Осоргин Михаил Андреевич - Свидетель истории

v align="justify">   Олень сказал:

   - Вот что, товарищи, таких вопросов не обсуждают. Прошу вас всех скорее разойтись, и не толпой, а разными дорогами, лучше поодиночке. А я останусь здесь. Только... может быть, хоть двое останутся со мной на время, чтобы решить...

   Наташа видела общую растерянность. Никто не отозвался, все спешно и молча двинулись, кто по дороге, кто в глубь леса. Тогда она подошла к Оленю:

   - Я могу остаться с вами.

   Он взглянул на нее и резко ответил:

   - Уйдите! Уходите отсюда!

   Наташа видела, как дергалась щека Оленя и какое презрение было в его глазах. Неужели никто не останется с ним? Новый резкий окрик Оленя:

   - Слышите? Уходите немедленно. Вам тут нечего делать!

   Она не смела ослушаться и пошла за всеми. Отойдя шагов сто в глубь леса, обернулась. Было видно сквозь деревья, как в прежней позе стоит Олень, а подле него лежат связанные люди. Олень словно ждал, что она оглянется,- и несколько раз злобно махнул рукой в ее сторону: "Идите!"

   Уже никого не было видно, все разбежались. Она шла, но все замедляла шаг и прислушивалась. Минут через десять до нее донеслись револьверные выстрелы. Тогда, не выдержав больше, она пустилась бежать.

   На другой же день прочла в газетах, что в лесу под самой Москвой найдено двое связанных и застреленных людей; один оказался мертвым, другой тяжело раненным: надеются, что его можно спасти.

   Как и большинство бывших на маевке, она бросила свою комнату и была вынуждена скрыться. С большим трудом ей удалось установить связь с Оленем. Она послала ему короткую записку: "Готова быть, где укажете. Наташа".

   Она получила его устный ответ через одного из участников группы; Олень просил ее приехать в Петербург и явиться по условленному адресу. Ей было поручено отвезти в Петербург большую сумму денег, добытых при "эксе". Наташа выехала немедленно.

   С того дня, со страшного первого мая, жизнь перестала быть реальной. День сменялся днем, темные московские ночи сменились белыми петербургскими,- но в сознании все это отражалось неясно.

   Она нашла в Петербурге Оленя в подавленном состоянии; он не мог простить себе ошибки: "Другой тяжело ранен". Он взял на себя всю ответственность и всю тяжесть ужасного дела,- и оказалось, что его рука недостаточно тверда. Теперь этот "другой" настолько оправился, что уже дает показания следователю. Тогда зачем было убивать первого и калечить этого "другого"? Но Олень не говорил об этом Наташе - он вообще не вспоминал о московских делах. Только подергивания скулы стали чаще, и он с трудом их сдерживал.

   В Петербург перебрались постепенно и другие члены московской боевой дружины Оленя; группа пополнилась и здешними. Пока не было ни слежки, ни провалов, и нужно было торопиться действовать. Основная задача - центральный террор. Если он невозможен, то пока хотя бы такой крупный акт, который потряс бы правительственные ряды и взволновал бы всю Россию. И главное - скорее, пока налицо и силы и средства.

   Была в корне изменена прежняя система конспирации, смешная и кустарная. Теперь члены группы встречались в отдельных кабинетах шикарных ресторанов, одевались у хороших портных, не жалели денег на добывание верных паспортов. В Финляндии была поставлена динамитная мастерская, в Петербурге снято несколько больших и хорошо обставленных квартир. В одной из них, по паспорту молодых супругов, поселились Олень и Наташа.

   Теперь жизнь была непрерывным спектаклем, блестящим цирком, в котором акробаты ежеминутно рискуют ошибиться в математическом расчете своего воздушного полета - и разбиться насмерть. Внизу нет спасительной сетки, и ошибка на дюйм равносильна концу.

   В этой страстной борьбе была забыта Москва и вообще исчезло прошлое. Жизнь от сегодня - до завтра. Лишняя минута - выигрыш. В полусне - любовь, если это любовь. Странно - каждый день есть суп, рыбу, салат, фрукты, может быть, за час до смерти,- но сильным телам нужна пища. И нужна любовь - если это любовь.

   И Наташа думает:

   "Вот если бы в деревне, на берегу Оки, в сытном духе зреющей ржи или в теплую ночь,- а этот дождь и тревожное ожидание были бы только сном. Встряхнуть головой - и все бы исчезло. И если бы там был со мной Олень, круторогий и сильный..."

   Тогда - это была бы, вероятно, настоящая любовь.

  

   "Иллюзион"

  

   Некрасивая девушка с веснушчатым лицом и жидкими прямыми волосами вошла в вагон второго класса; она могла бы ехать и в третьем, если бы не имела, по обыкновению, важного поручения, вынуждавшего ее ехать с удобствами. Она ни на минуту не выпускала из рук небольшого чемоданчика, хотя в нем было только мыло в жестяной коробке, зубная щетка, полотенце, чистый кружевной воротничок и подушка-думка в белой наволочке. Еще, впрочем, коробочка с мятными конфетами и - дань женственности - крошечный флакон духов "Иллюзион".

   Едва усевшись в вагоне, она вынула этот флакон, извлекла из него притертую пробку со стеклянной палочкой, слегка смочила духами платок и положила флакон обратно. Сидевшая напротив дама повела носом и недовольно отвернулась. Духи были очень сильные, а в вагоне и без того душно. Дама подумала: "Для кого она старается? Такая морда!"

   Когда поезд тронулся, в купе оказались трое: прибавился еще мужчина, по виду - торговый комиссионер. Плотно усевшись, он тоже повел носом: сильно пахло духами и еще чем-то пряным и неприятным.

   Ехать пришлось ночь. Дама вынула легкий плед и большую пуховую подушку и заняла весь диван. Мужчина приподнял верхнюю койку, грузно залез, обнаружив толстые нитяные носки, и, покашливая, разлегся с удобством. Девушка, для которой освободилась нижняя скамейка, вынула из чемодана свою думку и, убедившись, что дама лежит к ней спиной, опять извлекла флакончик и обтерла стеклянную пробку о наволочку подушки. Снова едкий аромат духов "Иллюзион" наполнил купе. Лежавший на верхней койке завозился и уткнулся в сложенный под головой пиджак. Затем девушка легла, пригнув коленки и закрыв юбкой ноги.

   Все трое дремали, и все трое страдали от духоты и сладкого запаха. Несколько раз за ночь мужчина закуривал - и как будто от табачного дыма ему становилось легче. Каждый раз, когда чиркала спичка, девушка пугливо приподымалась и подбирала под себя маленькую подушку.

   Ей дремалось всех тревожнее: у нее кружилась голова. Кроме того, ей было неудобно лежать, и она все время поправляла и одергивала неуклюже сидевшую на ней кофточку, которая сползала и топорщилась. Девушка задыхалась от жары и от неудобной одежды, часто кашляла в кулачок, выходила в коридор подышать воздухом и снова пыталась заснуть.

   На финляндской границе, в Белоострове, по вагону прошел жандарм, затем, один за другим, несколько штатских. Когда к купе приближались шаги, девушка закрывала глаза и притворялась спящей.

   В Петербург прибыли благополучно и в срок. При выходе даму пригласили в особую комнату для осмотра багажа, а на девушку не обратили внимания.

   Вот и еще раз она выполнила свою обычную миссию. Взяв извозчика, она велела ехать на Васильевский остров, сошла на углу 10-й линии, прошла пешком две улицы, убедилась, что герань на окне повернута цветком в левую сторону, вошла в подъезд и позвонила.

   - Никого не завезли, Фаня?

   - Никого. На улице пусто. Здравствуйте.

   - Много привезли?

   Она передала подушечку, оказавшуюся тяжелой, затем, отвернувшись, стала расстегивать кофточку.

   - Не смотрите сюда.

   - Ладно, ладно, я не смотрю.

   Стесняясь, она сняла с себя что-то вроде плотного жилета, тяжелого и неуклюжего. К телу он прилегал резиновой стороной, а снаружи был простеган прочными шнурами. Когда снимала, протаскивая его через расстегнутую кофту,- в лицо ей пахнуло удушливым теплым запахом, смесью эфира и карболки. Сняв - радостно потянулась.

   - Надышались, Фаня?

   - Ужасно! Особенно тяжело было ночью. Мне все казалось, что щиплет тело.

   - Чему щипать? Ведь подкладка резиновая.

   - И все-таки казалось. А главное - согнуться невозможно, как в латах. Ну, ничего.

   - Голова не болит?

   - Она всегда немножко болит, но я привыкла. Вот только тошнит.

  - Вам бы теперь прогуляться и проветриться. Или в бане попариться - вот хорошо! Мелинит* - вредоносная штука! Что-то вы все кашляете?

  

   * Мелинит - взрывчатое вещество, тринитрофенил.

  

   - Ничего. Я вообще кашляю. И в вагоне дуло.

   - Нет, это не годится. Надо бы вас кем-нибудь заменить.

   - Некем. Да и не нужно. Я привыкла, а другому будет трудно. И я - незаметная.

   Она вправду была незаметной: низенькая, невзрачная, с худым лицом. Теперь, сняв тяжелый жилет, стала совсем тоненькой, и ее помятая кофточка собралась в складки.

   - Ночуете в Петербурге?

   - Нет, я в двенадцать еду обратно. Хотелось бы поспать, да уж лучше я пройдусь, времени всего два часа.

   - Ну, как хотите. Да будьте осторожны!

   Уж она ли не осторожна! В пятый раз привозит из Финляндии мелинит и динамит, дышит им целую ночь, отравляет себя через легкие и через поры своего худенького тела,- и даже слежки ни разу за ней не было. Делает дело маленькое, но очень важное и ответственное. Никого не видит, кроме двоих товарищей,- того, который передает ей посылки в Гельсингфорсе, и вот этого, который их принимает здесь. Больше ни с кем она видеться не должна; она даже и не знает почти никого, и не хочет знать, хотя могла бы. Настоящих героев она не видит, только слыхала имена некоторых. И впредь будет так же, если только здоровье позволит ей и дальше быть маленькой участницей великого дела.

   Робко спрашивает:

   - Нужно еще привозить?

   - Еще два раза по стольку же. Вы там скажите, Фаня. И поскорее, хотя нехорошо вам часто ездить.

   - Хорошо, я скажу. До свиданья, товарищ Максим.

   - До свиданья, Фаня. Кланяйтесь, скажите, что пока все идет ладно.

   - Я скажу.

   Вот он, должно быть, такой же, из незаметных, хотя, конечно, не ей чета. Он должен знать больше. Хотелось бы поговорить с ним, а нельзя. Даже если он и захотел бы сам - все-таки нельзя.

   Выйдя, она тихонько оглядывается и повертывает в первый переулок. Потом еще делает несколько поворотов, на всякий случай, прежде чем выйти к мосту на Петербургскую сторону. С Тучкова моста она долго смотрит на воды Малой Невы, радуется прохладе и старательно - и потому, что это приятно, и потому, что это нужно,- дышит чистым речным воздухом. Вспоминает, что с утра ничего не пила и не ела. Нужно будет зайти в кондитерскую, и там можно себе позволить и кофе со сливками, и два, три, четыре сладких пирожных.

   Ей велели хорошо есть и хорошо одеваться и вообще держать себя так, будто она никогда не знала нужды. Быть по виду буржуазной! Другие так и поступают, даже иногда кутят по-настоящему. Но им это необходимо в целях конспирации, а ей непривычно и не нужно. Так лучше.

   Все-таки, выйдя из кондитерской, она заглядывается на витрины магазинов. Новую кофточку нужно бы купить или хотя бы новый твердый воротничок к блузке. И еще она давно решила купить новую шляпу с большими полями, чтобы и лицо закрыть, и вообще изменить внешность - давно пора! Старая шляпка могла приглядеться шпикам за частые ее поездки. Она холодеет при мысли, что вот - зайдет и купит дорогую синюю шляпу с лентами, падающими на спину! Денег ей дали много - но хорошо ли тратить деньги на роскошь? И она уходит от соблазна: еще раз можно проехать в старой, а купить что-нибудь подешевле в Финляндии, для новой поездки.

   До часа отхода поезда, усталая и неспавшая, она бродит по улицам со своим чемоданчиком. Встречаются молодые и веселые лица, женщины в дорогих светлых нарядах, мужчины с дерзкими глазами. И дети, которых она так любит,- а у нее не будет, конечно, ни мужа, ни детей. Как и других, ее ждет арест и, может быть, ранняя смерть. И тогда узнают ее имя, и ее маленькое участие в важном деле будет отмечено в истории революции. Вот и оправдание жизни!

   У самого вокзала она покупает в дорогу пакетик смородины. Днем ехать еще жарче, и теперь можно третьим классом. Зато не придется душиться из флакончика.

   Когда она в толпе проходит через вокзал, человек в коричневом пиджаке и грязноватом воротничке толкает в бок другого:

   - Эту вот, жидовочку, который раз вижу. Все взад-вперед ездит.

   - Ту, с чемоданом?

   - Ну да. Главное - жидовочка.

   - Может быть, дачница?

   - Нет, все с дальним поездом.

   - Понаблюдай. Только одета плохо, а они теперь больше рядятся под господ.

   - Как-нибудь вещи бы осмотреть, как опять приедет.

   - Ты скажи.

   Мимо проходит высокого роста господин с перекинутым через руку пальто на шелковой подкладке. Рыжий пиджак опять толкает соседа:

   - Видел?

   - Вижу. Ступай, скажи Земскому, чтобы принял.

   - Он на платформе?

   - Там. Гони живо!

   И рыжий, расталкивая толпу, спешит на платформу.

  

   В ВЫСОКОМ УЧРЕЖДЕНИИ

  

  - Портфельчик потрудитесь оставить здесь.

   Отец Яков замялся:

   - А у меня тут бумаги. В сохраннности ли будет?

   - Помилуйте, батюшка, в полной сохранности! Это только правило такое, чтобы с собой не брали ни палок, ни зонтиков, никаких пакетов.

   Принимая портфель отца Якова, молодой человек, очевидно - помощник швейцара, подмигнул глазом и тихо сказал:

   - У вас-то, батюшка, у лица духовного, ничего нет, а ведь другой человек мало ли что пронесет в залу. Может неприятность выйти!

   - Разумно, разумно,- сказал отец Яков и подошел к зеркалу расправить бороду. Расчесывая ее гребешком, подумал: "Может быть, каких револьверов опасаются. Оно - предосторожность нелишняя".

   И сразу стало и интересно и лю-бо-пытно! В Государственной думе этого нет, там проще. Там народ бывалый, да и толпа густа. А здесь - и пышность, и благолепие, ну и осторожность. Люди большие - Государственный совет! И министры, и бывшие министры, и будущие министры, коли их Бог доведет и сподобит.

   Подошел опять к швейцару:

   - А я в том портфельчике забыл свой билетик, свой пропуск.

   - Да ведь уже предъявляли внизу, ваше священство, больше не потребуется. Извольте - достаньте сами.

   Отец Яков распахнул пошире портфель, чтобы видно было, что там нет ничего неблагоразумного, достал "билетик" и вернул портфель.

   - Все-таки, на случай, буду иметь при себе.

   - Как угодно.

   По широкой лестнице поднялся в места для публики, которой сегодня было мало, больше дамы, очень хорошо одетые. Были еще какие-то старички, а неподалеку от места отца Якова - молодая парочка: он - высокий, белокурый, в глазу монокль; она - под стать, тоже высокая и здоровая, очень молодая, шатенка, в черном платье, лицо простое и серьезное.

   Отец Яков присмотрелся: "Где-то видал эту молодицу. А кто с ней - того не примечал. Хорошая чета, и молоды, и солидны".

   Осмотрелся кругом - все люди приличные. Есть, впрочем, и из усачей: то ли военные в штатском, а то из наблюдателей. Понятно: охраняют. И опять перевел глаза на молодую даму.

   "Похоже - не дочка ли рязанского доктора? Лицо ее, да уж очень парадно одета".

   Подумавши, пересел поближе, поправил складки лиловой рясы, пригладил ладонью бороду и обратил лицо к парочке. Легонько кашлянул - и дама повернулась к нему. Отец Яков опять кашлянул и сказал:

   - Очень роскошное помещение. Тоже пришли послушать? Конечно, лю-бо-пытно!

   Господин с моноклем покосился, а дама спокойно ответила:

   - Да, интересно.

   - Родственников имеете среди членов Совета или так? Потому, извините, спрашиваю, что знавал одного члена по выборам, рязанского доктора, а вы мне его дочку напоминаете.

   Лицо белокурого господина дрогнуло, и монокль повис на шнурке. Дама покраснела, затем решительно повернулась к священнику:

   - Рязани? Нет, вы, батюшка, ошиблись. А какой это доктор?

   - Калымов, Сергей Павлович. Прекрасный врач, всеми уважаемый, и человек почтеннейший. Значит, ошибся, прошу извинить. Часто бывает у людей сходство до поразительности. А я у них бывал в доме. Не часто, а бывал проездом.

   - Не знаю. А вы, значит, не здешний, батюшка?

   - Я - российский, повсюду катаюсь. В этом же высоком учреждении в первый раз, билетик себе выхлопотал.

   - Мы тоже в первый раз, тоже приезжие.

   - Из какой губернии будете?

   На минуту она замялась, потом ответила:

   - Из Москвы.

   - А, прекрасно, прекрасно. Первопрестольная столица, город городов. Хотя и Санкт-Петербург тоже прекрасный город.

   Внизу, в зале, послышалось шуршанье ног и стук пюпитров. Господин с моноклем наклонился к уху дамы:

   - Кто?

   - Кажется, знаю его. Просто - священник, безвредный. Бывал у отца.

   - Глупая случайность. Не лучше ли уйти?

   - Нет, пустяки. Но неприятно. Хорошо, что папа не в Петербурге.

   - Ну, тогда бы и нас здесь не было.

   Они стали слушать. Заседание было неинтересное. Кое-кого узнавали по портретам. На министерских местах сидело трое.

   Во время монотонной и скучной речи одного из членов Совета Олень вымерял глазами пространство залы. "Из конца в конец не перебросишь,- думал он,- такая громадина! Если сесть с той стороны, все-таки попасть в министерскую ложу трудно!"

   Несколько раз его взгляд останавливался на грузной фигуре известного профессора-либерала. "Этот напрасно погибнет - но что же делать!"

   Мысль его работала быстро и деловито. Было бы проще-всего - взорвать снизу. Но такого количества не пронесешь. Почему они стали отбирать при входе сумочки и портфели? И даже зонтики! Чувствуют? Любопытно, что, где замешаны эсеры, там сейчас же пахнет провалом; лучше было обойтись без помощи партийных верхов и совсем не посвящать их в планы. Но теперь поздно. О снарядах, значит, нечего и думать. Остаются - мелинитовые жилеты. Но кто? Наташа?

   Олень нахмурился. Правый глаз дернулся - монокль не помог. Олень боялся этого подергиванья, своей неприятной приметы. Осторожно оглянул публику - но все смотрели вниз, на говорившего.

   Остаются жилеты. Наташа, конечно, потребует, чтобы ее пустили одну. Сила страшная, вероятно, обрушится потолок. В сущности, неважно, будет ли убит тот, а важен самый взрыв в Государственном совете. Это будет настоящим громом и настоящим большим делом. Наташа настойчиво потребует, и она имеет право!

   Он представил себе Наташу не такой, какой она сидит тут, рядом с ним, дамой в черном,- а милой, веселой и очень ему близкой, ласковой. Наташей, просто - женщиной, а может быть, и любимой женщиной. И опять сжался и опять силой воли приказал себе: "Не смей! Она умрет завтра, я днем позже!" И еще подумал: "Почему позже, когда мы можем одновременно и это легче?" И почувствовал, как тяжело давит на мозг это твердое знанье, что дни считаны и что важно одно: продать свою жизнь как можно дороже. Все равно - долго, тянуть не хватит сил.

   Значит, Наташа. А с нею вместе я, вот как пришли сегодня. Она не захочет, но она должна будет согласиться.

   Оратор внизу продолжал свою медленную и тягучую речь. Олень подумал: "Сумасшествие! И этот, и все, и я, и мы - сплошное безумие! Все это должно погибнуть - и погибнет. Но распускать нервы нельзя".

   В министерскую ложу вошли еще двое; впереди человек в черном сюртуке, большеголовый, лысый, с черной бородой и усами, закрученными кольчиком. При его входе сидевшие в ложе встали и почтительно поздоровались. За ним человек военной выправки; он обменялся рукопожатием с соседом и кивнул остальным. Их появление вызвало движение в зале: председатель расправил бакенбарды, члены Совета пошептались, пристава шевельнулись и застыли. Оратор, покосившись на вошедших, на минуту сбился, потом продолжал речь несколько более приподнятым голосом.

   Господин в монокле опять наклонился к соседке:

   - Это - он!

   - Который? С бородой?

   - Да.

   Отец Яков заметил движение и тоже узнал вошедшего. Лицо отца Якова просияло - приятно лицезреть важнейшую персону государства! А ведь возможно, что доведется посмотреть и поближе и даже обменяться словом, если сиятельная покровительница сдержит обещание!

   Едва вошел министр, как рядом с местами для публики появилось еще несколько личностей военной выправки, подвижных и внимательных. Интересовал их, по-видимому, не столько зал собраний, сколько места зрителей. Один долго всматривался в сидящую парочку, потом в ее соседа - священника, наконец перевел испытующий взор на других.

   Олень, не повертывая головы, шепнул:

   - Как хочешь.

   Он прибавил громким шепотом:

   - Как-то неинтересно сегодня в Совете. Идем?

   Встав, она приветливо, но несколько жеманно кивнула сидевшему рядом священнику. Отец Яков учтиво откланялся, проводил чету взглядом, вскользь подумал, что вот ведь какое бывает сходство,- и снова с живым интересом стал вслушиваться и всматриваться. Ему, свидетелю истории, все было одинаково интересно и лю-бо-пытно! И он уж, конечно, просидит до самого конца - и ничего не упустит!

  

   СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

  

   Как и в тот раз, билеты на заседание Государственного совета достала и принесла Евгения Константиновна. Теперь пропуски были на новые имена. Олень поинтересовался, не может ли случиться, что носители этих имен будут замешаны в дело? Евгения Константиновна спокойно отвечала:

   - Во-первых, их нет в Петербурге, а во-вторых, такие персоны пострадать не могут. Но кое-кто другой - пожалуй.

   - Кто же?

   - Один из членов Государственного совета, очень любезный человек, хотя и не очень хорошей репутации. Он устроил мне получение пропусков.

   - Он вас выдаст?

  - Вероятно. Но дело в том. что он ведь сам будет в заседании Совета, так что ему будет, пожалуй, не до того. Конечно... са deреnd*...

  

   * Будет видно (фр.).

  

   Наташа и Олень с удивлением посмотрели на Евгению Константиновну. Какое самообладание! И оба заметили, что, несмотря на спокойствие тона, на французские словечки и даже на внешний цинизм, Евгения Константиновна взволнованна и грустна, но она прекрасно собой владеет.

   Провожая ее в переднюю, горничная Маша все глаза проглядела на ее изящный летний костюм, дорогой белый кружевной зонтик, маленькую модную шляпку и легкую сумочку. Своя барыня нравилась Маше простотой обращения и румянцем лица, но настоящей барыней была только эта гостья.

   "Наши купеческого звания, а уж эта, наверное, из знатных. И лицо важное и белое".

   Олень говорил Наташе:

   - Я боюсь одного, это - участия эсеров! У них нехорошо, подозрительно. Все их планы в последнее время проваливаются. И заметь - стали отбирать при входе портфели именно с той поры, как мы приняли общий с ними план.

   - Но ведь нельзя же подозревать Евгению Константиновну!

   - Ее нет, но она действует с ведома эсеровского центра.

   - Она иначе не может.

   - Я знаю. Без них было бы невозможно. Но я не удивлюсь, если что-нибудь случится. У них есть провокация.

   - Так нельзя работать, Олень! С таким сомнением.

   - И все-таки приходится. Отступать теперь поздно. Весь этот день прошел как бы в тумане. Говорили о мелочах, о возможных случайностях. Говоря - думали каждый о своем, очень трудном и сложном, чего высказать нельзя. Оба жили двойной жизнью, боясь неосторожного слова, которое может нарушить странный гипноз наружной деловитости и вызвать вопросы, с которыми уже не совладаешь.

   Спасались мелочами: перебирали вещи и вещицы, которые останутся здесь; еще раз пересмотрели, не остались ли на белье и одежде пометки фирм и магазинов, не запала ли в книгу случайная записка. Суетились без особой надобности. Украдкой Наташа взглядывала на Оленя, который был нервен и задумчив и как бы смущен, но старался сдерживаться. И чем нервнее становился Олень, тем спокойнее чувствовала себя Наташа. В ней свершалось то, что бывает у верующих незадолго до кончины: маленьким пламенем уже разгоралось важное и серьезное спокойствие, внутреннее сияние обреченного.

   Вечером, когда они решили лечь и заснуть, Олень сказал:

   - Наташа, у нас два пропуска.

   - Нужно другой уничтожить.

  - Нет, нужны оба. Я иду с тобой.

   Она была поражена.

   - Как со мной? Что ты говоришь?

   - Я пойду с тобой, так лучше.

   - Ты не надеешься на меня одну?

   - Просто - я не могу иначе. Вместе жили, вместе и умрем. Она забыла, что их может слышать Маша, покраснела, схватила себя руками за виски и закричала:

   - Что это значит?

   Он, большой, решительный, железный, бестрепетный,- вдруг предстал перед ней маленьким и жалким. Она почувствовала, как всю ее охватил жар негодования. Где же подвиг? Маленькая мещанская любовь? Он, их признанной вождь, не может победить в себе жалости к ней, не может возвыситься над общей постелью!

   Ей хотелось рыдать. Сказочное рассеялось, и из волшебного тумана, в котором они жили, проглянуло слезливое лицо мужчины, который не умеет жертвовать.

   - Ты не смеешь! Ты обещал послать меня! И ты не смеешь меня жалеть!

   Олень ответил тихо:

   - Я себя жалею, Наташа.

   Она резко рассмеялась ему в лицо, с жестокостью, какой в себе не знала.

   - Ты в меня влюблен? Или на правах мужа? Но ты мне не муж, и я тебя не люблю. Ты только мой конспиративный сожитель, купец Шляпкин!

   Он не оскорбился и просто сказал:

   - Зачем эти слова, Наташа? Если даже люблю - зачем эти слова?

   Она могла бы броситься ему на шею. Но тогда рушится весь уклад миросозерцания, которое она себе создала и без которого уже не может обойтись. Если принять это - тогда они оба должны изменить делу, бежать, устроить свою маленькую частную жизнь, ненужную и стыдную. Тогда, значит, все это вообще было ложью, а оба они - молодые супруги, проживающие награбленные деньги!! Рядом в постели - и рядом умирать. Выиграть любовника - и проиграть Оленя. И проиграть, конечно, себя.

   Наташа ушла в спальню и бросилась на кровать. Слез, конечно, не будет. Она не погасила свет и в путанице мыслей смотрела на потолок, где дрожали тени стеклянных висюлек. По углам комнаты тихо пересмеивались Зенон, греческие стоики и немецкий Ницше. Внутри был холод: через сердце Наташи катила свои волны Ока. В сущности - это была уже смерть... но ведь смерти нет?

   Она закрыла глаза. Волны Оки потеплели и смешались с горячей кровью. Стало легче дышать, и она вспомнила, что в соседней комнате остался Олень, вчерашний силач и сегодняшний слабый человек. И тот и другой были ей равно близки: тот посылал ее, этот шел вместе с нею. Она окликнула Оленя, назвав его настоящим именем, как почти никогда не называла:

   - Алеша, иди сюда!

   Он вошел совсем не робко и без тени смущения; подошел к кровати вплотную.

  - Кажется, я устроила тебе семейную сцену?

   Он улыбнулся и погладил ее по голове.

   - Ты меня поразил. Я не думала, что ты бываешь слабым.

   - Конечно, бываю. Но это - не слабость, это - обдуманное решение.

   - Но ты не пойдешь? Ты не можешь менять план!

  - Я, Наташа, пойду, потому что считаю это нужным. Двое - двойная сила. А ты должна примириться с этим и успокоиться, иначе я пойду один.

   И вот - она уже только девочка, а он - прежний Олень, которому нельзя не подчиняться; вождь, который все может и все освещает своим личным участием. Это и есть его высокая любовь, и в этом страшная его сила.

   Снова у каждого промелькнула своя - и все-таки общая - дума о том, что это не подлинная жизнь, а очень страшная и ничем не оправдываемая сказка, навязчивый сон, который когда-нибудь исчезнет. Ведь не может же быть, чтобы завтра их не стало? Этого никак не может быть! И все-таки это будет, но только в какой-то иной, не настоящей жизни. И сон, который они оба видят, не уйдет; и проснуться они не могут, потому что час пробуждения уже пропущен.

   Они не говорили больше о завтрашнем деле; на них снизошел покой, и до света Наташа рассказывала Оленю о своем детстве, о деревне Федоровке, кучере Пахоме, о ледоходе на Оке - и с радостью слушала его ответные рассказы. До сих пор она очень мало знала про его жизнь, и каждая новость и любая мелочь ее волновали и занимали. Иногда, увлекшись рассказом, они перебивали друг друга, спеша высказать свое. Их последняя ночь была такой же целомудренной, какой была первая, и они не заметили, как оба задремали, забыв о том, что ждет их завтра.

  

   Олень проснулся первым. Был поздний утренний час, в столовой лежали газеты, и Маша уже несколько раз подогревала самовар. Когда он разбудил Наташу, она неохотно открыла глаза, поморщилась от света и, еще не придя в себя, потянулась и спросила:

   - А который час?

  - Скоро девять. Слушай, Наташа, случилось странное...

   Она вспомнила все и вскочила:

   - Что случилось, Олень?

   Он протянул ей газету и указал место. Это был краткий указ о роспуске на летние каникулы Государственного совета - без мотивов и объяснений. Совет был распущен накануне важного заседания и раньше предположенного срока.

  

   ДНИ ИДУТ

  

   Отец Яков лоснился радостью: одним из первых он узнал, что депутаты разогнанной Государственной думы поедут в Выборг. Отец Яков рискнул - и примостился со своим портфелем в вагоне третьего класса, так что к общему съезду был уже в Выборге, в самом дешевом номерке самой дешевой гостиницы. Пот катился по нему потоками, когда на июльской жаре в широкополой поповской соломенной шляпе он стоял в толпе любопытных и смотрел на приезжавших. Сам не из смельчаков, хотя и озорной по жгучему любопытству, свидетель истории отлично понимал настроение депутатов.

   "Вот и улыбаются, а самим боязно. Народ немолодой, почтенный, в большинстве семейный, а приходится как бы играть в революцию. С другой же стороны - оскорбительно им, разогнали, как мальчиков, а ведь считались вроде заправских народных представителей".

   Несмотря на добрые знакомства, отцу Якову не удалось попасть на заседания, и было это очень обидно. Но все же в самые замечательные дни он оказался близким зрителем исторических событий и даже на одной фотографии был запечатлен вместе с кучкой "выборжцев", гулявших по главной улице финляндского городка. Ряса отца Якова вышла очень хорошо и ясно, лицо же он сознательно, на всякий случай, затемнил, надвинув широкополую шляпу на самые глаза. Позже тихо радовался предосторожности,- когда в знаменитом "выборгском воззвании" прочитал весьма дерзостные слова: "."не платить налогов, не давать солдат, не подчиняться властям",- и посмеивался в бороду, когда столь смелые буяны трепетно искупали обратные билеты у окошечка кассы, старались держаться кучкой, а вскоре по возвращении в Питер смирнехонько подчинились властям и отправились принять тюремное испытание.

   Событиями был полон месяц июль шестого года. В первых числах случился еврейский погром в Белостоке и тянулся целых четыре дня. Сам родом из Приуралья, где евреев мало и вражды к ним никогда не было, отец Яков не страдал антисемитской болезнью. "Все люди, все человеки". "Несть эллин, ни иудей, но всяческая, и во всех Христос". Конечно, распяли Христа евреи, но было это давно, а к тому же еще в духовной семинарии его тревожила несомненность, что и сам Христос был из евреев. В Казани отец Яков имел близкого приятеля - еврея, присяжного поверенного, человека редкой души, а в Питере - думского журналиста Залкинда, который не раз устраивал отца Якова в ложе прессы, откуда всех видно и все хорошо слышно. Есть, значит, среди них люди почтеннейшие, а громить бедноту - великий грех и противно Христовым заповедям. Так и отметил отец Яков в тетрадочках своей летописи. Но все же, рыхлым своим телом чистый руссак, особого возмущения не испытывал. А вот думские события, и разгон, и "выборгское воззвание"* возбуждали его до предельной степени. Еще больше - слухи о крестьянских волнениях и о поджоге помещичьих усадеб, а тут еще восстания в Свеаборге и Кронштадте - вся эта волна событий и слухов захлестнула и понесла отца Якова. Были бы деньги - побывал бы всюду и посмотрел самолично, отчего и как волнуются люди: "Лю-бо-пытно!"

  

   * Знаменитое выборгское воззвание - 10 июля 1906 г. группа депутатов I Государственной думы (в основном кадеты), собравшись в выборгской гостинице "Бельведер", обратилась к народу с призывом в знак протеста против роспуска Думы отказаться от уплаты налогов и службы в армии.

  

   Но с деньгами было плохо, не набегал даже обычный маленький газетный гонорар, потому что в эти дни никто не интересовался ни бытом зырян, ни ассирийскими находками в Пермской губернии, ни детскими приютами, ни успехами кустарей в Пошехонье, ни пословицами и загадками, собранными отцом Яковом нынешней весной в Малоярославецком уезде, Калужской губернии. О политике он никогда не писал: и остерегался, и привычки не было. Однако о выборгских делах кое-что дал знакомой газетке за скромной подписью "Очевидец". Текст его писания сильно изменили,- но на это он никогда не обижался.

   А события зрели, кипели и бурлили. Каждый волновался и негодовал по-своему, а все вместе продолжали есть и пить по-прежнему, между чашками чая и блюдами обмениваясь и новостями, и анекдотами. Что было полюбопытнее, то отец Яков записывал. В дни министерства Горемыкина* записал на полях тетрадочки поговорку:

  

   Горе мыкали мы прежде,

   Горе мыкаем теперь.

  

   * В дни министерства Горемыкина - Иван Логинович Горемыкин (1839-1917) - председатель совета министров России в апреле - июне 1906 г., т. е. между Витте и Столыпиным.

  

   Очень ему понравилось! Когда же старого министра убрали и заменили новым, решил отец Яков непременно добиться у него приема, чтобы воочию поглядеть на нового господина России. "Сподобился лицезреть самого Плеве,* ныне убиенного,- повидаю и этого". Повод всегда найдется: хлопоты о детском приюте. А пути к недоступному найдутся через сиятельную покровительницу Анну Аркадьевну, которой отец Яков аккуратно посылал свои книжечки и фотографии скуластых девочек в белых передниках, а в самом центре снята и благообразная его, отца Якова, фигура в белой чесучовой рясе. Надпись исполнена тушью "рондо" и гласит: "Ее Сиятельству Анне Аркадьевне, заступнице и покровительнице Кампинского приюта сирот женского пола".

  

   * Самого Плеве - Вячеслав Константинович Плеве (1846-1904) - директор департамента полиции с 1881 г., в 1902-1904 гг.- министр внутренних дел, шеф корпуса жандармов. Убит эсером Егором Созоновым.

  

   Хоть и не уверен был отец Яков, что этот приют, им основанный и из его ведения давно изъятый, продолжает существовать, а скуластые девочки остались маленькими за истекшие десять лет, с момента несколько скандального ухода отца Якова! Уход-то был скандален, но бланки приюта и большую печать отец Яков не оставил своим гонителям. Теперь, никаких явных материальных выгод не извлекая, он в нужных случаях пользовался и бланками, и печатью, адресуя благодарности и ходатайствуя о высоких рекомендациях.

   Наступил месяц август, ясный, еще жаркий, но уже с уклоном к осени. События как будто затихли - чувствовалась сильная рука нового правительства.

   В двух газетах, одной правой и одной левой, отцу Якову все-таки удалось пристроить петитные статейки об архангельских сказителях; один журнальчик поинтересовался и ассирийскими серебряными блюдами, а в другом охотно напечатали "новое о старце Кузьмиче".* Может быть, наступил покой перед новой бурей, а может быть, народ не внял выборжцам и скромненько платил налоги, давал солдат и подставлял свою шею предержащим властям. Сиятельная покровительница обещала отцу Якову устроить прием у нового высокого вершителя судеб России, доступ к которому был очень труден.

  

   *Новое о старце Кузьмиче - в народе широко ходила легенда о том, что император Александр I вовсе не скончался в 1825 г. в Таганроге, а, удалившись от государственных дел, принял монашество и скрывался где-то в Сибири под именем старца Федора Кузьмича.

  

   Счастливый этой надеждой, отец Яков побрел с Литейного пешочком на взморье, подышать природой. Когда добрел - вода Невы была спокойна и ветер с моря легок и приятен; а полчаса спустя потянуло морским сквозняком, вода посерела и вспенилась.

   И думал отец Яков, что Нева - словно бы не русская река, не сестра Волге, Каме, Белой, рекам ласковым и задумчивым. Много в ней беспокойства и нет тихой мудрости и созерцательности. Может быть, это и неправильно, что столица России в Петербурге, в городе, слов нет, красивом, но холодном и неуютном, самое имя которого редкий мужик выговаривает правильно. Тут и царь, и Дума, и министры - и все это с краю, на отлете, все это для настоящей России, для срединной, непонятно и не очень нужно. Царство наше сонное, в меру работящее, молится лениво, равно Богу и лешему, и нет ему дела до "выборгских воззваний", и никаких оно не знает имен, и шум столиц в глубь его доносится досадным комариным гудом. А велико оно до безграничности, и города по нем - точно редкие мушьи точки на домотканой холстине, так себе - малозаметная досадная нечистота. Был бы дождь по весне, и солнце к Петрову дню, и по осени были бы грибы - грузди, белые, рыжики, а на крайний случай - кульбики и акулинина губа, в хорошем засоле и они годятся к посту. И был бы зимой обильный снег, великих рек кормилец, а по нему - заячьи следы, хотя зайца не всякий мужик ест, иные считают поганью. Что еще? Было бы лыко на лапти, и была бы ель на новый сруб. Не драл бы поп за крестины и похороны с бедняка, а драл бы с кулака, да реже наезжали бы начальство и просветители. А там - как-нибудь промаемся. Темный народ, точно; а кому какое дело? Темному и жить проще, ближе к зверю и мало тре