Марриет Фредерик - Сто лет назад

го момента стал его бояться и я; у меня было какое-то предчувствие, что что-нибудь непременно должно случиться, и я никак не мог отделаться от этого чувства.

   Я не стану далее распространяться о том, что было дальше в этот счастливейший в моей жизни вечер. Достаточно будет сказать, что мы дали друг другу клятву быть верными друг другу и стать мужем и женой, затем еще долго говорили о своих чувствах, планах и мечтах, а когда расставались, то губы наши слились в первый долгий поцелуй. Я, шатаясь, как пьяный, вернулся домой и тотчас же лег в постель, чтобы дать полную волю своим мыслям.

   Долго я не мог заснуть, а когда заснул наконец, то видел во сне все то же, что мне грезилось наяву. На другой день, как только было возможно, я поспешил к своей нареченной невесте, которая приняла меня радостно и приветливо, и мы долго беседовали с моей дорогой Эми, прежде чем я пошел к ее отцу. Между прочим я успокаивал ее относительно ее опасений ввиду моего предстоящего плавания, уверяя, что при столь непродолжительном пребывании на африканском побережье я почти ничем не рискую. Я охотно бы отказался от этой поездки, но мистер Треваннион так на это рассчитывал, что мне никак нельзя было отказаться теперь, в чем я и убедил Эми.

   Теперь явился вопрос, сообщать ли о нашей помолвке мистеру Треванниону теперь же или же сохранить ее на время в тайне; после продолжительного обсуждения мы решили пока ничего ему не говорить. Несмотря на то, что он был ко мне очень расположен, все же он еще не свыкся с мыслью видеть меня своим зятем, и потому Эми решила отложить это сообщение.

   Спустя три дня после этого свидания судно было готово к отплытию, и на следующее утро я должен был уйти в море.

   В эти последние дни мистер Треваннион имел столько поручений, столько распоряжений и столько же указаний преподать мне, что у меня почти не оставалось времени повидаться с его дочерью. Но мы все-таки успели с ней уговориться, что накануне этого дня, когда я должен был с рассветом уйти в море, она повидается со мной после того, как ее отец отпустит меня и сам ляжет спать. Свидание это состоялось у нее в маленькой гостиной и было для обоих нас в высшей степени отрадное; было уже за полночь, когда я наконец оторвался от моей ненаглядной подруги. Старик Хемпфрей посмотрел на меня очень многозначительно, когда выпускал на улицу.

   Я сунул ему червонец в руку и простился с ним. Выйдя за дверь, я направился прямо на пристань, сел в ожидавшую меня шлюпку и поехал на "Ястреб". Здесь, приказав разбудить себя перед рассветом, я сошел в свою каюту и вместо того, чтобы повалиться на койку и заснуть, сел к столу и стал думать об Эми до тех пор, пока мой помощник не пришел будить меня, застав сидящим у стола и совершенно одетым. За всю ночь я ни на минуту не прилег, не сомкнул глаз и даже не шевельнулся с места.

   Я поспешил вслед за моим помощником на палубу и присутствовал при поднятии якоря. Все шло как нельзя лучше, хотя наша команда была сравнительно малочисленна. С берега дул легкий ветерок, и так как мы были несильно нагружены, то наше маленькое судно, как птица, помчалось по волнам; вскоре Ливерпул скрылся из глаз, и мы мчались по водам Ирландского канала.

   - Теперь он ходко идет, наш "Ястреб", - заметил я своему младшему помощнику, человеку очень неглупому и несравненно более воспитанному, чем большинство наших моряков.

   - Да, сэр, - сказал Оливарец, - оно идет превосходно, так как сидит теперь не очень глубоко. Какое бы из него вышло превосходное невольничье судно!

   Дело в том что это был не англичанин, а бразильский португалец по рождению, хотя и давно уже покинувший свою родину.

   Установив курс судна, я спустился вниз, чтобы на свободе отдаться моим мечтам. Между тем ветер усиливался; но так как он дул с севера и был нам попутным, то мы были ему рады. Весьма скоро мы миновали Бискайский залив и очутились в более южных широтах, а спустя четыре недели были в тех местах, которые были означены нам на карте, как место устья той реки, где стояла на якоре наша "Эми". Здесь я повернул к берегу, который в этих местах был чрезвычайно низменный и требовал большой осторожности и осмотрительности. Перед закатом мы успели разглядеть на берегу несколько высоких пальм, затем легли в дрейф на ночь. Наутро мы снова подняли паруса и, определив в полдень с точностью наше положение, увидели, что находимся не более как в четырех милях к северу от устья нужной нам реки.

   Мы направили свой курс, и спустя два часа я различил все приметы, указанные капитаном Ирвингом; удостоверившись в том, что мы не ошибаемся, я прямо пошел к устью реки. Капитан Ирвинг был прав, когда писал, что найти устье этой реки чрезвычайно трудно, потому что лишь на расстоянии одной мили я мог заметить вход в реку. Почти одновременно с устьем реки мы увидели и мачты двух судов, стоявших на реке в некотором расстоянии вверх по течению. Мы вошли в реку, и, к величайшему моему удивлению, в ней не оказалось порогов, как в большинстве рек по этому побережью. Час спустя мы стали на якорь между "Эми" и превосходным шунером под английским флагом. Капитан Ирвинг сразу узнал "Ястреба" и тотчас же явился ко мне на борт. После обычных приветствий он сообщил, что его судно уже до половины нагружено слоновой костью и золотым песком, и он только ждал присылки необходимых ему товаров, чтобы нагрузить свое судно до верха. На это я сказал, что согласно его желанию доставил ему эти товары, и он может получить их, как только пришлет за ними свои баркасы. Тогда он прибавил, что особенно рад моему прибытию, так как река эта очень нездоровая и становится с каждым днем все опаснее для здоровья, что свирепствующие здесь лихорадки положительно беспощадны, и что из двенадцати человек его команды четверо уже больны лихорадкой.

   Я спросил, что это за судно стоит за нами, и узнал, что это невольничье судно из Ливерпуля, капитан которого, по-видимому, очень хороший человек, совершенно не пьющий и не ругатель, что являлось большой редкостью среди капитанов невольничьих судов.

   Спустя несколько минут и сам капитан невольничьего судна приехал ко мне засвидетельствовать мне свое почтение. Я пригласил его вниз в каюту и угостил пивом и сыром, двумя величайшими деликатесами в тех широтах. Как и говорил капитан Ирвинг, он показался мне очень приличным и благовоспитанным человеком, весьма серьезным и степенным, что меня немало удивило.

   Когда мы с ним вышли на палубу, то я заметил, что на палубе его судна, стоявшего очень близко к нашему, были два громадных пса, которые при виде капитана принялись бешено лаять. Капитан сказал, что это два дога с острова Кубы, без которых он никогда не съезжал на берег, так как эти сильные верные псы, по его мнению, стоят десяти вооруженных конвойных.

   Немного погодя и капитан Ирвинг и капитан невольничьего судна простились со мной и вернулись на свои суда, и так как до заката оставалось еще несколько часов времени, то капитан Ирвинг прислал свои баркасы и шлюпки за товаром. Управившись с отправкой тюков и ящиков, я сошел вниз, так как начинало вечереть, а капитан Ирвинг настоятельно рекомендовал мне ни под каким видом не оставаться на палубе после захода солнца.

   На другой день с раннего утра капитан Ирвинг отправился на берег со своим товаром и торговал чрезвычайно успешно и, как оказалось впоследствии, выменял больше слоновой кости и золота, чем могло вместить его судно.

   На следующий день я отправился вместе с капитаном Ирвингом к местному королю, как он себя величал. Этот полунагой негр, облаченный в одну только полуразодранную рубаху и ничего более, что придавало ему весьма забавный вид, сидел перед хижиной из пальмовых листьев и встретил нас с важностью, но довольно любезно. Побеседовав с ним некоторое время, я удалился, но, узнав, что невольничье судно принимает свой груз в расстоянии каких-нибудь ста метров от этого места, вверх по реке, прошел туда. Невольников пригоняли сюда партиями приблизительно по двадцать человек, привязанных каждый за шею к длинной бамбуковой жерди, сдерживавшей их всех вместе. Одна партия только что подошла к берегу и была размещена в лодке, когда другая стояла на берегу, ожидая своей очереди. Я окинул взглядом эту вереницу несчастных, внутренне скорбя об их печальной участи, и вдруг увидел среди них женщину наружность которой мне показалась знакомой. Я взглянул на нее повнимательнее и что же? - узнал Уину возлюбленную царицу, у которой я был рабом, и которая была так добра ко мне все время моего плена. Я подошел к ней и коснулся ее плеча; она обернулась, насколько ей это позволяла привязь, и узнав меня, слабо вскрикнула. Недолго думая, я достал из кармана нож, освободил ее и повел ее за собой. Чернокожий надсмотрщик, отвечавший за целость доставки невольников, кинулся ко мне с криком и замахнулся на меня своей палкой, но капитан шунера, наблюдавший за посадкой невольников, отшвырнул его здоровым пинком ноги в живот.

   В нескольких словах я объяснил ему, в чем дело, и просил назначить мне цену за эту невольницу, выразив готовность тотчас уплатить то, что он с меня потребует.

   Но капитан только рассмеялся, проговорив:

   - Не стоит даже говорить об этом: какая цена женщине! Да она здесь не дороже комка земли! Возьмите ее, если хотите, и дело с концом.

   - Нет сэр, - сказал я, - я желаю уплатить за нее следуемый выкуп.

   - Ну, уж если вы непременно так хотите, то, признаюсь вам откровенно, я сильно нуждаюсь в телескопе, и если у вас найдется лишний и вы уступите его мне, то этим с лихвою уплатите за эту невольницу!

   - Очень рад служить вам, капитан, телескоп вы получите, а пока примите мою сердечную благодарность.

   Между тем Уина упала к моим ногам и целовала их. Я поднял ее и отвел в шлюпку с "Эми", и когда к нам подошел капитан Ирвинг, мы все трое вернулись к нему на судно. С большим трудом удалось мне припомнить кое-какие слова их наречия. Насколько я мог понять из ее слов, воины их племени восстали против короля за его жестокости и изрубили в куски, а его жен, слуг и прислужниц продали в неволю, в том числе и ее. Тогда я успокоил ее, обещав ей, что она не будет никому продана в рабство, что ее отвезут на мою родину и там будут заботиться о ней и беречь ее.

   Она стала целовать мои руки, и когда она улыбнулась в знак благодарности, то напомнила мне прежнюю Уину. Я, однако, не счел возможным оставить ее на моем шунере, а попросил капитана Ирвинга принять ее на свое попечение, сказав ему, что намерен отвезти ее в Англию и желал бы, чтобы этот переезд ее совершился на его судне. Он охотно согласился, после чего я приказал себе подать шлюпку с "Ястреба" и вышел на палубу. Уина последовала за мной, но я сказал ей, что я должен вернуться на то судно, что стоит там, а ей всего лучше сойти вниз и лечь спать. Так как она, вероятно, думала, что "Эми" мое судно и что я еду только в гости, то беспрекословно последовала моему совету и сошла вниз вместе с капитаном Ирвингом, который проводил ее в свободную каюту.

   Как только я вернулся на свой шунер, то сейчас же отправил капитану невольничьего судна телескоп, который обещал за Уину. Последняя, видя, что я освободил ее, сказала мне: "Я теперь буду вашей рабой"; очевидно, она думала, что останется со мной, но я не мог на это согласиться. Мисс Треваннион слышала о моих приключениях и о моей неволе, и потому я не мог позволить Уине остаться на моем судне. На другой день ко мне на судно опять приехал капитан Ирвинг и сообщил, что у него захворали еще двое из его людей; он просил меня дать ему часть моих людей, чтобы помочь ему покончить скорее с загрузкой судна. Я, конечно, охотно согласился дать ему людей, и к вечеру "Эми" была нагружена до верха, а на берегу оставалось еще весьма значительное количество слоновой кости и золотой пыли в складочных амбарах. Тогда я решил, видя, что экипаж капитана Ирвинга быстро заболевает, немедленно отправить его домой, сказав, что оставшуюся слоновую кость и золотую пыль я нагружу на свое судно и уйду вслед за ним, чтобы не задерживать его ни часа дольше; я назначил ему место встречи, где он должен был подождать меня, чтобы мы могли отправиться домой вместе. В эту ночь заболело трое из моих людей.

   Я находился на борту "Эми" и разговаривал с Уиной, которая хотела знать, почему я не ночую на судне. Я объяснил ей, что судно, на котором она находится, хотя и принадлежит отчасти мне, но что я состою начальником того другого судна, на котором и живу; далее я объяснил, что не могу жить на этом судне, но что то и другое судно идут отсюда прямо в Англию, на мою родину.

   На рассвете капитан Ирвинг поднял якорь и час спустя был уже в открытом море, а так как и я желал как можно скорее покинуть столь вредную для здоровья местность, то тотчас же снарядил свои баркасы и шлюпки и отправился на берег за слоновой костью и золотом. С первого же взгляда я убедился, что на погрузку всего этого потребуется во всяком случае целый день, и что только при усиленной работе нам удастся управиться к вечеру. Я успел уже отправить пять баркасов на судно, а с шестым, так как время близилось к полудню, отправился сам, чтобы пообедать у себя на судне, оставив младшего помощника на берегу присматривать за рабочими, а старшего помощника, столовавшегося вместе со мной, прихватил с собой. В тот момент, когда мы были посредине реки, наш баркас ударился, как мне казалось, о затонувший ствол дерева, причем пробило такую громадную дыру в киле, что сразу стал наполняться водой. Я тотчас же распорядился грести к ближайшему берегу, т. е. на противоположную сторону реки, где мы рассчитывали вытащить баркас на берег, чтобы не дать ему затонуть. Мой старший помощник, человек чрезвычайно деятельный и распорядительный, видя, что наваленные в баркасе слоновые клыки мешали ему добраться до носовой части, где была пробоина, взял багор, чтобы измерить глубину на том месте, где мы находились, и убедившись, что воды не более трех футов, недолго думая прыгнул в реку, чтобы снаружи заткнуть дыру, но едва он погрузился в воду, как мы услышали его крик и в тот же момент увидели, как огромная акула перекусила его пополам. Этот ужасный случай внушил матросам такой страх, что они стали грести изо всех сил к берегу, между тем как двое из них, не покладая рук, вычерпывали воду, чтобы дать возможность баркасу добраться до берега, так как теперь все мы знали, какая участь ожидает нас в случае, если баркас затонет в реке.

   Наконец с большими усилиями нам удалось загнать баркас в камыши, которые так густо росли на берегу реки, что между ними почти невозможно было пробраться. Мы вылезли по колено в тину и, выкидав на берег слоновые клыки, запрокинули баркас и увидели, что то была не просто пробоина, как первоначально думали, и не было никакой возможности его починить. Мало того, густой лес камышей скрывал нас от наших товарищей, которые могли бы придти к нам на помощь, если бы знали, что мы в ней нуждаемся, но у нас не было никаких средств дать им знать о себе.

   Наконец мне пришло в голову, что если мне удастся проложить себе дорогу между камышей, то я, идя вдоль берега, подойду к тому месту реки, где на противоположном берегу работают наши люди, и тогда сумею крикнуть им или подать какой-нибудь сигнал и призвать их на помощь. Приказав людям оставаться на берегу у баркаса, я отправился вдоль по берегу. Сначала я подвигался довольно легко, так как между камышами были проложены узкие тропы, как я полагал, туземцами, и хотя местами я увязал по колено в трясине, все-таки продолжал подвигаться вперед довольно быстро. Но вскоре заросль тростников стала до того густа, что я с трудом мог пробиться между частым лесом стеблей, преграждавших мне дорогу.

   Приходилось прибегать к самым невероятным усилиям, но я не унывал и продолжал пробираться вперед, ожидая каждую минуту выйти на открытое место берега; но чем дальше, тем становилось хуже, покуда я совсем не выбился из сил и в голове у меня, стало мутиться. Тогда я вздумал было вернуться, но и это было не легче; совершенно обессилев, я опустился на землю, одолеваемый самыми безотрадными мыслями. Я рассчитал, что шел два часа и теперь, вероятно, был одинаково далеко и от баркаса, и от людей, грузящих слоновые клыки, и горько сожалел о своем поспешном решении. Но было уже поздно.

   Отдохнув немного, я снова принялся пробираться назад к оставленным мною людям и после доброго часа этой страшной работы снова был принужден опуститься на землю или, вернее, на черную трясину, по которой я брел. После непродолжительного отдыха я опять встал и пошел вперед, но куда шел, где было надлежащее направление, совершенно невозможно было разобраться, и когда после часа упорной беспрерывной работы я все же не видел вокруг себя ничего, кроме беспросветного леса камышей, то понял, что заблудился и безвозвратно погиб.

   День быстро клонился к вечеру; я видел, что свет над моей головой стал заметно уступать место сумеркам, и знал, что ночь, проведенная среди этих насыщенных миазмами трясин, была верной смертью. Между тем становилось все темнее и темнее; через какой-нибудь час, не больше, должна была наступить ночь, страшная, черная, тропическая ночь. Я решился еще раз напрячь все свои силы и сделать еще одну, последнюю попытку поискать спасения, и хотя с меня лил пот, и я почти падал от изнеможения, заставил себя подняться и идти вперед сквозь чащу камышей; вдруг я услышал протяжный рев и, всмотревшись в том направлении, откуда шел этот звук, увидел в десяти саженях от себя громадную пантеру. Она также пробиралась сквозь камыши, как и я, и, очевидно, заметила меня; я стал отступать, как только мог быстрее, но мои силы начинали мне изменять, и я видел, что животное понемногу приближается ко мне. Мне казалось, что в отдалении я слышу еще какие-то звуки, которые мало-помалу становились все явственнее и явственнее, но я не мог отдать себе отчета в них. Я не спускал глаз с пантеры и теперь готов был возблагодарить Бога за то, что камыши были так густы, так непроходимы даже и для этого ловкого хищника. Тем не менее она была теперь всего на расстоянии каких-нибудь двух - двух с половиною саженей от меня и на открытом месте одним прыжком очутилась бы подле меня. Но здесь ей приходилось продираться шаг за шагом сквозь камыши, которые она ломала и рвала зубами, чтобы открыть себе дорогу.

   Между тем звуки становились все ближе и ближе, и я теперь мог распознать, что то был вой других животных; затем один момент лишь показалось, что я слышу собачий лай, и мне пришло в голову, что я совсем близко от места, где стоит на якоре мой шунер, и что до меня доносится лай догов капитана с невольничьего судна. Но вот все у меня в мозгу смешалось, все поплыло перед глазами, ноги подкосились, и я почувствовал, что теряю сознание, и повалился на землю, не будучи в силах удержаться на ногах. Далее я смутно помню треск камышей, дикий рев, визг, рычание и свирепую борьбу тут, совсем близко, почти надо мной, затем уже ничего более не помнил.

   Теперь я должен сообщить читателю, что приблизительно час спустя после того, как я оставил своих людей у баркаса, капитан невольничьего судна ехал куда-то вверх по реке; мои люди, увидев его, стали звать к себе на помощь. Увидя их на противоположном берегу реки, в совершенно пустынном месте, и сразу сообразив, что им нужна помощь, капитан приказал грести к ним. Они рассказали тому обо всем случившемся, а также сказали, что с час тому назад я отправился по берегу, прокладывая себе дорогу сквозь чащу камышей, и что с того времени они ничего не знают обо мне.

   - Какое безумие! - воскликнул на это капитан. - Ведь он непременно погибнет! Подождите меня здесь, пока я не вернусь к вам с моего шунера.

   И он поехал обратно на свое судно, где захватил двух негров из своего экипажа и своих двух догов и вернулся вместе с ними к тому месту, где находился наш баркас. Едва он вышел на берег, как повел своих псов по моему следу и послал вместе с ними негров. Собаки проследили меня всюду, где я плутал, и нашли меня как раз в тот момент, когда я упал на землю, теряя сознание, а пантера уже подкрадывалась ко мне. Доги прежде всего набросились на пантеру, и между ними завязалась жестокая борьба; это был тот шум, вой, лай и рев, которые я еще слышал смутно. Собаки, наконец, справились с пантерой, а тем временем подошли и негры, набрели на меня, подняли и отнесли в бессознательном состоянии на шлюпку капитана невольничьего судна, которая доставила меня прямо на "Ястреб". Бывшие со мной люди также благополучно вернулись на судно благодаря распорядительности капитана невольничьего судна; я же схватил местную злокачественную лихорадку и лишь спустя три недели пришел в сознание и тогда только узнал все то, что я только что сообщил читателю, и еще многое другое, что я дальше сообщу все по порядку.

   Когда ко мне, наконец, вернулось сознание, я увидел себя в своей каюте на "Ястребе". В продолжение нескольких часов я не мог собрать своих мыслей, не мог дать себе ясного отчета, что со мной, и временами опять впадал в беспамятство.

   Затем мало-помалу я стал узнавать обстановку каюты, но так как был еще очень слаб, то не мог повернуть головы и продолжал лежать на спине, пока не заснул. Сколько времени я проспал, сказать не могу, но, вероятно, очень долго; проснувшись, я почувствовал себя уже гораздо бодрее.

   Теперь я мог уже без посторонней помощи повернуться на бок, и когда повернулся, то увидел, что в каюте я был не один, подле меня находился молодой мальчик по имени Инграм, который задремал, сидя на кресле подле моей койки. Я потихоньку окликнул его и сам удивился, до чего был слаб мой голос, но юноша тотчас же вскочил на ноги.

   - Я был очень болен? Да? - спросил я.

   - Да, сэр, вы были так больны, что мы не смели даже надеяться на ваше выздоровление.

   - Я старался припомнить, как все это случилось, но не могу! - продолжал я.

   - Не стоит утруждать себя, сэр, после я расскажу вам все, как было, не тревожьте себя напрасными мыслями. Не прикажете ли вы выпить чего-нибудь?

   - Нет, я не хочу пить!

   - В таком случае вам лучше всего опять заснуть.

   - Не могу, - возразил я, - мне хочется встать и выйти наверх. Где мистер Томпсон? Мне надо его видеть!

   - Мистер Томпсон, сэр... разве вы не помните?..

   - Не помню? Чего?

   - Да ведь его на ваших глазах схватила акула.

   - Акула! - это слово разом воскресило все в моей памяти. - Да, да... теперь я помню... все помню! - воскликнул я, - и заросли камышей, и пантеру. Каким образом удалось меня спасти, Инграм?

   - Доги капитана невольничьего судна отыскали вас и загрызли пантеру, а сопровождавшие их негры подняли вас в камышах в бесчувственном состоянии и доставили сюда; с тех пор вы все время были в бреду и ни на минуту не приходили в сознание.

   - Да, вероятно, так, - сказал я собираясь с мыслями, - вероятно, все именно так и было. А долго я был болен?

   - Сегодня двадцать одни сутки.

   - Двадцать одни сутки! - воскликнул я. - Возможно ли? Столько времени! А из людей никто не заболел?

   - Нет сэр, люди все здоровы, даже и те, кто заболел при вас еще.

   - Но я слышу, как волна ударяется в шпангоуты.

   Разве мы не стоим еще на якоре?

   - Нет сэр, младший помощник поднял якорь и вышел в море, видя, что вы так серьезно больны.

   - Да, да... это хорошо. И я проболел уже двадцать одни сутки!.. В таком случае мы должны уже быть близко к дому.

   - Мы рассчитываем подойти к берегу через несколько дней, сэр! - проговорил Инграм.

   - Да будет благословен Бог! - воскликнул я. - А я не думал уже, что увижу когда-нибудь свою Старую Англию. Но что здесь за тяжелый воздух? Отчего это?

   - Надо полагать, что это вода в трюме застоялась, - произнес Инграм. - Больные и слабые люди часто болезненно ощущают этот запах, сэр; но я полагаю, что вам хорошо было бы скушать что-нибудь, ну, хоть кашицы; а затем постараться заснуть; сон всего лучше укрепляет.

   - Да, я чувствую, что я еще очень слаб, Инграм, и этот продолжительный разговор утомил меня... вы правы, я, пожалуй, съем немного кашицы...

   - Я пойду и прикажу ее приготовить, а вы пока отдохните!

   - Да, да... идите и скажите мистеру Оливарецу, моему младшему помощнику, что я желаю говорить с ним!

   - Хорошо, сэр, скажу! - отозвался Инграм и вышел из каюты.

   Некоторое время я ждал и прислушивался, не идет ли мой младший помощник, а затем мне стало казаться, что я слышу какой-то странный шум в трюме за перегородкой моей каюты, но я был еще слишком слаб, и голова у меня начинала кружиться, мысли путались, и я впадал в дремотное состояние. Немного погодя, вернулся Инграм с латкой кашицы, в которую он всыпал сахара и влил ложечку рома, чтобы придать ей вкуса, как он сказал. Затем он стал уговаривать меня скушать это блюдо; я послушно исполнил его желание, потому что почувствовал теперь аппетит. Но потому ли, что я был очень слаб, или же Инграм влил в мою кашицу больше рома, чем он уверял, но едва я отдал ему латочку, из которой ел кашу, как тотчас же повернулся лицом к стене и заснул.

   Инграм был милый, симпатичный юноша, который сначала был аптекарским учеником по желанию своих родителей, а когда те умерли, поступил на судно, страстно любя море. Он получил приличное образование и вообще был очень благовоспитанный и славный юноша, всегда веселый, добродушный; я приблизил его к себе и часто пользовался его услугами, как хорошего моряка и человека деятельного и смышленого.

   Когда я опять проснулся, то был уверен, что проспал весь предыдущий вечер и всю ночь; теперь был ясный день, и в каюте было совершенно светло. Инграма не было подле меня, а колокольчика или звонка в каюте тоже не оказалось, и потому мне оставалось только терпеливо ждать, пока Инграм сам придет. Я чувствовал себя гораздо крепче и бодрее, чем накануне, и решил непременно встать с постели, как только придет Инграм и принесет мне мое платье. Теперь я вспомнил, что вчера мой младший помощник не приходил ко мне, а в трюме я ясно слышал шум и как будто голоса, как и накануне; это меня крайне удивляло, и я с нетерпением ожидал прихода Инграма. Наконец он пришел, и я сказал ему, что уже с час, как я проснулся.

   - Ну, как вы себя чувствуете, сэр? - спросил он.

   - Прекрасно; у меня заметно прибавилось сил за эту ночь, и я хочу встать и одеться; может быть я буду в состоянии выйти на палубу на четверть часа; морской воздух освежит меня; я в том уверен!

   - Я думаю, сэр, что вам бы лучше подождать немного и выслушать то, что я имею сказать вам! Я ничего не сказал вам вчера, так как вы были еще слишком слабы, но теперь, когда вам действительно значительно лучше, я должен сказать вам обо всем. У нас тут произошло много такого, что вам, вероятно, покажется странным!

   - В самом деле! - воскликнул я. - Да, кстати, отчего мистер Оливарец не пришел ко мне вчера? Надеюсь, вы не забыли сказать ему, что я его требовал?

   - Я сейчас объясню вам все, сэр, если вы мне обещаете лежать смирно и выслушать все совершенно спокойно.

   - Хорошо, хорошо, Инграм, обещаю вам! Ну, начинайте!

   - Вас привез на "Ястреб" капитан невольничьего судна, как я уже говорил; вы были в бессознательном состоянии, и когда он внес вас на палубу, то сказал, что вы ни в каком случае живы не будете. Все мы были того же мнения, и вас отнесли вниз, в каюту, с полной уверенностью, что вы скоро отдадите Богу душу. Весь экипаж был страшно опечален этой мыслью, потому что все они любят и уважают вас. Между тем жар и бред усиливались с каждым часом, и все с минуты на минуту ждали вашей кончины. Спустя два дня невольничье судно ушло, и мы остались одни. Тогда Оливарец, который, естественно, принял команду над судном, обратился и сказал команде, что вы все равно живы не будете, и он полагает, что данный момент не следует упускать, и предложил экипажу обменять оставшиеся на берегу и еще не погруженные слоновую кость и золотую пыль на невольников, на что по его словам, туземцы охотно согласятся, затем идти с этим живым грузом прямо в Бразилию, где на этот товар всегда большой спрос. Далее он сказал, что оставаться еще долее в этой вредной местности и бесполезно, и опасно, что все мы до последнего должны будем умереть, как вы, если простоим еще неделю на якоре в этой реке; кроме того, он как командующий в настоящее время шунером, конечно, лучше знает, что будет приятно судовладельцу, который долгое время вел торговлю рабами и потому щедро вознаградит всех, если они хорошо и прибыльно сбудут свой груз. Кроме того, это обстоятельство, т. е. необходимость скорее сбыть невольников, будет служить им оправданием в том, что они снялись с якоря и ушли в море, тогда как иначе им придется стоять здесь, пока не выздоровеет или не умрет командир, а до тех пор перемрет, пожалуй, большая половина людей. Понимаете, сэр?

   - Да, я все прекрасно понимаю, Инграм, продолжайте!

   - Люди экипажа не подозревали, к чему он клонит дело, и сказали только, что лишь бы им уйти из этой проклятой реки, а все остальное его дело; и что лучше нагрузить судно невольниками, чем возвращаться совсем без груза; да кроме того, так как Оливарец являлся теперь их командиром, то они обязаны все равно ему повиноваться. Я не возражал, да ко мне лично Оливарец и не обращался вовсе ни с каким вопросом. И вот оставшуюся слоновую кость и золотую пыль обменяли на невольников, невольников приняли на шунер, их запах и беспокоил вас; это - их ропот и стоны вы слышите здесь. Их всего 140 человек. Забрав, кроме того, достаточное количество припасов и питьевой воды, мы пустились в путь и теперь идем в Бразилию.

   - Так, но как мог Оливарец принять на себя такую ответственность? Он мог сняться с якоря и идти в Англию, это имело бы еще некоторое оправдание, если принять во внимание вредный климат этого побережья, но предпринимать на свой страх торговые операции, на которые он никем не был уполномочен, идти в Бразилию, когда это не было предписано судовладельцем, - за такое самоуправство он должен будет ответить.

   - Подождите, сэр, - прервал меня Инграм. - Я еще не все рассказал вам, это еще только начало. Спустя трое суток после того, как мы вышли в море, Оливарец, который за это время совещался секретно с каждым отдельным матросом, кроме меня только, созвал, наконец, всех на палубу и заявил, что им представляется редкий случай без всяких хлопот завладеть превосходнейшим судном, что другого такого случая у них никогда не будет, что судно теперь в их руках, и судовладелец никогда не узнает про его судьбу, что следует воспользоваться этим судном для регулярной торговли невольниками, а все прибыли от этой торговли делить между собою поровну. При такой быстроходности ни одно судно не может ни преследовать, ни абордировать "Ястреба", а потому им не грозит никакая опасность. Затем он сказал, что половину всей прибыли они будут отдавать ему, а другую половину делить между собой. По его расчету, каждый рейс даст им приблизительно по сто фунтов на человека, за покрытием всех расходов. Экипаж, конечно, единогласно согласился на такие условия, за исключением только меня. Когда Оливарец обратился, наконец, и ко мне с вопросом, то я сказал ему, что ни на что не могу согласиться, до тех пор, пока вы еще живы. Это я сказал потому, что боялся, что они или прикончат меня тут же или выкинут за борт, и тогда в каком положении остались бы вы, не зная ничего о случившемся?

   - Продолжайте, Инграм, продолжайте, прошу вас, мне надо узнать все, и лучше всего теперь же.

   - Если так, - сказал Оливарец, - то вы скоро будете выведены из затруднения.

   - Это еще неизвестно, сэр, - сказал я, - возможно, что мистер Месгрев еще поправится.

   - В самом деле? Вы думаете? - отозвался Оливарец. - Ну, в таком случае, тем хуже для него!

   Но когда он это сказал, то весь экипаж, как один человек, надо отдать им эту справедливость, возмутился и запротестовал; все закричали, что они не хотят, не допустят убийства, а если что либо подобное случится, то они не только отказываются от всей этой затеи, но и донесут об этом, кому следует, в первом порту, куда придет судно. Все они говорили, что вы всегда были для них добрым и справедливым командиром, и что вы слишком мужественный и честный человек, чтобы умереть такой смертью.

   - Да что вы, ребята, - заговорил Оливарец, - у меня никогда ничего подобного и в мыслях не было! Я только говорил, что он едва ли останется жив; но если он выживет, то я обещаю, что никакого убийства не будет; я просто высажу его на берег в первом порту, в какой мы придем, однако, так, чтобы обеспечить за собой полную безнаказанность; это вы, надеюсь, и сами понимаете!

   Тогда команда согласилась и решила быть с Оливарецом заодно.

   - А вы, Инграм? - спросил меня Оливарец. - Отчего вы ничего не говорите?

   - Я могу повторить только то же, что сказал раньше, сэр, что пока мистер Месгрев жив, я не войду ни в какое соглашение.

   - Прекрасно, - сказал он, пожав плечами, - вы, в сущности, только отсрочиваете свое решение. Я уверен, что вы присоединитесь к нам. Ну, а теперь, ребята, так как мы все согласны, и все у нас решено, то мы можем с легким сердцем идти обедать!

   - Этот негодяй заплатит мне за это! - воскликнул я.

   - Шш, сэр! Бога ради, чтобы вас не услыхали... - остановил меня Инграм, - не говорите ничего; посмотрите, что будет дальше. Ведь мы еще не пришли в Рио, а когда мы туда придем, то, быть может, и можно будет что-нибудь сделать; но теперь же все будет зависеть от вашего спокойствия: ведь если только экипаж встревожится, то его можно будет уговорить покончить с вами ради личной их безопасности. А вы знаете, что Оливарец постарается убедить их в этом.

   - Вы правы, - сказал я, - оставьте меня теперь одного на полчаса, мой милый Инграм. Мне надо собраться с мыслями и обсудить свое положение.

   Можно себе представить, насколько меня взволновало все, что сейчас пришлось услышать. Я, думавший, что через несколько дней буду в Ливерпуле, где меня радостно встретит моя ненаглядная Эми, очутился в руках пиратов, на невольничьем судне, в нескольких днях пути от Бразилии. И кто же эти пираты? Кто их атаман? Это мой верный экипаж! Мой младший помощник! Мы шли в Рио, почему? Ведь Оливарец мог бы найти гораздо лучший рынок для своего живого товара? Но он избрал Рио, так как здесь его не станут искать. Каково должно быть беспокойство Эми и ее отца, если обо мне не будет никаких вестей? Они, вероятно, будут думать, что судно погибло, пошло ко дну в бурю, вместе со всем экипажем. Возмущенный и взволнованный до крайности, я все-таки сознавал, что Инграм прав, и что единственное средство спасения - оставаться спокойным и тем самым не только сохранить свою жизнь, но и вернуться со временем на родину. Когда Инграм вернулся, я спросил его, знает ли Оливарец, что мне лучше, и что я пришел в сознание? Он отвечал, что Оливарец это знает, но что он, Инграм, сказал ему, что я так слаб, что едва ли поправлюсь.

   - Это хорошо, пусть он так думает как можно дольше! - сказал я.

   Инграм предложил мне кашицы и, мне думается, всыпал в нее немного опия, потому что, едва я только успел съесть ее, как почувствовал сильную дремоту и вскоре заснул крепким сном. На этот раз я проспал не так долго, как в первый раз, и когда пробудился, то была еще ночь; но наверху, на палубе, я услышал голос Оливареца. Сколько я мог понять из отрывков, доносившихся до меня слов, мы были в виду берега; и я слышал, как он отдал приказание лечь в дрейф. Поутру ко мне в каюту пришел Инграм и поставил передо мной легкий утренний завтрак, который я уничтожил с жадностью, потому что чувствовал постоянно голод с того времени, как начал поправляться; когда я кончил есть, то сказал ему:

   - Берег уже в виду, Инграм?

   - Да, сэр, - подтвердил он, - но мы еще очень далеко от него, к северу от Рио, как утверждает Оливарец, а он этот берег прекрасно знает. Сегодня мы ни в коем случае не придем в Рио, разве что завтра!

   - У меня теперь очень прибавилось сил, - сказал я, - и я хочу встать хоть на короткое время!

   - Что же, сэр, попробуйте! - проговорил Инграм. - Но только, если вы услышите, что кто-нибудь спускается по лестнице, то поспешите лечь в постель.

   Это будет лучше.

   Инграм принес мне мое платье, и с его помощью я оделся и вышел в смежную кают-компанию; я шатался так сильно, что ежеминутно боялся упасть и хватался за стены и за мебель, но когда мне пахнул в лицо свежий воздух из открытого кормового иллюминатора, я сразу почувствовал как бы приток сил.

   - Вы ничего не слыхали, Инграм? - спросил я.

   - Сегодня Оливарец спросил меня, как вы себя чувствуете, и я отвечал, что вы быстро начинаете поправляться.

   - Прекрасно, - сказал он мне на это, - раз вы так хорошо ухаживали за ним, то и разделите с ним его участь, какова бы она ни была. Во всяком случае, я сумею избавиться от вас обоих.

   Я ничего не возразил, так как знал, что это ни к чему не поведет и только еще более раздражит его.

   - Вы хорошо сделали, Инграм; а через несколько дней наша судьба будет решена так или иначе. Я не думаю, что он решится убить нас!

   - Да, я думаю, что он даже и не думает этого, если только сумеет отделаться от нас так, чтобы мы не могли стать ему опасны! - сказал Инграм.

   Прошло еще два дня; на третий Инграм сообщил мне, что мы всего в нескольких милях от города и вскоре станем на якорь.

   - Проберитесь туда наверх осторожно и затем придите мне сказать, что там делается!

   Он пошел, и я слышал, как он поднялся по лестнице, но тотчас же вернулся назад и сказал, что мы заперты.

   Это обстоятельство сильно раздосадовало меня, но делать было нечего, нам оставалось только терпеливо ждать, что будет дальше. Тем не менее, я должен сознаться, что находился в страшно тревожном состоянии. Мы слышали, как отдавали якорь, и как к судну подходили лодки, затем все стихло, потому что наступила ночь. Как только рассвело, мы услышали, как раскрыли все трапы и выгнали невольников на палубу; в продолжение всего дня их свозили на берег, а о нас как будто совершенно забыли. Я был страшно голоден и спрашивал себя, неужели Оливарец решил уморить нас голодом. Инграм поднялся по лестнице, рассчитывая крикнуть кому-нибудь из проходящих, чтобы нам дали есть, но на верхней ступеньке лестницы увидел приготовленный для нас двоих большой котел питьевой воды и достаточное количество варева и консервов, чтобы нам всего этого могло хватить на несколько дней. Вероятно, все это было принесено и поставлено там еще с ночи. Прошел еще день, и никто не показывался к нам, никто не проходил даже близко; у меня явилась было мысль вылезть из кормового иллюминатора и вплавь добраться до берега, но Инграм, высунувшись из иллюминатора, насколько только было возможно, сказал, что мы, по-видимому, далеко от берега, и что под кормой у нас резвятся акулы, как это почти всегда бывает у судов, нагруженных невольниками: акулы всегда чуют их запах и ждут добычи.

   Однако на следующее утро наступил конец нашей мучительной неизвестности. Дверь кают-компании отперли, и в нее вошел Оливарец в сопровождении четырех португальцев. Он сказал им несколько слов по-португальски, после чего самым бесцеремонным образом схватили Инграма и меня за шиворот и потащили нас вверх по лестнице, на палубу. Я хотел запротестовать против подобного обращения, но меня не понимали. Тогда Оливарец сказал мне:

   - Всякое сопротивление будет совершенно бесполезно, мистер Месгрев; вам остается покорно следовать за этими людьми; как только шунер уйдет отсюда, вы будете свободны.

   - Это, конечно, возможно, Оливарец, но попомните мои слова: эта шутка не пройдет вам даром! Вы пожалеете о ней, и я еще увижу вас на виселице!

   - Надеюсь, что она про меня еще не припасена, - отозвался он, - но мне некогда больше разговаривать с вами; у меня есть другое дело! - и он обратился снова к португальцам, которые, судя по виду, были какие-то правительственные служащие. Они вывели нас наверх, затем усадили на шлюпку и стали грести к берегу.

   - Куда это они нас везут? - обратился я к Инграму.

   - А кто их знает, сэр; вскоре и мы это узнаем!

   Я пытался было заговорить с нашими провожатыми, но они крикнули грозно "Silentio!" И я понял, что это значило "молчать!" Видя, что они не желают меня слушать, я не стал более заговаривать с ними. Мы пристали к молу, затем нас провели по улицам города к большому скверу, по одну сторону которого громоздилось массивное здание весьма неприглядного вида, куда мы и направились. Дверь отворилась, и мы вошли в какой-то коридор. Здесь наши провожатые предъявили какие-то бумаги или документы встретившему нас человеку; тот снял с них тут же копию в большую шнуровую книгу, после чего наши провожатые удалились, а мы остались с теми людьми, которым они сдали нас с рук на руки, и которых я по виду принял за тюремных сторожей.

   - В каком же преступлении обвиняют меня? - спросил я.

   Но никто мне ничего не ответил, а только двое из служащих взяли и повели нас к темной тяжелой двери, которую они открыли, отодвинув засовы, и втолкнули нас в просторный двор, переполненный людьми всевозможных рас и типов.

   - Ну, - сказал я, когда дверь заперлась за нами, - мы, как вижу, в заключении в какой-нибудь тюрьме; любопытно было бы знать, выпустят ли нас отсюда, когда шунер уйдет, как сказал Оливарец, или нет?

   - Трудно сказать, - отозвался Инграм, - весь вопрос в том, что здесь держат людей; вот если бы мы нашли здесь кого-нибудь, говорящего по-английски, то сразу бы узнали это.

   Между тем, многие из толпы подошли к нам и стали нас разглядывать, затем они отходили и подходили другие, в числе них подошел к нам один негр и, уловив наш разговор, обратился к нам по-английски:

   - Масса желает кого-нибудь говорящего по-английски? Я говорю по-английски, был долгое время на английских судах и готов вам служить!

   - В таком случае, приятель, скажите нам, если можете, что это за тюрьма, куда мы попали, - спросил я, - и за что в нее сажают людей?

   - Эй, масса, да это всякий знает, кто бывал в Рио! Это тюрьма для тех, кого отправляют в каторжные работы, на алмазные копи!

   - Что вы хотите сказать?

   - Как, что хочу сказать? Да то, что здесь содержатся люди, обреченные на пожизненные каторжные работы; преимущественно отсюда отправляют на алмазные копи, а пока не соберется таких людей целый транспорт, их временно содержат здесь. Затем их, как стадо, гонят к копям и там заставляют работать в копях и промывать алмазы. Если вам случится напасть на очень крупный алмаз, вас освобождают, а если нет, то вы умрете там, в копях.

   - Боже Милосердный! - воскликнул я. - Нас продали в неволю, в каторжные работы!

   - Да, - сказал со вздохом Инграм, - но все же это лучше, чем работать в рудниках; здесь мы, по крайней мере, будем дышать свежим, вольным воздухом.

   - Свежим воздухом! Вольным воздухом, но в неволе! - воскликнул я, всплеснув руками.

   - Полноте, сэр, не надо отчаиваться; ведь наша судьба еще неизвестна; быть может, нам вернут свободу, когда шунер уйдет.

   Но я только отрицательно покачал головой, зная, что этого не будет.

  

   Пробыв около двух часов во дворе, мы услыхали шум запоров у дверей, и, так как начало уже темнет