Михайлов Михаил Ларионович - Кружевница

ра, видно, я стала и глупа, что думала уберечь молодость. Не моим слепым глазам смотреть было за девкой: и позрячее глаза не усмотрят".

   И приходит Ивановне на мысль ее молодая пора: вспоминает она, как и ее берегли - да не уберегли. А был соседский Ваня хорош и пригож: кудри в завитках, глаза с поволокой; как перетянет себе стройный стан поясом, как пристукнет сапожками или на бандуре заиграет - поневоле сердце забьется да ночь не поспишь, проворочаешься на постели с боку на бок. И билось же сердце в ту пору! А как начнет сердце биться, колотить без умолку в белую грудь, так и до греха недалеко.

   Плохо видят глаза Ивановны; наклонилась она к чулку: не то спустила петлю, не то нет. Точно туман в глазах. Вынула платок, вытерла глаза, опять наклонилась к чулку... Плохо. Совсем, видно, ослепнуть приходится.

   Придвинула Ивановна к себе свечку, придвинула съемы. Ай-ай, как свеча-то нагорела! "Быть письмам; вон одно большое какое на светильне выросло".

   Сняла со свечки: в комнате стало светлее, и на душе у Ивановны как будто поотраднее. Вот весточку от сына получит; может, и свидятся скоро. Какой-то он, чай, молодчина - в усах, в серебре, а то и в золоте, пожалуй. Только бы жену взять да детей растить. А дети будут не простые: все офицерские - и хлопот с ними не надо много: пойдут сами в гору! А жена-то где? Эхма! и была невеста - хорошая, кроткая, работящая, никакой шалости за ней не было,- да отняли злые люди! Пропали все труды Ивановны даром. Сколько лет росла, цвела и расцветала девушка под ее надзором да уходом; а тут вдруг - этакое горе! Вот тебе и невеста Тимоше!

   Опять голова Ивановны опустилась под тяжкой и безрадостной мыслью.

   И где это теперь Саша? Ивановна ничего не знает; и жаль ей, что она на глаза к себе не пустила Поленьку, когда та зашла как-то Сашу проведать. Может быть, Поленька и не виновата совсем, а она ни за что ни про что обидела бедную девушку. Вот и сиди теперь одна да передумывай то да это; а что выдумаешь? Поленька же и не заглянет теперь. Ивановна совсем ее разобидела.

   И сколько уж вечеров просиживает Ивановна одна, жжет понапрасну свечу да ждет свою любимицу, и что ни вечер, все позже и позже приходит домой Саша. Как придет девушка домой, старуха глаза опустит, хочет то сказать, другое сказать, да язык не поворотится, так и промолчит; только свечу перед иконой зажжет, долго молится, часто земные поклоны кладет. Саша станет за ней, перекрестится раз, другой, в землю тоже поклонится да так-то тяжело вздохнет, что у старухи дух захватит... И пойдет спать. Спит ли, нет ли, бог уж ее ведает. Иногда подушка только мокра бывает; но не каждое утро. Старуха это хорошо подмечает: всякой день подушку Саши щупает. Коль мокра подушка, Ивановна перекрестится и подумает: "Видно, тяжело ей, сердечной. Авось одумается. Может, сегодня и не пойдет со двора". Потом и так смекнет: "На ком греха не живало? Бог даст, все перемелется - мука будет". Но Саша не остается по вечерам дома и все дольше и дольше не возвращается.

   Вот и теперь... Петухи уже по три раза пели. Иван Стаканыч (сквозь перегородку слышно) огня вырубал на трубочку: видно, выспался; в соседях караульщик перестал уж в забор колотить. Днем сидишь-сидишь - ни слова от Саши: молча работает; ночью сидишь-сидишь - ну, дождешься... опять ни слова: богу помолилась, вздохнула перед образом и спать ложится. "Ох, горе, горе!"

   Старуха положила свое вязанье, погасила свечу, поправила лампадку перед иконой. Прислушалась - ничего-то не слыхать; словно весь мир божий умер. Только откуда-то издали петух голос подал.

   Ивановна вышла на двор. Месяц стоял еще на небе, только бледный и в тумане; березки чуть шелестели частою листвой, и неопределенная тень их дрожала на земле. Подошла Ивановна к забору, в щель смотрит. Ноги озябли: трава у забора мокрая, в росе... Иди-ка спать, старуха! На улице все смирно; все дома... кто об эту пору из гостей возвращается?

   Нечего делать! Пришлось Ивановне воротиться в свою горенку, раздеться и улечься в постель. А как легла она в постель, то и решилась: перемочь себя завтра - выговорить Саше все, что только накопилось и накипело у ней на сердце... Как только воротится девушка домой... "Да полно, воротится ли она?"

   И старуха заплакала.

   Когда Ивановна проснулась (а проснулась она очень рано), первым делом ее было заглянуть за занавеску, в другую половину горенки.

   Саша сидела у открытого окна и обрывала листочки с левкоя. Она была одета так же, как вышла из дому: видно, и не ложилась.

   Саша только что заслышала, что Ивановна подымается с постели, встала, взяла кувшин, пошла во двор к колодцу и принесла свежей воды умыться старухе. У колодца она опрыскала себе лицо студеной водой и вытерла его носовым платком. Глаза у нее горели и плохо видели; дремота одолевала ее. Поставив кувшин к умывальной чашке за занавеску, Саша взяла самовар и вынесла его в сени вместе с кулечком углей.

   Тем временем Ивановна успела умыться и одеться и ждала только Сашу, чтобы сказать ей наконец все, что давно уже собиралась сказать.

   Саша вошла с самоваром.

   - Здорово, Саша! - сказала старуха кротким голосом.

   - Здравствуй, мама! - отвечала Саша, опустив ресницы.

   "Чаю ли уж сначала напиться,- думала старуха,- да потом начать ей говорить, или теперь?.. Как бы только не обидеть ее больно теперь-то. Вон убитая она какая! А натощак-то все грубее слово сорвется".

   Ивановна вся преисполнилась жалостью и, не прежде как проглотив, через сахар, чашку чаю, решилась начать разговор, да и то издалека; глаз же на питомицу свою и не подымала: все смотрела как-то в сторону.

   - Что, Саша, скоро ты кончишь косынку-то кружевную?

   - Нет еще,- отвечала Саша, понимая, к чему клонится этот вопрос.

   - А как?

   - Недели через полторы.

   Старуха помолчала, потом, собравшись с духом, сказала:

   - Ты уж нынче не по-прежнему работаешь. Прежде давно бы кончила.

   Саша молчала.

   - Меня тебе не жаль, Саша,- начала опять, после нескольких минут молчания, Ивановна,- так себя бы ты пожалела. Хорошее ли это дело, сама ты посуди? Еще вчера... ну, третьего дня поздно пришла домой - никто хоть не видал этого. А нынче поди всякий смотрит: откуда это идет девушка в такую пору?.. Я не про себя говорю. Ну, горько мне, тяжело... ох, так-то уж тяжело, что и сказать нельзя!.. Пожалуй, люди скажут еще, что сама я тебя до этого довела. Ну да пусть их говорят!.. Мне что? А тебя-то мне, родная, жаль... Погубишь ты этак и честь свою... и здоровье погубишь...

   Ивановна подняла глаза на Сашу. Девушка смотрела в окно; в руках ее была недопитая чашка чаю.

   - Вон глаза-то у тебя стали какие! усталые: словно ты либо не спишь, либо плачешь... Я вот никого не вижу, не слышу: может, уж и толкуют про тебя... Хорошая-то слава на печке лежит, а дурная по дорожке бежит. Да и на меня-то ты посмотри, Саша! И я-то, на тебя глядя, извелась вся: ночи недосыпаю, работу забросила... Одна дума в голове. И на кого ты меня променяла, Саша? Али не любила я тебя?.. Родную дочь мать иная так не любит, как я. А там - кто он такой, не знаю... Разве любовь, что ли, у него к тебе? Разве тебя он, сердце твое, что ли, любит? Красота твоя да молодость приглянулись. А и красота-то сгинет по бессонным ночам.

   Ивановна опять робко взглянула на Сашу... Чашка в руке у нее задрожала, и слезы широкими ручьями покатились из глаз Саши.

   Старуха замолчала и во весь день не говорила уже ни полслова своей воспитаннице.

   Впрочем, вечер этого дня успокоил отчасти и мысли и сердце Ивановны. Саша оставалась дома. Она сначала много плакала, потом рассказала маме, разумеется тоже не без слез, все, как было, и Ивановна уснула с отрадной мыслью, что не пропала еще Саша, что авось, господь милостив, все устроится как следует; подумала даже Ивановна, что Тимоша добрый человек, что старым грехом не в глаза же тыкать, да и кто без греха? что Саша все-таки девушка хорошая, сердце у ней доброе, руки работящие, и вообще невеста она хоть куда.

  

  

   За мирным вечером следовал другой, вовсе не такой приятный для Ивановны. Все пошло опять по-старому - идет так неделю, идет другую... Поневоле стала приходить старухе в голову пословица о кувшине, повадившемся ходить по воду. Сколько раз собиралась она взяться за последнее средство: брань и крик; но в том-то и беда, что Ивановна была женщина не такого десятка. Да впрочем, кто ни будь на ее месте, Саша всякого обезоружила бы своим смиренным видом и кротким молчаньем. Ивановна решилась подождать еще недельку. Прежде чем дождалась она, как-то раз вечером Саша зашла к Поленьке, встревоженная и бледная.

   - Что с тобой? - спросила ее Поленька.

   - Бог знает что! - отвечала Саша,- только нехорошее.

   - Что нехорошее?

   - Поленька, душа моя! - сказала Саша, вдруг принимаясь плакать,- он меня бросить хочет.

   - С чего это ты взяла, Саша? Тебе и не знай что всегда кажется.

   Поленька говорила это спокойным тоном; но сердце ее шевельнулось тревожно.

   - Да, он хочет меня бросить... вчера сказал мне, что я не увижу его недели полторы. Подарил вот!

   Саша бросила на стол довольно большую коробочку, которую Поленька тотчас же с любопытством открыла. В ней были брошка и серьги.

   - А на что мне все это?

   - Да не может этого быть, Саша,- сказала Поленька, закрывая ящичек с вещами,- верно, куда-нибудь едет он ненадолго.

   - Да, сказал он и мне, что едет; да я не верю.

   - Отчего же не веришь?

   - Так, и сама не знаю отчего. До сей поры я ему во всем верила... а тут, как сказал он мне, что уезжает отсюда, у меня сердце вдруг и замерло, и показалось мне, что все это неправда, что он обмануть меня хочет.

   - А когда он уехать хотел?

   - Сегодня поутру.

   - Ну, что же, уехал?

   - Не знаю.

   - А где он живет?

   - У самого Черного Пруда.

   - Вот, как смеркнется, пойдем туда. Увидишь, что и свету в окнах нет.

   - Да что ходить, Поля? сегодня ли, завтра ли, бросит же он...

   Саша не могла уже произнести больше ни слова от слез.

   Дела Анатолия Петровича были приведены к вожделенному окончанию, и он ожидал к себе в этот день свою будущую тещу и невесту. Вечером, часов около шести, во двор занимаемого им дома въехала бричка, привезшая в себе жданных гостей.

   Будущая теща Анатолия Петровича и невеста его приехали в город всего на два, на три дня. Анатолий Петрович служил в Москве, и так как домашние дела не требовали уже более присутствия его в К., то на другой же день после бракосочетания с избранною им девицей он должен был отправиться с молодой женой и тещей на место своего жительства и служения.

   Я очень жалею, что мало занимался психологией и не могу сообщить ничего относительно состояния сердца Анатолия Петровича в последнее время. Судя, впрочем, по наружности, он казался совершенно спокойным, как будто все шло самым обыкновенным образом. Был он сначала озабочен своими делами, но дела наконец обделаны, и уж заботиться нечего. Саше сделан приличный, даже очень дорогой подарок: значит, с этой стороны все ладно; невеста приехала - и завтра свадьба: с этой стороны тоже хорошо. И чело Анатолия Петровича не омрачалось ни малейшим облаком...

   Как Поленька ни уговаривала Сашу пойти с нею вместе к квартире Анатолия Петровича, чтобы удостовериться, что он точно уехал, Саша не хотела идти.

   - Сходи одна! - сказала она.- Мне мочи нет,

   - Да что ты будешь здесь делать?

   - Посижу, подожду тебя.

   - Ну, как знаешь! Только скучно тебе будет одной-то сидеть.

   - Нет... Да только зачем и тебе-то идти, Поля?

   - Нет, как уж ты хочешь, а я схожу! Все лучше: по крайности, узнаем наверное. И мне спокойнее будет.

   - Так я не пойду домой; здесь стану тебя дожидаться.

   - Ну прощай!

   Поленька поспешно оделась и пошла к Черному Пруду. Было уже довольно темно.

   Она скоро нашла там дом, где, по всем приметам, жил Анатолий Петрович. Ее очень удивил сильный свет во всех окнах. Поленька перешла на противуположную сторону улицы и увидала, что по зале ходит молодой человек под руку с молодой женщиной, весело разговаривая. Поленька не знала, что подумать: или она ошиблась домом, или Саша обманута, или, наконец, квартира занята уже другими постояльцами.

   За ворота дома вышел кучер в плисовой поддевке и сел на лавочку у калитки.

   Поленька решилась подойти к нему.

   - Послушайте,- сказала она как можно вежливее,- вы здешний?

   - Нет, мы козловские, Кочуевых господ.

   - А здесь в доме кто живет?

   - Суровской барин, Анатолий Петрович.

   - Он еще не уехал?

   - После венца поедем.

   - Как после венца?

   - А как же... Нашу барышню за него отдаем. Для этого и приехали-то сюда.

   - Когда же свадьба будет? - спросила Поленька взволнованным голосом.

   - Завтра вечером в семь часов... Да что вы, барышня, так расспрашиваете?

   Кучер пристально посмотрел на Поленьку.

   - Знакомы были с барином-то?

   - Нет,- отвечала, смешавшись, Поленька,- я так...

   - А были знакомы,- продолжал кучер,- так поди не обидел барин: наградил как следует.

   Поленька не дослушала: она была уже на другой стороне улицы. Злобно наклонилась она к мостовой и схватила валявшийся около тротуара камень; рука ее едва удержалась, чтобы не пустить им в светлые окна.

   Быстрым шагом пошла она домой, с твердым намерением разразиться там целым градом проклятий Анатолию Петровичу, но на половине дороги одумалась, и твердое намерение ее рушилось окончательно. Ведь такой вестью и убить можно. Пусть уж лучше Саша ничего не знает: все легче... А узнает, так не скоро, когда его, злодея, в городе не будет, когда, может, и сердце поугомонится немного.

   Саша сидела у открытого окна. Месяц светил прямо на подоконник, на котором были разложены старые карты. От нечего делать Саша гадала о своей судьбе: червонная дама беспрестанно окружалась пиковыми злодеями и пиковыми разлучницами; на сердце ей выпадали все пиковые слезы.

   Она увидала Поленьку, когда та только что вошла на двор, и побежала к ней навстречу.

   - Ну что? - спросила она.

   - Уехал,- отвечала Поленька, стараясь придать своему голосу как можно более правдивости.

   Саша опустилась головой ей па плечо и заплакала. Поленька стала гладить ее по голове и уговаривать.

   - Полно! Воротится.

   - Не воротится, Поля! сердце мне говорит, не воротится. Ну что ж? была радость - и за то спасибо! А нет ее, и с горем жить станем. Прощай, Поленька! Домой мне пора - мама ждет...

   Поленька пошла на следующий вечер смотреть свадьбу. Она стала близко к венчаемой паре и не сводила глаз с невесты, сравнивая ее с Сашей. Это сравнение не было выгодно для девицы Кочуевой: Поленька нашла, что у нее и коса жиже, чем у Саши, и глаза желтые какие-то, и вся-то она худа и не так стройна, как Саша.

   Не достояла Поленька до конца обряда и отправилась домой.

   - Подлец! подлец! - проговорила она невольно на возвратном пути.- И на кого променял-то?

  

   Вы вправе спросить меня, что сделалось с Сашей после того дня, как дорожная бричка с новобрачными помчалась из города К., засыпая пылью низенькие домишки Ямской улицы. Я тоже вправе не ответить вам, потому что не знаю ничего положительного о последующей судьбе хорошенькой кружевницы.

   Может быть, она по-прежнему сидит за своими коклюшками и так же, как было до встречи с заезжим барином, утешает старуху, которая прочит ее все-таки своему Тимоше; а может быть, обзавелась Саша другим приятелем... Бабушка надвое сказала.

   Впрочем - едва ли сказала она надвое.

  

   <1852>

  

  

   Впервые - С, 1852, No 5. В 1859 году Михайлов включил повесть в сборник "В провинции" (ч. I), добавив посвящение Н. В. Гербелю.

   "Кружевница" была первым произведением Михайлова, опубликованным в журнале "Современник". Во главе журнала стоял в это время Некрасов. Цензура нашла повесть безнравственной. Н. В. Родзянко писал, "что в ней, с одной стороны, оскорбляются добрые порывы и благопристойность, с другой, в лице Анатоля торжествует самый грубый разврат, а страдает неопытность и простота девицы, которая до несчастной встречи с ним была невинна, почтительна к своей благодетельнице и трудолюбива" (см.: В. Е. Евгеньев-Максимов. "Современник" в 40- 50-е гг. Л., 1934, с. 267). Рецензент "Москвитянина" писал: "Несмотря на простоту и обыкновенность этого происшествия, из него можно было бы сделать очень трогательный, и притом важного содержания, рассказ, если б пояснее выставить те живые ощущения, которые возбудила в молодой девушке первая любовь, и тот холодный разврат соблазнителя, который, без малейшего участия и пощады, губит юную душу в ее первом расцвете. В таком случае обыкновенность этого события, вместо того чтобы повредить занимательности рассказа, могла бы послужить ей в пользу: она могла бы испугать при искусном разъяснении дела" (М., 1852, июнь, кн. 1, отд. V, с. 136-137). В действительности причина резкости отзыва крылась отнюдь не в художественной слабости повести. Эту причину раскрыл сам рецензент, далее упрекнув Михайлова в том, что он вводит в литературу "все, что только увидишь на улице, во имя естественности и верности действительности" (там же, с. 137). Рецензента, таким образом, не устраивал реализм повести, ее демократичность.

   Читательский успех "Кружевницы" был велик. Михайлов, по мнению многих, написал "свою лучшую повесть" (В. Р. Зотов. Петербург в сороковых годах.- "Исторический вестник", 1890, No 5, с. 294-295).

   "Кружевница" относится к числу тех произведений, в которых протест писателя против жалкого положения женщины в семье и обществе выражен в форме повести с чрезвычайно простым сюжетом. Но история бедной обманутой девушки была рассказана Михайловым с таким мастерством и искренним сочувствием к ее доле, что один из современников писателя через много лет вспоминал: "...Я стал читать... его рассказы и повести. Один из этих рассказов до сих пор остается у меня в памяти - "Кружевница" (П. Д. Боборыкин. Воспоминания. За полвека, т. II, с. 519).

  

   Стр. 344. Николай Васильевич Гербель (1827-1883) - поэт, переводчик, библиограф. Был близок с Михайловым и Н. В. Шелгуновым.

   ...лубочные лавчонки...- Лавчонки, сделанные из лубка, т. е. из пласта или лоскута свежего слоя древесной коры.