Нарежный Василий Трофимович - Гаркуша, малороссийский разбойник

уже не беспокоил, то я мало и заботилась о долговременной его отлучке.

  В одно прекрасное утро в начале июня, когда я, освободясь от сна, нежилась в мягкой постели и любовалась трепетанием дитяти, вдруг послышала в дому сильную тревогу, громкий говор людей и всеобщую суматоху. Я не иначе сочла, как что Турбон из поездки своей возвратился, и потому ожидала его к себе с полунетерпением. Однако вместо пана быстро вошла ко мне Лукерья с изменившимся лицом и, подошед к постели, сказала:

  - Ах, милая Олимпия! Что я должна сказать гебе?

  Весьма худые вести! Собери врожденную тебе крепость телесную и душевную! Знаешь ли что?

  - Ах! Говори скорее, - сказала я вполголоса, севши на постель. - Что еще за новое бедствие мне угрожает?

  Я ко всему готова!

  - Милая дочь моя! - продолжала Лукерья со вздохом. - Правду нам, девкам, твердили ежечасно матери и бабки, что панская к нам любовь мягче вешнего снега.

  Сейчас растает и наделает только грязи. Ты слышала теперь возню в сем доме: это был знак, что привезли приданое и его по удобности размещают, ибо наш пан за неделю перед сим женился на какой-то вдове Евфросии и к вечеру будет сюда со всем новым родством и знакомыми. Пан Турбон хочет, чтоб ты с получения о сем вести тотчас из панского дома перебралась в хату к своей матери, причем дозволяется тебе взять с собою все, что ты получила от пана во время годичного с ним знакомства!

  О Гаркуша! Мне показалось, что земля подо мною расступилась и дитя, во мне трепетавшее, превратясь в гяжелый камень, тянет меня в бездонную пропасть. Однако ж - благодарение небу! Я недолго пребыла в сем адском положении.

  Бодрость моя возобновилась: гнев и мщение волновали грудь мою, и я, скрежеща зубами, вскочила с постели, накинула на себя прежнее тиковое платье и босыми ногами бросилась вон из гибельного дома. Мать моя, услужливыми людьми еще прежде обо всем уведомленная, встретила меня с рыданием и, повиснув на шее, возопила:

  - Ах, Олимпия! Ах, дочь моя! Что из нас будет?

  Не отвечая ни слова - ибо я не в силах была разнять челюстей - я вырвалась из рук ее, вбежала в светелку и кинулась на скудную постель.

  

  

  

  

  Глава 14

  ВАЖНЫЙ ОБОРОТ В ДЕЛЕ

  Пробыв довольно долго в полубесчувствии, я, наконец, пришла в себя, и, размыслив, что сего рано или поздно, а ожидать надобно было, я несколько утешилась, привстала и немало удивилась, увидя на полу три большие коробки, а мать свою, сидящую на полу и с довольным видом выкладывающую из них мое белье, лучшие платья и разные золотые украшения, коими даровал меня Турбон при всяком возвращении из города. Это привело меня снова в неописанный гнев; я вскочила с постели, бросилась в сени и, возвратясь с топором, намеревалась все вещи превратить в мелкие лоскутья. Мать, бросясь ко мне на шею, вскричала:

  - Безумная! Что ты хочешь делать? Если эти вещи тебе не надобны, то они мне пригодятся! Кому угрозишь ты, причиняя сама себе убыток, и притом добровольно? По милости покойного пана я запаслась порядочным достатком, который от продажи сих украшений еще умножится.

  Здешний дворецкий мне приятель и по моей просьбе назначен в сию должность на место покойного отца твоего.

  Через него выпрошу я, чтоб нам отвели хату вне панского дома. Живущий в ближнем селе полупанок [Шляхтич, не имеющий крестьян, то же, что однодворец. (Примеч.

  Нарежного.)] Захар, не один раз будучи свидетелем твоей храбрости, пленился тобою и охотно на тебе женится, как скоро сделаешься свободна от двух тяжестей, то есть от Турбона и дитяти. Это он часто мне сказывал. Посуди, как это хорошо будет!

  Турбону должно быть стыдно, если не отпустит тебя на волю; ежели ж он такой бездельник, то я за тебя и за себя внесу выкупу, сколько ему угодно, ну хотя бы пятьдесят рублей!

  Говоря сию речь, мать укладывала имение мое в свои сундуки, а я, сидя на лавке у окна, неподвижными глазами смотрела на двор. Мать собралась и пошла в панский дом и скоро возвратилась. Пришла обеденная пора, и я по просьбе матери несколько поела. С каждым проходящим мигом я делалась покойнее, а к вечеру довольно хладнокровно слушала стук колес, а после смотрела на въехавшие колымаги и нарядные повозки. Правда, что сердце мое трепетало, когда Турбон вышел из колымаги и стал на крыльце с молодою женою, но оно успокоилось, когда они скрылись в доме, и я с некоторым уже любопытством рассматривала приехавших гостей, жен их и детей. В самые сумерки вошел к нам дворецкий с веселым видом.

  Положа перед матерью на стол изрядной величины кожаный мешок, он сказал:

  - Это все серебряные деньги, и пан Турбон дарит его вам обеим за сказанные услуги - одною отцу, а другою сыну. Однако благодеяния его сим не ограничатся. Дня через два или через три, когда поразъедутся гости, он велит лучшую хату на хуторе очистить для вас и постарается - сколько теперь ему можно будет - сделать жизнь вашу веселою. Вам в новом жилище прислуживать будут работник и работница. Прощайте!

  Мать моя с восхищением считала и пересчитывала деньги и не могла довольно прославить щедроту панскую.

  Три дня прошли в обыкновенных занятиях, то есть: я спала, сидела у окна или бродила из светелки в кухню и обратно, ела и опять спала; мать поутру стряпала, а после обеда работала иголкою. Исстари заведенное обыкновение с панской кухни приносить в нашу хату говядину, домашних птиц и вообще все съестное и теперь исправно было исполняемо, с тою разницею, что прежде делалось было открыто, а теперь весьма скрытно, и только в глубокие сумерки нам доставляем был запас для будущего дня. Через приносившего мы узнали, что наша панья была безобразная, злая, своенравная вдова, но зато весьма богатая. Это решило Турбона принять ее руку, ибо она сама начала за него свататься в отмщение детям за то, что сын тайно женился на самой бедной шляхтянке, а дочь также тайно вышла замуж за молодого есаула из полупанков. Малопомалу гости и гостьи разъехались, и к исходу третьего дня в доме, кроме хозяев и служителей, никого не осталось.

  Еще прошли три дня, но мы о выводе нас из панского двора ничего не слыхали. Около полудня на третий день пришедший дворецкий объявил с печальным видом, что он теперь ничего более в доме не значит. "Сегодня поутру, - говорил он, - когда уже все готово было к отъезду наших панов для посещения всех тех, кои были у них на свадьбе и после здесь гостили, панья сделалась вдруг нездорова, и до такой степени, что слегла в постель. Что оставалось делать пану Турбону? Он сел в повозку один - и поехал.

  Как скоро панье сказано было, что повозка скрылась уже из виду, то панья, проворно соскочив с постели, позвала меня, потребовала ключей и велела следовать за собою с одним из пожилых служителей, привезенных ею в числе прочих из своего поместья. Мы осмотрели кладовые и погреба, и при взгляде на каждую вещь панья ахала и качала головою. Тут уже почувствовал я, что дело добром не кончится. По возвращении в хоромы я нашел в столовой комнате всех слуг и служанок, половину коих составляли приехавшие с нею. "Рабы и рабыни! - воззвала панья, звеня ключами. - Обозрев домашнее устройство моего мужа, я нашла его в самом жалком положении, а всему причиною то, что Турбон, будучи еще молод и неопытен, оставил в качестве дворецкого сего плута, бездельника, расточителя, которого в сию важную должность выбрал старый глупый отец его. Я избираю Луку (продолжала она, указывая на сопутствовавшего нам при осмотре) в сию должность. Повинуйтесь все приказаниям его, как моим собственным, ибо он будет передавать вам мои повеления!" Она дала знак, и все разошлись, а я прибрел к вам, чтобы о сей новости уведомить и сказать, что вы уже не можете ожидать от меня ни малейшей помощи".

  

  

  

  

  Глава 15

   НЕСЧАСТНАЯ

  - Едва он окончил слова сии, как дверь быстро отворилась и в комнату вошла незнакомая панья в сопровождении трех дюжих слуг. Она была высокого роста, смугла лицом, имела впалые глаза, блестящие огнем злобы и неистовства. Я сейчас догадалась, что это пугалище была наша панья Евфросия, и из почтения привстала с лавки.

  Осмотрев меня внимательно, и в особенности мою дородность, она обратилась к прежнему дворецкому и, по-видимому холоднокровно, спросила:

  - Ты, голубчик, зачем здесь?

  Бедный служитель оторопел и отвечал одним молчанием.

  - Вижу, - говорила папья с злобной улыбкою, - что ты здесь заговорился до того, что забыл и выход. Укажите дорогу сему доброму человеку!

  Тут мгновенно двое слуг бросились на дворецкого, впились руками в его чуб и поволокли к дверям, а третий со всего размаху бил кулаками марш по спине его. Страдалец вопиял изо всей силы, но сей торжественный ход не прежде кончился, как выволокли его из сеней во двор, где, дав несколько пинков, предоставили ему на волю бежать или остаться на месте, а сами возвратились к нам в светелку. Сердце мое трепетало от негодования, я смотрела на злобную женщину с ужасом и омерзением.

  - Так это та ведьма, - воззвала она, указывая на меня пальцем, - которая околдовала дурака Турбона, нажила от него прибыль, расточала его имение и верховодила в доме, как законная жена и урожденная шляхтянка! О!

  господи! Долго ли попустишь ты греху и несчастью возносить кичливый рог свой? Как дерзнула ты износить платье покойной пйньи твоей? Как дерзнула ты, нечестивая, спать на ее постели? Как дерзнула ты - я начинаю задыхаться от праведного гнева и бешенства! Поступите с сею беззаконницею так, как я приказала!

  Тут трое слуг возвысили руки, вооруженные нагайками, и со всех сил поразили меня по чему ни попало. Сначала глаза мои потемнели, все существо взволновалось, но - благодаря бога - я в ту же минуту опомнилась, а особливо получа вторичные удары. Я как отчаянная бросилась на одного из бездельников, вырвала из рук его нагайку и, вскричав:

  - Безбожная панья, чертоподобная Евфросия! Неужели ты ни за что считаешь терзать незащитную? - с сими словами я - сколько было в руке моей силы - огрела ее нагайкою по макушке, в другой раз, в третий - и она с ужасным воплем и воем опрокинулась на землю.

  - Убейте до смерти сию злодейку, - вопияла она, скрежеща зубами и катаясь по полу, - растерзайте ее на части; я за все отвечаю!

  Видя, что мне не житье там более, я распрямилась (несмотря что удары нагаек сыпались на меня градом), перекрестилась перед образом, поклонилась рыдаюшей, отчаянной матери и - побежала. Мучители гнались за мною, произнося наглые насмешки, ругательства и не переставая поражать нагайками. Уже далеко отбежала от хутора, но они от меня не отставали и, может быть, не унялись бы до ночи, если бы не увидели ехавшего вдали какого-то пана с псарями. Это остановило бесчеловечных, и они поспешно обратились к хутору, а я, страшась кому-либо показаться на глаза в столь расстроенном виде, бросилась в сторону и, залезши в высокую рожь, легла в борозде. Пан проехал мимо с своим людством, и я несколько успокоилась. Тогда первые мои мысли были: "Что я? Где я? Куда я?"

  Все соединенные чувствования души и ощущения сердца ответствовали: "Ты несчастная! Ты на распутьи без пищи и покрова! Одна судьба знает будущие пути твои!"

  Став на ноги, я обозрелась вокруг и, нигде никого не видя, пустилась далее. На дороге встретила я хутор, там село, там еще хутор и не решилась никуда зайти, стыдясь представить из себя нищую, когда незадолго была настоящею паньею. По случаю - на дороге нашла я на целое семейство, собиравшее на ниве горох. Я отнеслась к сим добрым людям о своей крайности и получила целый хлеб, кусок свиного сала и несколько луковиц. С сим запасом пустилась я далее и продолжала путь до глубокой ночи, не зная сама, где и чем окончится мое путешествие. Заночевала я в одном перелеске, в густом орешнике. На другой день рано поутру отправилась я в дальнейший путь, несмотря, что черные тучи покрывали все небо. Встретив при дороге большое село, я только напилась воды из протекавшей там речки и прошла мимо. До самых сумерек брела я, и ноги стали отказываться. Вдруг полился дождь, засверкала молния, и раздались ужасные удары грома.

  Я была почти в отчаянии и если бы в то время встретила какой-нибудь бездонный буерак, то непременно бы в него стремглав бросилась. К особенному моему счастью, случилось, что я находилась тогда при входе в сей лес. Видя его чащу, необозримость, я произнесла: "Слава богу! Здесь умру я без свидетелей!" Перекрестясь, я пошла напролом.

  Дождь - по густоте дерев - не столько уже меня беспокоил, но блесни молнии и удары грома постепенно увеличивались. Ужасный мрак покрывал небо и землю, платье мое на каждом шагу трещало; ветви били меня по лицу; кровь, смешавшись с дождевою водою, с потом и со слезами, ручьем текла по щекам моим, но я пробиралась далее и далее. Вдруг почувствовала я, - при сей мысли и теперь еще дрожь разливается по всему телу и рассудок теряется, - вдруг почувствовала я приближение родов! Ноги мои подогнулись, и я опустилась на траву под ветвистою елью. В сии решительные минуты я занята была двумя предметами: читала вслух молитвы, какие знала, и предавала проклятию себя и виновника настоящего моего злополучия. Несколько времени сносила я несказанные мучения и, наконец, родила. До сих пор сама не знаю, какого пола был младенец. Едва раздался в окрестности болезненный зопль несчастного дитяти, я наполнилась незнакомым дотоле мне бешенством и отчаянием, привстала и произнесла: "Бедное, отверженное небом творение! За

  чем явилось ты на свет? Что я теперь буду с тобой делать?

  Не гораздо ли лучше не существовать тебе, нежели провождать такую же презренную жизнь, какую провождает злополучная мать твоя? Мати божия! Прости мое невольное прегрешение!" С сими словами я схватила кричащего младенца на руки и - в один миг задушила!

  Гаркуша побледнел, и глаза его помутились. Он молча склонил голову на обе руки и оперся на стол; Олимпия, унылая, трепещущая Олимпия приняла такое же положение. Глубокое молчание господствовало в шатре. Одни слезы, текущие сквозь пальцы, показывали, что они - не два оледеневших трупа!

  

  

  

  

  Глава 16

  ОТ ПЕРВОЙ ВСТРЕЧИ - ВСЕ

  Мало-помалу ужасное волнение крови у жениха и невесты начало умаляться. Гаркуша первый раскрыл глаза и, устремив их на несчастную, не мог удержаться от содрогания. Она лежала грудью на столе и - стенала.

  - Милосердный и правосудный боже! - сказал атаман вполголоса. - Ты видишь мучение твоих творений - сжалься над ними! Так, Олимпия! Ты имеешь основательную причину горько плакать! Много пролил я крови человеческой, но клянусь, что совесть меня не зазирает, ибо кровь та была - кровь преступников и губителей; но лишать жизни творение столь невинное - о, Олимпия!

  Чувствую, сколь положение твое было ужасно, и удивляюсь, как не пала ты под ударами бедствия, тебя постигшего!

  Олимпия навзрыд рыдала, и Гаркуше немалого труда стоило сколько-нибудь ее успокоить. Когда открыла она глаза и распрямилась, то Гаркуша, взяв ее за руку и обняв с умилением, говорил:

  - Ты знаешь, что я человек неученый; но по особенному содействию промысла уже более полугода имею в стане своем преученого человека, которого за сие возвел в почтенное звание есаула, удостоил своей доверенностью и каждодневно пользовался его разумными суждениями. Его видела и ты, милая Олимпия, в виде моего посл а к тебе с одним глазом во лбу и с горбом на спине. От него-то понабрался я довольно познаний и теперь скажу тебе, что хотя грех, тобою сделанный, весьма велик, но он был непроизволен, и если бы за день перед тем бесчеловечная Езфросия гак безбожно с тобою не поступила, то и ты не имела бы побуждения лишать жизни создание, от тебя же жизнь получившее. Я совершенно извиняю твой отчаянный поступок, ибо уверен, что и без того младенец погиб бы неотменно, промучившись бытьем своим несколько лишних часов. Продолжай, Олимпия, свое повествование. Уверяю тебя моею любовью, почтением и общею пользою, что случившееся с тобою бедствие нимало не уменьшает моих к тебе страстных чувствований и главному делу отнюдь не будет помехою!

  Олимпия отерла слезы, вздохнула и продолжала так:

  - Удрученная отчаянием, расслабленная в теле и в духе, изнеможенная от усталости, от голоду и холоду, я свернулась на сырой траве и мысленно молила бога скорее согнать меня с лица земли. В непродолжительном времени я услышала подле себя легкий шорох, и тут же раздался грозный голос: "Кто здесь?" Я не удержалась, чтоб не вздрогнуть, но не отвечала ни слова. Вопрос повторен - но ответа не было. Тут послышала я, что высекают огонь, и в скором времени увидела зажженный фонарь в руках пожилого человека в синем казацком платье. На поясе висел у него длинный кортик, а за поясом заткнута была пара пистолетов и большой нож в ножнах. Подле него стоял другой, несколько помоложе, точно так же одетый и так же вооруженный.

  Старший, подошед ко мне, осветил со всех сторон, осмотрел внимательно и, увидя подле меня оледеневшего младенца, отступил в сторону с приметным ужасом. Он кидал то на меня, то на дитя дикие взоры и наконец, подступя ближе, спросил вполголоса:

  - Скажи мне правду, кто ты, несчастная? Может быть, я могу помочь тебе!

  - Мне помочь? - сказала я полумертвым голосом, приподнявшись на руку. - Сострадательный человек! Оставь злополучную умереть здесь от изможения и голода!

  Ты сделаешь мне истинное благодеяние, когда меня приколешь!

  - Боже мой! - вскричал незнакомец. - Мне уже за пятый десяток; много претерпел я всякого горя, но никогда не имел несчастия, чтобы видеть при себе человека, умирающего с голоду или имеющего нужду, чтобы приколоть его для избавления от продолжительного страдания!

  Марко! Набери побольше сухих сосновых и еловых сучьев и разведи огонь, а я сейчас назад буду.

  Всякий исполнил свое дело. Марко начал кортиком обрубать сучья, а старик, взяв дитя мое на руки, стал пробираться сквозь густые кустарники и скоро скрылся. Марко в несколько минут развел большое пламя у ног моих; старик также скоро возвратился с кожаною сумою и двумя суконными свитами. Он сел подле меня, помог привстать и, говоря: "Подкрепи, бедная, свои силы!" - развязал суму, вынул хлеб, кусок сала и баклагу. Налив дубовый кубок вина, он дал мне выпить и, отрезав хлеба и сала, просил покушать.

  Ах! Все избранные яства за столом Турбона никогда не казались мне столько вкусными, крепительными. Я приметно оправилась и мысленно благодарила бога, пославшего мне в пустыне вместо ожидаемой смерти неожиданную помощь. Когда огонь совершенно разгорелся, то Марко по приказанию старика вынул из сумы большой кусок жареной баранины и, вздев на ореховый сук, стал разогревать. В течение сего времени я, ободренная ласками незнакомцев, рассказала старику коротенько всю причину злополучия и последствия оного. Выслушав меня внимательно, он воскликнул:

  - О паны, паны! Какое может быть бедствие, какого не наделали бы вы между своими подданными? Не будь я Дохиар, если не отмщу проклятому пану Турбону и безбожной жене его за сию несчастную жертву изуверства одного и бесчеловечия другой! Боже! Обрати грех сей на нечестивые их головы!

  Насытясь горячим жарким и обогревшись возле огня, я почувствовала новую жизнь и от всего сердца благодарила великодушного Дохиара за благовременную его помощь.

  - Дочь моя! - отвечал старик. - Что я для тебя теперь сделал, то должен бы делать всякий человек, а особливо христианин. Подожди! Утро вечера мудренее. Может быть, мне удастся сделать для тебя что-нибудь и большее. Тебе весьма нужно успокоенье: вот тебе свита. Ты, Марко, разложи вновь побольше костер дров, и мы оба переночуем подле нашей бедной гостьи, одевшись другою свитою.

  Я улеглась у корня древесного; добрые незнакомцы одели меня свитою, я скоро заснула весьма крепко, а когда проснулась, то солнце блистало уже выше вершин самых высоких сосен. Приподнявшись, я увидела, что угостители мои сидели уже у огня и завтракали.

  - Я очень рад, - сказал с видом непритворного удовольствия Дохиар, - что теперь вижу тебя гораздо спокойнее и здоровее, нежели какою видел с вечера. Придвинься к огню, поешь и приготовься к дороге неближней. Я, занимаясь охотою, имею свое становище в сем лесу и, будучи паном, содержу при себе двадцать охотников. Из вчерашнего твоего рассказа знаю, что ты на всей земле божией не имеешь надежного пристанища. Уверяю, что у меня в стане тебе будет покойнее, чем в доме изменника Турбона.

  Чувствуя себя совершенно оживленною в силах, я встала, оделась в свиту, и все трое пошли в дальнейший путь.

  

  

  

  

  Глава 17

   РАЗБОЙНИЦА

  - Мы проходили местами, кои, казалось, до того времени никем из людей посещаемы не были. Инде должны мы были перелазить через великие бугры дерев, наваленных одно на другое, а после идти по колени в тине или обходить необозримые топи. Товарищи мои нимало не теряли своей бодрости и шли, разговаривая о веселых предметах. Дохиар, как скоро замечал следы хотя малейшего уныния или усталости, то останавливался и в утешение мое говорил: "Будь смелее, любезная дочь! После трудов - отдых бывает приятнее! Прежде полудня мы будем на месте моего стана".

  Ты согласишься, Гаркуша, что после всего случившегося со мною накануне такая проходка была для меня крайне обременительна, едва возможна, и я готова была в изнеможении упасть на землю. Дохиар то приметил, и вместо того чтобы на меня вознегодовать, он сжалился, посадил на траву и, сказав Марку нечто на польском языке, начал посекать кортиком ивовые ветви, а Марко, сидя на земле, приводил их в порядок и переплетал одну с другою и концы связывал скрученными травяными веревками. Дохиар присоединился, и в скором времени поспели носилки, на каких у нас на хуторе вынашивали всякий сор с заднего панского двора. Они меня бережно усадили, подняли на плечи и весьма проворно пустились далее. Прежде я одна задерживала ход их. Я не знала, чему приписать такое доброхотство, и, узнав на опыте, сколь вероломны люди, начала питать некоторое подозрение, однако ж оно оказалось несправедливым.

  Незадолго до полудня мы очутились на довольно обширной равнине. Ношакн мои остановились и опустили носилки на землю.

  - Олимпия! - сказал Дохиар. - Войдем в наше становище. Проход туда, конечно, мрачен, но зато когда дойдешь до жилищ, то тебе покажется, ч го очутилась в раю господнем.

  Что много говорить? Я в крайнем изумлении очутилась на сем самом месте, где теперь сидим, увидела этот лес, этот пруд, эти хаты, кои ты поновил и число их гораздо приумножил. Навстречу нам выбежало до двадцати полуодетых мужчин, однако у каждого на опояске висел большой нож. Все радостно воскликнули:

  - Здорово, атаман! Добро пожаловать!

  Тут-то догадалась и, в чьих руках нахожуся, и трепет разлился в кажлом суставе моего тела. Дохиар то приметил, но притворяясь, что ничего особенного не видит, с веселою улыбкою обратился к окружавшей шайке и произнес:

  - Братцы! До сих пор мы погубили много беззаконных душ, не хотевших удовольствоваться дарами божьими, ниспосылаемыми на них туне, а всегда алкавших более и более. Кто поручится, что в числе тех беззаконных не погубили мы души кроткой и убогой? Теперь провидение посылает нам случай загладить грех свой, буде он сделан. Вот девица, которую вам представляю, - девица храбрая, отважная, сильная (вы не смотрите на теперешнее ее бессилие: оно случайное и скоро пройдет), есть дочь моя, наследница моей власти, моей славы и имущества.

  Принесите ружье мое, зарядите пулею и присягните ей в верности, в послушании и неограниченной покорности!

  Естественно, что вся шайка пришла в крайнее недоумение и раздался ропот. Я со слезами на глазах упала к ногам его и стонущим голосом произнесла:

  - Сжалься над тою, которой спас гы жизнь! Зачем без нужды погублятъ меня?

  Дохиар с пламенеющими взорами поднял меня одною рукою и прижал к себе, а другую простерши к шайке, громоподобно возгласил:

  - Кто сию же минуту не повинуется повелению своего атамана, тот личный враг его!

  Все вздрогнули от сих ужасных слов. Один разбойник опрометью бросился к атаманской хате и возвратился с заряженным ружьем. Он поставил его у сей самой ивы и отошел в сторону. Пока он был в отлучке, то по его приказанию баклаги ходили проворно из рук в руки; итак, не диво, что к возвращению его лица всех покрылись румянцем и глаза заблистали дружественною любовью. По порядку каждый подходил к ружью, читал себе отходную в случае измены, крестился и целовал в дуло. Когда обряд сей кончился, то Дохиар, обняв меня со всею родительскою нежностью, произнес:

  - Олимпия! Отныне - ты милая дочь моя, утешение моей угрюмой старости! Были у меня и собственные дети, но те же паны разными образами меня их лишили. Забудем об этом! Марко! Отведи моей дочери спальню в моем доме, где ей полюбится, и из кладовой моей выдай полную пару лучшего казацкого платья со всем вооружением. С сего времени ты, дочь моя Олимпия, будешь называться сыном моим Олимпием, и надеюсь, что в стыде меня не оставишь!

  Я пошла за степенным Марком, выбрала себе на чердаке чулан с маленьким оконцем, оделась, вооружилась и пошла к сословию витязей. Я сама не могла разобрать пи одного из чувств своих. Я знала, к чему новое звание меня обрекало, содрогалась и, однако ж, была довольнее, нежели в доме Турбона. Мысль - иметь некогда возможность отмстить за все бедствия, насилием мне причиненные, вливала в душу мою такую отраду, которая видна была в каждом моем шаге, в каждом взоре, в каждом движении. Вся шайка и сам Дохиар, видя таковую во мне веселость, не могли не восхищаться. Опять поднялись обнимания и посыпались поздравления; обед был самый панский, и атаман для такого радостного дня всю шайку удостоил приглашением к столу своему.

  В коротких словах сказать: прошло три года жизни моей в сем приволье, и я успела отличиться противу всякого из братства в неустрашимости и замыслах. Во всех стычках на дорогах и при осадах хуторов - старый Дохиар не дерзал и подумать о чем-либо важнейшем - я всегда была подле него, прикрывала его своим телом, нередко бывала ранена, излечивалась и опять безбоязненно пускалась туда же. Дохиар почти боготворил меня, и не раз мне приходило на мысль, нет ли и здесь сетей на меня бедную, но проходящие месяцы и годы, в кои, кроме родительской ласки, я ничего от атамана не видала, удостоверили меня, что могу обходиться с ним как с самым чадолюбивым отцом Хотя он - будучи уже стар, следовательно, угрюм и подозрителен, не хотел и слушать, чтоб хотя одним человеком умножить наше общество, однако - в угодность мне - дал дозволение принять в оное еще до десяти человек, что я и исполнила с наистрожайшим испытанием Время течет и приносит с собою то радости, то печали.

  За два года пред сим я и Дохиар, .накупивши кое-каких нужных для нас вещей в городе, в сопровождении десяти товарищей приближались уже к лесу, настигнуты был!!

  командою земской полиции Началось сражение; мы разбили сопротивных, разогнали их, но Дохиар был тяжело ранен. На свите мы донесли его до сего места, где он, приняв от всего братства вторичную присягу на верность мне в неограниченном повиновении, скончался. Видишь ли у того мшистого утеса огромный ясень, у корня коего устроена церковная насыпь? Можег быть, ты не однажды отдыхал на том дерне, - так знай, что ты отдыхал на могиле Дохиаровой!

  Что говорить об остальном времени? Я надеюсь, что ты столько же наслышался о делах атамана Олимпия, сколько ему врезались в память подвиги атамана Гаркуши! Теперь душа моя, мое сердне, мои мысли тебе столько известны, что можешь тотчас распределить, чему быть и чему не бывать.

  - Любезная Олимпия, - отвечал Гаркуша, припавши к груди ее, - дело решено, и будет го, что угодно богу, а мы...

  Он свистнул, и вмиг явился Охрим.

  - Проводите невесту в мою кладовую, - сказал атаман. - Прошу тебя, моя любезная, на время, какое пробудешь здесь, одеться в платье, более свойственное твоему полу; ты окажешь тем несказанное для меня удовольствие.

  Олимпия улыбнулась и пошла за Охримом. Гаркушз, оставшись один, погрузился в глубокую задумчивость. Сам есаул Сидор, желавший с ним поговорить, видя издали властелина своего в сем замысловатом положении, не решился его беспокоить, а лучше ждать, пока прекрасная невеста выведет его из оного.

  Пан Сидор, видя, что Гаркуша не переменяет пасмурного вида, прибегнул к единственному средству его рассеять. Он начал свистать и петь так звонко, что вся шайка, бывшая в некотором отдалении, подняла ужасный хохот. Атаман, подозвав сего певчего, спросил:

  - Что за причина такой неумеренной веселости?

  - Что за новость? - воззвал Сидор. - Где же и повеселиться, как не на весельи [В Малороссии весельем называется свадьба. (Примеч. Нарежчого.)]?

  - Это правильно, - сказал Гаркуша. - Однако веселиться можно только тогда, когда пет за нами никакого особенного дела. Хорошо ли ты все устроил и будем ли мы довольны вечерним угощением, равно как и все братство?

  - О господи! - воскликнул Сидор, всплеснув руками. - Да если бы пожаловало к нам все шляхетство с пяти соседних хуторов с женами и детьми, то все были бы довольны и пищею и напитками, а о братстве и говорить нечего. Как скоро солнце спустится за бор, то человек двадцать примутся за стряпню, а между тем в ожидании ужина я кое-чем вас позабавлю.

  - Кстати, - воззвал Гаркуша. - За суетами мне не удалось тебя спросить, каким искусством ты затащил сюда священника с причтом?

  - Самое простое дело, - отвечал Сидор. - Получив от тебя приказание достать священника и ввести его сюда с возможною осторожностью, я взял четырех удальцов из своего отряда и прямо отправился на известный тебе луг, где пасутся наши лошади. Отделив пару, пустились мы к выходу, где в непроницаемой трущобе хранится несколько повозок. Впрягши коней в одну из них и приказав товарищам дожидаться меня лежа на траве, проворно поехал я в наше село и прямо завернул на двор попа Ериомы. Вошед в светелку, я с печальным видом сказал:

  - Честнейший иерей! Пан Япько находится при смерти и имеет набожное желанно покаяться в своих прегрешениях. Благоволи, всечестный отец Ернома, сесть со мною в кибитку и с дьяком Ерохой. питому что пап Яиько хочет прсжяе отслужить молебен, и если не будет помощи, тогда уже прибегнуть к исповеди, - и отправимся на хугор.

  Поп задумался и после сказал:

  - Это очень хорошо, что пап твой при смерти, ибо без того никогда бы не вздумал раскаиваться, Но вот, мой свет, что очень плохо. Я довольно наслышался о пане Яцьке и несколько знаю его лично. На хутор его путь не ближний, и прогуляться по-пустому, право, невесело. Поди-ка, дружок, к товарищу моему отцу Варсонофию; он меня помоложе и легче на подъем; а я послужу дома и посмотрю, не пошлет ли милосердный бог на кого-либо из здешних прихожан лихой немощи, - так это будет поздоровее!

  - О велелебный отеи Ериома! - сказал я со слезами на глазах. - Тебе нельзя не знать, как приближение смерти переменяет людские нравы! Пан Япько теперь настоящий мот, если только не грешно сим именем назвать умирающего. Вот тебе и ясное тому доказательство! - Я вытащил из кармана мошну и, отсчитав пять рублевиков, а в сторону отложив два, сказал: - Это только задаток, отец Ериома, тебе, а это дьяку Ерохе!

  У Ериомы радостью заблистали глаза. Он, с улыбкою уложив свою добычу под образами, сказал:

  - Вижу, что пан Яиько не лишился еще благодати!

  Пожди немного, сейчас явится и дьячок Ероха.

  Он и в самом деле скоро воротился с гостем.

  - Вот тебе, пан дьяк, - говорил он, указывая на рублевики, - за будущие труды, и сей молодец сказывает, что это только задаток!

  - Уверяю моею честью и совестью, - говорил я набожно, - что под подушкою у пана Яцька отложено уже для твоего превелебия пять рублевиков, а для твоей чести - три.

  - О, когда так! - вскричал пан дьяк с восторгом, пряча в карман деньги, - то я готов хотя за тридевять земель.

  Думаю также, - продолжал он, разглаживая усы, - что домой с пустыми желудками не отпустят.

  - Статочное ли дело! - вскричал я. - Вам столько предложено будет всякого съестного и питейного, что дай только всевышний силу со всем управиться!

  Скоро уселись мы в кибитку, я взял вожжи, приударил коней, и они поскакали из села в поле. Огец Ериома, видя, что я, вместо того чтобы ехать по дороге в хутор, переехал ее и пустился напрямик к синевшемуся лесу, спросил торопливо:

  - Хорошо ли ты знаешь дорогу?

  Я отвечал, что битая дорога от весенней воды так перепорчена, что непременно опрокинемся и переломаем себе шеи; а я намерен ехать целиком Говоря слова сии, я усердно погонял коней. Отец Ериома молчал, но дьяк Ероха был неугомонного десятка.

  - Дружище! - вскричал он. - Ты и не думаешь сворачивать к хутору, а едешь все к лесу. Уже едва видна наша колокольня, а лес как на ладони, Сейчас сворачивай, или я тебе сверну шею!

  Я не отвечал ни слова, а приударил лошадей и поскакал с новою силою.

  - Ну, честный отец! - сказал пан Ероха вполголоса. - Чуть не в западню ли мы попались! Сворачивай! - вскричал он с бешенством. - Разве ты - треокаянный - везешь духовных особ в омут, на съедение волкам, а может быть, и нечистой силе?

  Я засмеялся громко и, въезжая в перелесок, хотел было начать над ними издеваться, как почувствовал сильный удар по уху; шапка далеко от головы отлетела, и обе руки дьяческие впились в мой чуб. Поп Ериома, ободренный храбростью своего дьяка, подсел ко мне и со всего размаху начал стучать по горбу. Мне, конечно, досадна была такая их невежливость, но что ж делать? Одно другого нужнее. Ни на что не смотря, я продолжал пробираться сквозь лесник, который, час от часу становясь гуще, делал дорогу с каждым шагом затруднительнее; седоки мои, видя, что дерганьем за чуб и ударами по горбу ничего не сделают, начали силиться, чтобы вырвать у меня из рук вожжи и самим уже поворотить назад. Они и действительно - хотя и не легко - могли бы успеть в своем намерении; но, к счастью, трущоба наша была уже не далее пятидесяти сажен. Я остановил лошадей, напряг всю крепость груди и так отчаянно свистнул, что у самого в ушах зазвенело и едва не свихнул челюстей. Вдруг привстали мои товарищи, я дал знак, и они опрометью ко мне бросились. Иереи и дьяк, догадавшись, у кого они в руках, пришли в несказанный ужас, забились в самую глубь кибитки и зажмурили глаза. Храбрецы приблизились, а на вопрос: что сделалось и для чего я остановился, я коротко объявил о нахальстве, надо мною произведенном. Они хохотали и вели лошадей далее. Я, оборотясь к пленникам, с великою важностью произнес:

  - Ты, честный отец Ериома, сделал великую горбу моему обиду; ты достоин наказания и был бы строго наказан, если б я не был так великодушен и мягкосердечен, а более всего подвигает меня к снисхождению то, что и мой родитель есть такой же иерей, как и ты. Но что касается до тебя, высокоименитый пан дьяк Ероха, то тебе таксе потворство грешно сделать. Я сам довольное время был дьяком, так ты мне равный, а от равного терпеть обиды, и притом невинно - как-то совестно! - Проговори сии слова, я взял его бережно за пучок и наклонил голову к своим коленям; потом с расстановкою начал стучать кулаком по спине, как молотом по наковальне. Я приговаривал: - Вог видишь, честный дьяк Ероха, что значит озорничать?

  Я не прежде унялся от своего занятия, как повозка остановилась у трущобы. Тогда - по совету нашему - Ериома и Ероха сошли на землю, кибитка спрятана, и мы пустились домой. Когда достигли луга, где паслись кони, то своих туда же пустили, гостям завязали глаза и, взяв каждого под руки, прибыли сюда.

  Лишь только Сидор окончил рассказ о своем утреннем похождении, как показалась у крыльца атаманского дома Олимпия, шедшая к шатру в сопровождении Охрима. Она одета была в розовое штофное платье; на шее висела цепь жемчужная, а черные косы, сложенные на голове в виде венца, переплетены были золотыми и серебряными лентами. Когда она вошла в ставку Гаркуши и с улыбкою к нему приблизилась, то он не мог на нее насмотреться, не мог удержаться, чтоб не обнять с нежностью и не поцеловать страстно.

  Солнце коснулось небосклона, и невдалеке от хат разбойничьих местах в десяти запылали костры высокие, и человек с тридцать принялись за стряпню. Священник с дьяком явились под навесом. Поднялась суматоха немалая.

  Стол накрыт большою скатертью, на конце коего поставлено с дюжину горящих свеч. Полы ставки опущены; отец Ериома облачился и спросил: "Где же у вас венцы и вино?" Все стали в тупик, даже сам Гаркуша, который отроду не бывал ни при крещеньи, ни при венчаньи. Он пасмурно посмотрел на есаулов, вокруг его стоявших, и спросил с негодованием:

  - Чего от меня еще хотят? Всякого волошского вина у нас довольно; но какие то венцы?

  - Не тревожься, атаман, - воззвал Сидор, - разве я сам не дьячествовал при отце моем? Разве не знаю, что нужно бывает при каждой духовной требе? Отец Ериома!

  С помощью божиею начинай свое дело, а я сейчас назад буду!

  Он выбежал вон. Священнослужитель поставил сочетающихся у стола, на коем с сего конца лежал образ, требник, кольца и горели две большие свечи. Не успел он прочесть второй молитвы, как Сидор явился с салфеткою в левой руке и со стаканом красного вина в правой. Уложа и уставя и то и другое посередине стола, он раскрыл салфетку, и присутствующие увидели два пренарядные венпа, сделанные из разноцветной фольги, перевязанной розовым шелком с такими же клеточками. Благосклонный взор атамана отблагодарил его. Священный обряд приближался к концу, и Сидор начал уже задыхаться, ибо он во время бракосочетания так нещадно драл горло, что во всем провалье слышно было. Когда Гаркуша поднес к губам стакан с вином, Сидор, приподняв полу ставки и высунув голову, закричал: "Ребята!" В один миг раздалось пятьдесят голосов: "Виват! виват!" - и залп из пятидесяти ружей потряс воздух. После сего начался беглый огонь из пистолетов.

  Гаркуша, облобызав - следуя словам священника - трижды свою молодую, принимал торжественно поздравления от двух духовных и от пяти есаулов. Он, вынув из кармана два сафьяновых мешочка и подавая один отцу Ер и оме, сказал:

  - Вот тебе за груды, честный иерей, двадцать рублевиков, - а другой дьяку Ерохе. - Вот тебе десять. Сегодня неудобно будет моим богатырям проводить вас восвояси.

  Подождем до утра. Здесь проведете вы ночь не менее почоппо, как в домах своих. Что же, пан есаул Сидор, ты обещался в ожидании ужина кое-чем вас позабавить!

  - Что обещал есаул Сидор своему атаману, - отвечал сей, делая левою ногою около себя полкруга,- - того без исполнения никогда не оставит. Милости прошу за мною!

  Когда все вышли пз ставки, то Гаркуша с душевным удовольствием увидел саженях в десяти другую, с поднятыми полами. Она освещена была великим множеством свеч. Посередине стоял стол, весь уставленный лотками с великим множеством различных сушеных плодов и разноцветными сулеями. Вне ставки сидело до двадцати певчих и музыкантов, которые, опорожнив уже одно из стоявших перед ними трех ведер вина, с несказанным рвением подняли вопль и зазвенели на разных инструментах.

  Прочие члены шайки, усевшись несколько поодаль, поставили между собой целый чан охлаждающего и веселящего напитка и скоро всем ужасным хором запели свадебные песни. Таковое веселье и после великолепный ужин продолжались до самой полуночи; после чего все собеседники, чувствуя большую потребность во сне, нежели в продолжении веселья, и пользуясь теплым весенним воздухом, разлеглись на траве, где кому случилось; Гаркуша, взяв за руку молодую жену, отправился в дом свой, и всеобщая глубокая тишина распространилась по всей пустыне.

  

  

  

   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   БРАЧНОЕ ТОРЖЕСТВО

  Всякий легко догадается, что такое великое происшествие, каковое было бракосочетание двух разбойничьих атаманов, через целые три дня шайкою Гаркуши торжествовано было в пустыне самым блистательным образом.

  С восходом солнца торжество открывалось ружейными я пистолетными выстрелами, что и заставляло новобрачных оставить свое ложе и являться к друзьям и братьям. Едва Гаркуша с Олимпиею показывались на крыльце атаманского дома, как все толпившиеся около оного пять есаульств поднимали шумный радостный вопль и производили громкие рукоплескания. Тут в разных местах начиналось приготовление завтрака, а между тем усердные подчиненные старались увеселить своего начальника с его молодою женою музыкою, пением, пляскою, борьбою и кулачными боями. Увеселения сии с самого утра до поздней ночи непрерывно продолжались в пустыне, и для шайки ничего не могло быть приятнее, как видеть, что не только атаман Гаркуша, но и жена его без дальних околичностей вмешивались в общие игры и на кулачных боях без малейшего неудовольствия сносили пощечины и подзатылыцины: зато и сии дерзкие нахалы, попавшись в руки Олимпии, не вырывались из них с целыми носами и ушами. Такое досужество ее несказанно тешило Гаркушу.

  К ночи третьего дня брачных торжеств дано было общее приказание, чтобы поутру с восходом солнца вся шайка была под ружьем и готовилась провожать молодую жену атамана с такою же почестью, с какою встречала ее за три дня в виде невесты. В урочное время Гаркуша с своею женою, одетою уже по-прежнему в мужское платье с пышным вооружением.... ........................................................................

  

  

  

   ПРИМЕЧАНИЯ

  Большинство произведений В. Т. Нарежного было опубликовано при жизни писателя. Исключение составляют запрещенные цензурой три последние части романа "Российский Жилблаз", роман "Черный год" и незавершенный роман "Гаркуша, малороссийский разбойник".

  "Российский Жилблаз" полностью опубликован только в советское время (Нарежный В.Т. Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова. Т. 1 и 2. М, Худ. лит., 1938). Роман "Черный год" появился в печати в 1829 г. (Черный год, или Горские князья. Роман В. Т. Нарежного в четырех частях. М., 1829). Первая публикация романа "Гаркуша, малороссийский разбойник" осуществлена Б. С. Мейлахом в анталогии "Русские повести XIX века 20-х - 30-х годов", т. I. М. - Л., Худ. лит., 1950.

  Наиболее полным на сегодня собранием сочинений Нарежного является издание А. Смирдина (Романы и повести. Сочинения В. Т. Нарежного. Ч. I-Х. Спб., 1835 - 1836). За исключением ранних произведений писателя, запрещенных романов "Российский Жилблаз" и "Гаркуша, малороссийский разбойник" сюда вошли все сочинения Нарежного.

  В советское время неоднократно издавались романы В. Т. Нарежного "Российский Жилблаз", "Бурсак", "Аристион, или Перевоспитание", "Два Ивана", "Гаркуша".

&