Панаев Иван Иванович - Как добры люди!

Ее! Вы хотѣли разлучить меня съ нею, презрѣнные! Вы клеветали на нее, позорили ее, черныя души! И клевеща на нее, и позоря ее, вы забывали о страшномъ, послѣднемъ судѣ! А она со мною, всегда, весь день, каждый часъ, каждую минуту, свѣтла какъ утро первосозданнаго дня, невинна какъ Бож³й ангелъ! Съ какою любовью смотритъ на меня! Я никогда не былъ такъ счастливъ; ея душа въ такой гармон³и съ моей душою; онѣ, наши души, ведутъ такой разговоръ между собою и на такомъ языкѣ, который, если бы могъ быть слышимъ, никому бы не былъ доступенъ, никому..."

   Божусь вамъ, эти слова его я какъ будто теперь слышу... У меня, надобно вамъ замѣтить, преплохая память, а эти слова, я и самъ не знаю почему, будто выучилъ ихъ наизусть...

   - Позвольте замѣтить,- возразилъ докторъ,- что съ зеркалѣ ничего не видно, кромѣ тусклаго отражен³я васъ самихъ, потому что оно покрыто слоемъ пыли.

   - Ничего, ничего не видно! - закричали мы всѣ въ одинъ голосъ.

   Онъ захохоталъ, и могу васъ увѣрить, что даже на сценѣ такъ ужасно не хохочутъ.

   - "Безумцы! безумцы!" - закричалъ онъ.- "Разумѣется, вы ее не видите. Вамъ ли своими тѣлесными глазами видѣть духа? Только постомъ и молитвой, покаян³емъ и слезами, отчужден³емъ отъ всего земного доходитъ человѣкъ до прозрѣн³я..."

   Онъ и еще что-то наговорилъ въ этомъ родѣ, но уже я запамятовалъ теперь.

   Тогда докторъ подошелъ къ зеркалу, стеръ съ него платкомъ пыль и какъ будто началъ вглядываться.

   - Нѣтъ, точно видно что-то,- говорилъ онъ: - да... жеищина; но въ ней ничего нѣтъ небеснаго: она даже нехороша и для простой земной женщины... посмотрите...

   Онъ далъ намъ знакъ, и мы всѣ приблизились къ зеркалу.

   - Как³е у нея дурные глаза! - сказалъ одинъ изъ насъ.

   - Что за тал³я!- перебила другая. - Какая неловкая поза!

   - Какъ толста и как³я больш³я ноги!- закричалъ трет³й.

   Словомъ, каждый изъ насъ замѣтилъ что-нибудь съ дурной стороны въ этой женщинѣ, которую мы будто бы видѣли. Въ продолжен³е этихъ замѣчан³й больной все разводилъ руками, точно раздвигая толпу; мнѣ показалось также, что глаза его совершенно помутились.

   - "Прочь, безумцы!"

   Онъ это не проговорилъ, а проплакалъ... Бѣдный, онъ насъ называлъ безумцами!

   - "Прочь, святотатцы! прочь отъ нея!.. Зеркало тускнѣетъ отъ вашего дыхан³я... Отоидите, молю васъ, если жалость вамъ сколько-нибудь свойственна - отойдите... Заклинаю васъ именемъ всего святого..."

   Мы отошли.

   Онъ протянулъ свои изсохш³я руки къ стеклу, застоналъ такъ, что мы всѣ заплакали, а женѣ моей сдѣлалось дурно, она пречувствительная. Въ этомъ стонѣ мы разслышали только:

   - "Что вы сдѣлали?.. Ее нѣтъ... Она скрылась..."

   Докторъ шепнулъ мнѣ:

   - Не бойтесь, это хорошо; онъ приходитъ въ себя; онъ уже не видитъ ничего въ зеркалѣ...

   Но въ эту минуту больной приподнялся съ дивана, вытянулся во весь ростъ, схватилъ со стола мраморную дощечку, которая лежала сверху бумагъ - и съ усил³емъ бросилъ ее въ зеркаяо... Зеркало разлетѣлось въ кусочки по всей комнатѣ; а онъ, вотъ какъ будто теперь вижу это, онъ рухнулся на полъ, бѣдняжка, и сталъ складывать на полу кусочки зеркала, и плакалъ какъ дитя... Вдругъ съ иимъ сдѣлались судороги, но черезъ двѣ-три минуты онъ уже не двигался и не дышалъ...

   - Онъ въ обморокѣ!- закричалъ кто-то изъ насъ:- помогите ему, докторъ.

   Докторъ долго и внимательью разсматривалъ его. Мы стояли, разинувъ рты, ожидая рѣшен³я докторскаго. Докторъ оборотился къ намъ и сказалъ:

   - Господа, намъ тутъ больше нечего дѣлать. Онъ умеръ.

   Однако мы все еще думали, что онъ очнется. Прошло нѣсколько дней; нечего дѣлать, видимъ - въ самомъ дѣлѣ умеръ; и похоронили его съ приличною церемон³ею, а потомъ, какъ добрые родственники, сложились и поставили надъ его могилою небольшой памятникъ. Сходите на кладбище, посмотрите: право, очень недурный памятнпкъ, и съ мѣднымъ крестомъ наверху. Жаль, право жаль его! Могъ бы быть человѣкомъ, да самъ не хотѣлъ..."

   Когда старикъ кончилъ свой разсказъ, я спросилъ у него:

   - А гдѣ бумаги покойнаго?

   - "У меня, сударь, у меня. Тамъ есть описан³е его жизни. Я было разъ принялся читать, да тотчасъ же и бросилъ: такая путаница, что ничего не поймешь; видно, онъ уже былъ немного помѣшанъ, какъ началъ писать. Между этими бумагами нашли мы также какое-то большое сочинен³е въ стихахъ; но половина тетради была сожжена, а другую половину мы бросили".

   - Не отдадите ли вы мнѣ всѣ оставш³яся послѣ него бумаги?

   - "Отчего же нѣтъ? На что мнѣ онѣ! Съ большимъ удовольств³емъ отдамъ. Хоть чѣмъ-нибудь да помянете его..."

   Въ день моего выѣзда изъ ***. я съ полчаса провелъ на его могилѣ. Потомъ я нѣсколько разъ былъ въ ***, и всяк³й разъ заходилъ къ нему въ гости на кладбище..."

   Разсказчикъ нашъ кончилъ. Минутъ пять мы всѣ молчали. Уголья въ каминѣ потухли. Лампы были зажжены.

   - И его бумаги у васъ? - спросили мы всѣ въ одинъ голосъ.

   - Да. Въ нихъ,- отвѣчалъ онъ: я отыскалъ что-то похожее на дневнпкъ, и еще повѣсть - мучительную, подробную повѣсть его страдальческой жизни...

   - Вы намъ когда-нибудь прочтете ее?- спросплъ хозяинъ дома. - Мы будемъ надѣяться.

   - Можетъ быть, господа,- произнесъ онъ, задумываясь: - можетъ быть... и если я рѣшусь когда-нибудь вамъ прочесть ее, изъ этой страшной и истинной повѣсти вы яснѣе, гораздо яснѣе увидите, какъ добры люди, какъ они умѣютъ понимать благородство мыслей и дѣлъ и сочувствовать душамъ возвышеннымъ! - Покуда останемся при одномъ вступлен³и...