милостью сподобилъ васъ Господь и несказанную честь послалъ вамъ. Слухайте! Господи благослови! Чумаковъ перекрестился и продолжалъ громче. Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ городѣ Царицынѣ государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, а онъ чудесно спасенъ Отцемъ Небесныимъ отъ ухищренья вражескаго!

   Тишина безмолвная наступила кругомъ.

   - Государя великаго, продолжалъ Чумаковъ, захватили окаянные псы и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ всероссiйскiй, ушелъ съ вѣрными слугами и проявился нынѣ на Яикѣ, чтобы объявиться вѣрнымъ подданнымъ своимъ казакамъ яицкимъ и паки прiявъ правленье идти на царство! Хотите-ль въ службу цареву, такъ укажетъ вамъ Чика - гдѣ сыскать царя-государя!

   - Хотимъ! Сказывай!! Всѣ пойдемъ!! Гдѣ?

   - Гдѣ? гаркнулъ Чика, поднимаясь рядомъ съ кумомъ. Приносите клятву страшную заслужить батюшкѣ царю, помереть за него хотя заутрова, коли треба будетъ. Давайте клятву!! И не страшитесь тогда никакой волокиты ни яицкой, ни московской.

   - Всѣ даемъ! Какъ предъ Господомъ!

   - Свѣта не взвидѣть очами!

   - Помереть всѣмъ нераскаянно!

   - Сказывай! Сказывай! Гдѣ?! кричала вся громада въ одинъ голосъ и поваливъ скамейки напирала на Чику.

   - Здѣсь!! въ хатѣ! У меня! молвилъ Чика, указывая на домъ.

   Онѣмѣла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ - слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякiй казакъ дыхнуть... боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что замелькало у него въ головѣ отъ чудеснаго слова старшины Чики.

   Долго длится гробовое молчанье. У всякаго стучитъ еще въ ушахъ: здѣсь!! И заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.

   - Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху... будто пуля просвистала надъ всѣми головами.

   Всѣ шелохнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь старый казакъ Архипъ. Придерживая одной рукой накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, - онъ поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой и злобно оглядывалъ ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми какъ усы нависли лохматыя сѣдыя брови.

   - Трекляты черти!! выкрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.

   - Эй, дѣдушка, баба-яга! Не мѣшайся! сказалъ Чика. Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.

   Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда и всѣ глаза теперь установились на старика боязливо и трепетно, и всѣ глядѣли на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.

   - Черти трекляты! судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны, съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ. Не уходились! За старое! Лиходѣи! Трикляты! Кашу заваривать! Бѣды кликать! По мipy вдовицъ-сиротъ пустить! Трекляты! Самозванничать! Проявился царь?! Здѣсь! Черти трекляты! И дѣдъ задохнулся. Трекляты!! и опять задохнулся. Трекля... совсѣмъ задохнулся дѣдъ.

   - Молодцы! Убирай его! крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.

   Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо: Трекляты!!

   Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой... Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, старался повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.

   Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика уже безъ шапки, предъ раскрытой настежь дверью и говорилъ громко:

   - Выдь, государь - батюшка! Объявися вѣрнымъ слугамъ твоимъ!

   - На колѣни! Ура!! крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.

   Безмолвствуетъ, словно мертва - вся толпа. Но вотъ переднiе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая!

   Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ. Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили opужiе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ столицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили... Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.

   Въ хатѣ Матвѣя, бывшей старшинской, ярко свѣтились окна. Дѣдъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечкѣ вновь стояли теперь двѣ желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевѣсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освѣщаемый изъ окна. Въ горницѣ шла служба заупокойная... а въ гробахъ лежали старшина Мaтвѣй съ сыномъ. Мало было тутъ молящихся, и то больше старичье. Въ углу сѣней, на мѣшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня... и плакала утираясь концами желтой косынки. По саду бродила, укрываясь и прислушиваясь ко всему что дѣлалось и говорилось въ хатѣ, высокая фигура казака Чумакова.

   У окошекъ маленькой и бѣдной хаты дѣда Архипа толпились человѣкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилкѣ изъ свѣжаго сѣна, въ безпамятствѣ...

   - Ишь! Со злобы то... чтò бываетъ! замѣтилъ кто-то. Помретъ вѣдъ.

   Въ хатѣ казака Герасимова не было ни души и дверь была заколочена. Тѣла уже были убраны. Въ церкви стояла куча гробовъ и нѣсколько бабъ выли, полулежа на паперти.

   У Зарубиныхъ было всего люднѣй. Toлпа казаковъ, бабъ и ребятишекъ издали глядѣли на освѣщенныя и занавѣшенныя окна. Нѣкоторые подвигались на хату, но ихъ гоняли.

   - Государь!! таинственно и восторженно ходило по толпѣ.

   - Названецъ!! робко, шепотомъ отдавалось кой-гдѣ, подавленное вздохомъ.

   - Господи-Батюшка! Чтой-то будетъ!? раздавалось громче и смѣлѣе.

   На крыльцѣ избы Чики стояли два казака на часахъ, съ саблями на голо. Въ отдѣльной горницѣ шла громкая, суетливая стряпня; сѣрыми клубами валилъ дымъ изъ трубы дома - и на безвѣтрiи разстилался пеленой черезъ улицу станицы.

   Въ передней горницѣ тѣже казаки держали совѣтъ. Два писаря писали въ углу на большихъ листахъ.

   Въ задней горницѣ лежалъ на подушкахъ Марусенокъ. Онъ едва слышно хрипѣлъ и метался въ бреду. Чика сидѣлъ надъ прiемышемъ не шевелясь и ухвативъ голову руками тяжело дышалъ. Чика любилъ своего крестника Марусенка, какъ любитъ мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили въ углу для больнаго.

   За версту отъ станицы, по дорогѣ въ яицкую крѣпость, прятались у рѣчки въ высокихъ камышахъ съ десятокъ казаковъ съ конями въ поводу и выжидали въ засадѣ. Уже пятерыхъ доносчиковъ переловили они и утопили въ рѣкѣ.

   Въ полночь они снова вылетѣли стрѣлой на проѣзжавшаго рысью стараго казака. Но этого двое молодцевъ скрутили на сѣдлѣ и повезли, держа лошадь за уздцы, къ хатѣ Зарубиныхъ.

   - Срамъ, дѣдушка Стратилатъ. Срамота. И тебя бы въ рѣчку слѣдъ! говорили они по пути старику. Своихъ выдавать! Вотъ погоди, будетъ тебѣ отъ государя!...

   - Отъ названца-то?.. Пущай! Мнѣ и такъ немного житья. Вишь разыскали себѣ царя... изъ донцевъ, казака Пугачева...

   - И чего ты, дѣдушка, путаешь? Пугачевъ при Батюшкѣ состоитъ, а ты его самого въ цари ставишь. Этакъ бы и впрямь названецъ вышелъ.

   - Не путаю. Дѣло говорю. Бѣгунъ Пугачевъ назвался у васъ.

   - Ну, ладно. Прiѣдемъ - увидишь самъ, и государя и Пугачева.