Марриет Фредерик - Приключения Виоле в Калифорнии и Техасе

дальнейший путь одни.

   В течение двух или трех дней мы ехали вдоль опушки леса, не пытаясь проникнуть в глубь его, так как густые кусты и колючий терновник делали это невозможным. Два или три раза мы заметили на холмах вдали дым и огни, но не могли решить, какие индейцы расположились там лагерем.

   Оставив опушку, мы направились к западу и когда проехали миль десять, к нашему обществу присоединилась собака самой жалкой наружности. За ней вскоре последовали еще две, такие же тощие и слабые. Это, очевидно, были индейские собаки волчьей породы, жалкие, изнуренные животные с выдающимися ребрами, с пересохшими, высунутыми языками, указывавшими на недостаток воды в этих ужасных областях. Мы сами уже целые сутки не видали капли воды, и наши лошади совсем изнемогали.

   Мы медленно спускались с холма, когда мимо нас промчался в десяти шагах буйвол, преследуемый индейцем племени тонквева (свирепое племя) на маленькой степной лошадке, изящные формы которой привели нас в восторг. Дикарь был вооружен длинным копьем, на нем был нарядный плащ из оленьей шкуры, его длинные волосы развевались по ветру.

   За ним последовал второй индеец, но оба они были так заняты охотой, что не заметили нас, хотя я окликнул последнего.

   На другой день мы повстречались с партией индейцев узко, тоже отрасли команчей или апачей, еще не описанных ни одним путешественником. Все они сидели на прекрасных крупных конях, очевидно, незадолго перед тем купленных в мексиканских поселениях, так как у некоторых еще оставались подковы на ногах. Они немедленно предложили нам воды и пищи и дали свежих лошадей, так как наши едва волочили ноги.

   Мы остановились с ними на ночлег в прекрасном местечке, где наши кони несколько оправились.

   Утром мы отправились дальше и прибыли в деревню узко, расположенную на берегу светлого и холодного потока, в романтической долине, с разбросанными там и сям группами деревьев, придававших разнообразие ландшафту, не скрывая его красоты. Деревню окружали обширные плантации маиса и дынь; за ними виднелись многочисленные стада рогатого скота и овец и табуны лошадей, пасшиеся по долине; женщины занимались сушкой буйволового мяса. В этой гостеприимной деревне мы оставались десять дней, и наши лошади совершенно оправились от утомления.

   Это племя, несомненно, превосходит в отношении цивилизации и комфорта все остальные племена индейцев, не исключая шошонов. Вигвамы узко хорошей постройки и образуют длинные и правильные улицы. Их деревни никому не известны, кроме немногих трапперов и охотников, которые в благодарность за гостеприимство строго хранят их тайну. Охотники и воины часто путешествуют в отдаленные поселения янки и американцев, чтобы достать семян, так как они питают пристрастие к земледелию. Они возделывают табак; вообще, насколько мне известно, это единственное племя индейцев, серьезно занимающихся земледелием, что не мешает им быть сильным и воинственным народом.

   Подобно апачам и команчам, узко почти не слезают с лошадей; они превосходят оба эти племени ростом и физической силой, а также и смышленостью. Несколько лет тому назад триста техасцев под начальством генерала Смита, повстречались с такой же партией узко, охотившихся к востоку от Кросс-Тимберс. У индейцев было много прекрасных лошадей, огромный запас кож и сушеного мяса, и техасцы решили отнять у них эту добычу, воображая, что это очень просто сделать. Но они горько ошиблись; их нападение закончилось тем, что почти все они были изрублены; и кости двухсот сорока техасцев до сих пор белеют в степи как памятник их грабительских наклонностей и мужества узко.

   Как ни радушен был прием, который мы встретили у этого приветливого народа, но мы не могли оставаться с ними дольше и снова пустились в наше трудное и утомительное путешествие. Первый день был чрезвычайно сырой и туманный; волки завывали в пяти шагах от нас, но в восемь часов взошло солнце и рассеяло туман и волков.

   Мы держались прежнего направления. Проехав пятнадцать миль, встретили странную местность, какой нам еще не случалось видеть. К северу и к югу, насколько хватит глаз, тянулась песчаная равнина, заросшая карликовыми дубами в два-три фута высотой. Через эту пустыню нам предстояло проехать, хотя наши кони по колена утопали в песке; ночь наступила раньше, чем переезд кончился, и мы почти изнемогали от усталости. Как бы то ни было, нам удалось добраться до чистого и холодного ручья, на противоположном берегу которого степь недавно была выжжена и оделась молодой, свежей травой; здесь мы расположились на ночлег.

   Утром мы тронулись дальше и стали подниматься на высокую горную гряду в самом веселом настроении духа, не подозревая, что вскоре нам предстояло сыграть роль в ужасной трагедии. Местность перед нами была крайне неровная, скалистая, мы подвигались с трудом, перебираясь через равнины, делая круги, возвращаясь назад, натыкаясь то на отвесную скалу, то в бездонную пропасть, и остановились на ночлег всего на пятнадцати милях от нашей утренней стоянки. По дороге мы набрали много диких слив, которые освежили нас после утомительного пути.

   На следующее утро, проплутав до полудня среди холмов, мы выбрались на прекрасное плоскогорье, заросшее лесом.

   Продолжая путь утром, мы видели перед собою только вереницу крутых и утесистых холмов, громоздившихся один на другой. Когда мы добрались до вершины самого высокого из этих холмов, перед нами внезапно открылась прекрасная плодородная равнина. Область между Кросс-Тимберс и Скалистыми Горами поднимается ступенями, если можно так выразиться. Путешественник, направляющийся на запад, встречает через каждые пятьдесят-шестьдесят миль гряду высоких холмов; поднимаясь на нее, он ожидает найти спуск на противоположной стороне, но в большинстве случаев, взобравшись на вершину, находит ровную плодородную прерию.

   Мы остановились часа на два, поднявшись на это прекрасное плоскогорье, чтобы дать вздохнуть коням после утомительного подъема и отдохнуть самим. Там и сям попадались небольшие колонии луговых собак (сурков); мы убили с полдюжины этих животных на обед.

   Под вечер мы поехали дальше, а после заката солнца остановились на берегу светлого потока. В последние дни нашего путешествия мы заметили вдали вершины трех или четырех высоких гор; мы узнали их по описанию узко.

   Рано утром нас разбудило пение и щебетание бесчисленных птиц в кустах по берегам потока. Пришлось однако, расстаться с этим приятным концертом и отправиться дальше. Целый день мы ехали по ровной местности и до наступления темноты сделали тридцать пять миль. Горы, вершины которых мы заметили накануне, были теперь ясно видны и соответствовали тем, которые, по описанию узко, находились по соседству с Красной рекой.

   Теперь мы были близко от цели наших странствий. Поужинали мы очень скудно и видели во сне бобровые хвосты и буйволовые горбы и языки. На другой день мы перебрались через русло потока, который, очевидно, превращался в широкую реку в дождливое время года. Теперь в нем было немного воды и такой соленой, что не только мы, но и наши лошади не могли пить ее.

   К ночи мы приехали на берег потока, воды которого струились по золотистому песку с севера на юг, тогда как влево от нас, милях в шести, тянулась гряда холмов, о которой я уже упоминал; три вершины, возвышавшиеся над остальными, действительно, заслуживали названия гор. Мы перебрались через поток и расположились на другом берегу. Едва мы успели расседлать коней, как заметили большую партию краснокожих, в военном убранстве, с окровавленными скальпами на поясах, ясно показывавших, из какой экспедиции они возвращаются. Они расположились на противоположном берегу потока, за четверть мили от нас.

   Ночь провели мы без сна и без еды, дрожа от холода, так как не решались развести огонь поблизости от наших соседей, и задолго до рассвета тронулись в путь. В полдень мы остановились перед глубоким и почти непереходимым ущельем. Пришлось провести остаток дня в попытках отыскать переход. Мы занимались этим до наступления темноты и ничего не ели, кроме диких слив и ягод. Невеселые мысли и мрачные предчувствия томили нас, когда мы улеглись спать, голодные и угнетенные неопределенностью нашего положения.

   Ночь прошла спокойно; но на другое утро мы были возмущены отвратительной сценой, происшедшей в полумиле от нас. Партия тех самых индейцев, которых мы видели накануне вечером, зарезала несколько пленников, затем они были зажарены и съедены. Мы приросли к месту, дрожа от ужаса и отвращения; даже наши кони, по-видимому, чувствовали, что происходит нечто ужасное: они обнюхивали воздух, пряли ушами и дрожали всем телом. Габриэль подкрался к стоянке индейцев, а мы дожидались его в мучительной тревоге. Наконец он вернулся и сообщил, что зрение не обмануло нас. В живых оставалось еще девять пленных, которых, вероятно, ожидала та же участь: четверо команчей и пять мексиканок - две молоденькие девушки и три женщины.

   Без сомнения, дикари возвращались после нападения на Сан-Мигуэль или Таос, два самых северных мексиканских поселений, близ Зеленых гор, куда направлялись и мы. Что нам было делать? Мы не могли вступить в сражение с каннибалами, которых было не менее сотни, не могли и уйти, предоставив мужчин и женщин нашего племени в жертву людоедам. Не зная, что предпринять, мы решили ждать, положившись на судьбу. После своего ужасного обеда дикари рассеялись по степи, не снимаясь, однако, с лагеря, где они оставили своих пленников под присмотром двенадцати молодых воинов.

   Мы строили разные планы, но все они оказывались неисполнимыми. Наконец, счастье поблагоприятствовало нам. Несколько антилоп промчались по степи мимо лагеря; один великолепный самец направился в нашу сторону, и двое индейцев, оставленных на страже, погнались за нам. Наткнувшись на нас, они остановились, ошеломленные, найдя соседей там, где вовсе не ожидали их встретить. Мы не дали им опомниться, наши ножи и томагавки быстро и безмолвно совершили свою смертоносную работу, и, признаюсь, после той сцены, свидетелями которой мы были утром, мы не испытывали угрызений совести. Мы бы истребили всю шайку, если б могли, так же спокойно, как гнездо змей.

   За антилопами следовало небольшое стадо буйволов. Мы живо оседлали коней и привязали их к кустарникам, чтобы иметь под рукой на случай, если придется спасаться бегством. Мы заметили, что десятеро остальных индейцев, осмотрев пленных и убедившись, что они крепко связаны, погнались за буйволами. Им пришлось охотиться пешими, так как у шайки имелось всего десятка два лошадей, которые были уже взяты другими. Троих мы убили незаметно для остальных; а Габриэль снова пробрался в оставленный лагерь и освободил пленных.

   Мексиканские женщины отказались бежать; они боялись, что их поймают и подвергнут пытке, и были уверены, что их не съедят, а уведут в вигвамы диких, принадлежавших к племени кайюгов. Они сказали, что тринадцать пленных индейцев были уже съедены. Команчи вооружились копьями, луками и стрелами, оставленными в лагере, и спустя час после появления буйволов из двенадцати индейцев остались в живых только двое, которые, заметив, наконец, убитых товарищей, издали военный клич, призывая своих.

   В эту минуту степь наполнилась буйволами и охотниками; конные кайюги вернулись, гоня перед собою новое стадо. Времени терять было нечего, если мы хотели сохранить свои скальпы: мы отдали один из наших ножей (необходимая вещь в пустыне) команчам, изъявлявшим свою благодарность в самых пламенных выражениях, и предоставили их собственной ловкости и знанию местности. Мы не преувеличили их способностей, так как спустя несколько дней встретились с ними в их вигвамах.

   Проскакав вдоль ущелья миль пятнадцать со всей быстротой, на какую были способны наши кони, мы встретили небольшую речку. Тут мы и лошади выпили невероятное количество воды, а затем продолжали путь, так как все еще не могли считать себя в безопасности. Проехав еще три или четыре мили, мы очутились у подошвы высокого гребня, на вершину которого вела извилистая тропинка, вероятно, проложенная индейцами. Тут мы снова были вознаграждены за трудный подъем, увидев перед собой совершенно ровную прерию, простиравшуюся насколько хватит глаз, причем ни единое деревцо не нарушало однообразия пейзажа.

   Мы остановились на несколько минут дать вздохнуть лошадям и посмотреть, что происходит на равнине, лежащей теперь на тысячу футов под нами. На таком расстоянии мы могли только заметить, что там царило волнение, и решили, что самое благоразумное с нашей стороны - по возможности увеличить расстояние между нами и кайюгами. Нам некогда было пускаться в разговоры с освобожденными команчами, но все же мы успели узнать от них, что держимся надлежащего направления и находимся всего в нескольких днях пути от цели наших странствий.

   Итак, мы продолжали путь и под вечер заметили в миле он нас большого медведя. Нам удалось окружить его и убить; затем Рох остался вырезать мясо, а мы с Габриэлем поехали вперед выбрать место для ночлега; но, проехав с полмили, остановились на краю зияющей пропасти или ущелья, футов в двести шириной и не менее шестисот глубиной. Мы направились вдоль обрыва, но, сделав еще милю или больше, решили, что сегодня поздно искать перехода, и расположились в небольшой котловине под группой кедров. Вскоре к нам присоединился и Рох, и мы отлично поужинали медвежатиной.

   Огромное ущелье перед нами тянулось с севера на юг; на дне его бежал поток. На следующее утро мы двинулись к северу и, проехав несколько миль, встретили широкую буйволовую или индейскую тропу, направлявшуюся к юго-западу; дальше нам попалось еще несколько троп, все в том же направлении. Принужденные держаться на некотором расстоянии от ущелья, чтоб избегать боковых расселин и извилин, мы встретили около полудня широкую тропу, направлявшуюся прямо на запад. Отправившись по ней, мы достигли главного ущелья и убедились, что тропа вела к единственному месту, где можно было надеяться на переход. Действительно, в этом пункте сходились бесчисленные тропы со всех сторон, так что нам нужно было или решиться на переход, или продолжать путь еще Бог знает сколько времени.

   Слезши с лошадей, мы заглянули в зияющую перед нами пропасть, и наше первое впечатление было, что переход невозможен. Что буйволы, мустанги и, вероятно, индейские лошади переходили здесь - было очевидно, так как по крутым и утесистым склонам ущелья извивалась тропинка; но наши три лошади не привыкли спускаться или карабкаться по обрывам и попятились, когда мы подвели их к краю пропасти.

   После многих неудачных попыток я, наконец, заставил свою лошадь войти на тропинку; остальные последовали за ней. Местами надо было пробираться по узкому карнизу, где один неверный шаг грозил падением с головокружительной высоты; местами приходилось съезжать с почти отвесного обрыва. Лошадь Габриэля получила несколько ушибов, но после часового, утомительного спуска мы достигли дна без серьезных повреждений.

   Здесь мы оставались два часа, чтобы дать отдохнуть лошадям и найти тропинку для подъема на противоположную сторону. Тропинка была найдена, и после тяжелых усилий нам удалось выбраться наверх, где мы снова очутились на гладкой и ровной прерии. Оглянувшись назад, я содрогнулся при виде ужасной пропасти и подумал, что наш благополучный переход истинное чудо. Но очень скоро я убедился, что этот подвиг был самым пустячным делом.

   Дав отдохнуть лошадям, мы отправились дальше через сухую степь. Нигде не было видно ни дерева, ни кустика. Зеленый ковер коротенькой травы простирался вдоль, ничем не оживляемый.

   Никогда в лесной глуши человек не чувствует себя таким одиноким, как в степи. Только степь с ее волнующимся океаном травы внушает путнику тоскливое чувство одиночества. Здесь он чувствует себя как бы вне мира; здесь ничто не говорит ему, что за ним или вокруг него есть страны, в которых живут и движутся миллионы подобных ему существ. Только в степи человек действительно чувствует, что он - один.

   Мы ехали до солнечного заката, затем расположились на ночлег в небольшой котловине, где скопилась дождевая вода. Мустанги так же, как олени и антилопы, покинули эту часть прерии ввиду недостатка воды. Не выпади случайно дожди, мы, без сомнения, погибли бы, пробираясь через эту сухую степь, так как даже в ущельях здесь нет постоянных потоков, и только временно скопляется дождевая вода.

  

   Наступило утро, ясное и безоблачное; солнце поднялось над горизонтом во всем своем великолепии. Оседлав коней, мы продолжали путь в северо-восточном направлении, но проехав не более шести миль, были внезапно остановлены ущельем, гораздо более глубоким, чем то, через которое мы с таким трудом перебрались накануне. Мы не подозревали о его существовании, пока не очутились на его краю, где перед нами открылось зрелище, более грандиозное, чем все, что нам случалось видеть до сих пор.

   Глубина этой пропасти была не менее тысячи футов, ширина от трехсот до пятисот ярдов, и в том месте, где мы остановились, стены его спускались почти отвесно. Голова кружилась, когда мы смотрели вниз, заглядывая, как нам казалось, в самые недра земли. Внизу виднелись кое-где пятна зелени, и быстрый поток шумел и пенился по дну, то показываясь, то исчезая за высокими скалами.

   На пути к ущелью мы пересекли много троп, тянувшихся в более западном направлении, чем то, которого мы держались. Мы были уверены, что все они сходятся в каком-нибудь пункте, у перехода через ущелье. Эта догадка оказалась правильной; проехав полчаса, мы выбрались на широкую дорогу, протоптанную индейцами, буйволами и мустангами. Она привела нас к спуску, который показался нам крайне опасным; но выбора не было. Моя лошадь снова двинулась впереди, а две другие последовали за ней. Раз вступив на узкую, извилистую тропинку, невозможно было вернуться обратно, и в конце концов наши лошади благополучно достигли дна.

   Тяжелые камни срывались порой из-под наших ног во время этого головоломного спуска; они скатывались по крутому склону и с оглушительным треском падали на дно.

   На дне мы нашли поток и романтическую лужайку с разбросанными на ней деревьями. Большая партия индейцев останавливалась здесь лагерем несколько дней тому назад: метки на деревьях и другие "знаки" свидетельствовали об их пребывании. Мы тоже провели здесь часа два, чтобы покормить лошадей и отдохнуть самим. Тропинка, ведшая наверх, на противоположной стороне, оказалась на небольшом расстоянии к югу от этой стоянки.

   Проезжая по ущелью, мы удивлялись странной, фантастической работе дождевых вод. Местами возвышались вертикальные стены, местами колонны, арки, башни такой удивительной правильности, что трудно было поверить в их естественное происхождение. Воображение невольно переносило меня в Фивы, в Пальмиру, и мне казалось, что я вижу перед собою развалины этих древних городов.

   Переход через это ущелье стоил нам большого труда. Нам пришлось нести в руках ружья и походные сумы, а в одном месте лошадь Роха, задев плечом за выдающуюся скалу, скатилась с высоты пятнадцати или двадцати футов. Мы думали, что она расшиблась насмерть, но, к удивлению, она поднялась как ни в чем не бывало, отряхнулась и снова принялась карабкаться, на этот раз более успешно. Она не потерпела ни малейшего повреждения.

   До наступления темноты мы благополучно выбрались наверх, потратив пять или шесть часов на переход. Мы снова очутились на ровной степи и, отъехав на несколько сот ярдов от ущелья, потеряли его из вида. Общая ширина степи, по которой мы проехали, была не менее двухсот пятидесяти миль, и упомянутые выше ущелья служили каналами для стока воды в период дождей. Эта прерия, без сомнения, одна из самых обширных в мире, и величина ущелий соответствует ее размерам. Вечером мы остановились у небольшого пруда и расположились на ночь. К этому времени наша провизия пришла к концу, и мы начинали испытывать голод. На другой день мы продолжали наше путешествие, теперь уж не на шутку страдая от голода. В течение дня нам попадались небольшие стада антилоп, а под вечер мы заметили табун мустангов на холме в полумиле от нас. Они были очень робки, и хотя мы стреляли по ним, однако безуспешно. Втроем мы расположились подле бассейна, занимавшего акров двадцать, но очень мелкого. Стаи испанских караваек, мясо которых чрезвычайно вкусно, носились над нами и бродили по берегам. Будь у меня двуствольное ружье и запас дроби, мы могли бы настрелять их на ужин, но имея при себе только винтовку да лук и стрелы, я должен был отказаться от этого намерения, и мы улеглись спать на пустой желудок.

   Около двух часов ночи мы оседлали коней и продолжали путь по звездам, по-прежнему в северо-восточном направлении. Находясь в гостях у узко, мы думали, что нам остается не более сотни миль до команческих поселений. Мы проехали гораздо больше и все еще находились в безлюдной степи.

   Наши лошади, разумеется, страдали меньше нас, так как пастбище в степи было хорошее; но продолжительный путь и трудные переходы через ущелья начинали сказываться и на них.

   На восходе солнца мы остановились на берегу большого пруда, чтобы покормить лошадей. Лежа на земле, мы заметили огромную антилопу, которая приближалась к нам, то останавливаясь, то делая несколько шагов вперед, видимо, заинтересованная незнакомыми предметами. Ее любопытство обошлось ей дорого: Габриэль метким выстрелом уложил ее на месте, и только изголодавшийся человек поймет, как обрадовала нас эта удача. Мы зажарили лучшую часть животного, роскошно пообедали и тронулись в путь.

   В течение трех дней перед нами было все то же зрелище безграничной степи. Мы не замечали никаких признаков, которые указывали бы на то, что мы приближаемся к ее окраине. На третий день, когда время уже клонилось к вечеру, мы заметили на расстоянии полутора миль от нас какое-то черное пятно. Сначала мы приняли его за куст, но потом, когда мы подъехали поближе, нам показалось, что это огромный камень, хотя до сих пор каменья нам попадались только в ущельях, а не на открытой степи.

   - Буйвол! - воскликнул Рох, зоркие глаза которого разгадали, наконец, тайну. - Буйвол, который лежит на траве и спит.

   Эта встреча давала надежду запастись мясом, и мы воспрянули духом. Габриэль отправился к буйволу пешком в надежде подкрасться к нему на выстрел, а я и Рох приготовились к погоне. Освободив лошадей от всякого лишнего груза, мы двинулись вслед за Габриэлем, подстрекаемые воспоминаниями о нашей недавней голодовке.

   Габриэль подполз на расстояние полутораста ярдов к буйволу, который начал теперь шевелиться и обнаруживать признаки беспокойства. Габриэль выстрелил; буйвол, очевидно, задетый пулей, поднялся, махнул своим длинным хвостом и с недоумением оглянулся. Я по-прежнему держался на расстоянии пятисот ярдов от Габриэля, который вторично зарядил ружье. Буйвол снова ударил себя хвостом по бедрам и пустился быстрым галопом по направлению к солнцу, очевидно, раненый, но не серьезно.

   Рох и я погнались за ним и держались рядом, пока нам не пришлось подниматься на холм. Здесь моя лошадь как более сильная перегнала Роха, и достигнув верхушки холма, я увидел буйвола на расстоянии четверти мили. Оглянувшись назад, я заметил, что Рох или, по крайней мере, его лошадь, отказались от преследования. Я дал шпоры своей лошади и помчался с холма. Хотя я не решался пускать лошадь во весь опор, но скоро нагнал буйвола. Это был огромных размеров бык, и его дикие огненные глаза, сверкавшие из-под густой гривы, ясно показывали, что он совсем обезумел от ран и быстрого бега.

   Вид его был так страшен, что я с большим трудом заставил свою лошадь приблизиться к нему на двадцать ярдов. Выстрел из пистолета на этом расстоянии не произвел никакого действия. Погоня продолжалась, и моя лошадь мало-помалу становилась смелее, возбуждаемая скачкой. Я несколько придержал ее, а затем, всадив шпоры в ее бока, пустился во весь опор и вскоре находился в трех или четырех ярдах от разъяренного животного.

   Я выстрелил из другого пистолета, и на этот раз буйвол пошатнулся: пуля попала ему в плечо, как раз за гривой. Я так увлекся, что, выстрелив, проскакал перед ним, чуть не задев его за голову, затем снова сдержал лошадь. В эту минуту я потерял ружье и остался только с луком и стрелами; но был слишком возбужден и увлечен погоней, чтоб останавливаться. Я натянул на всем скаку лук и снова дал шпоры лошади. Она поравнялась с буйволом с правой стороны, и я вонзил ему стрелу между ребер.

   Теперь животное фыркало и пенилось от боли и бешенства. Глаза его рдели, как два огненных шара, высунутый язык заворачивался вверх, длинный хвост бешено бил по ребрам. Невозможно было представить более дикую и в то же время более величественную картину исступления.

   К этому времени моя лошадь вполне повиновалась моим требованиям. Она уже не пряла ушами, не упиралась, когда я направлял ее к буйволу, напротив, мчалась прямо к нему, так что я почти касался животного, натягивая луг. У меня оставалось еще пять или шесть стрел, и я решил пускать их в ход, только когда буду уверен, что нанесу смертельную рану. Наконец, мне удалось всадить ему стрелу глубоко между плечом и ребрами.

   Эта рана заставила разъяренное животное отпрянуть назад, и когда я промчался мимо него, оно безуспешно попыталось подхватить на рога мою лошадь. Охота была кончена, буйвол остановился и тяжело рухнул на землю. Я докончил его двумя стрелами, и тут только заметил, что я не один. Тридцать или сорок конных индейцев спокойно и одобрительно смотрели на меня, как будто поздравляя меня с успехом. Это были команчи, которых мы искали. Я назвал себя и потребовал гостеприимства, которое обещал мне год тому назад их вождь Белый Ворон. Они окружили меня и приветствовали очень дружелюбно. Трое поскакали с целью поднять мое ружье и пригласить моих спутников, оставшихся в восьми или девяти милях к востоку, меж тем как я последовал за моими новыми друзьями в их лагерь, находившийся в нескольких милях от места встречи. Они охотились на буйволов и с вершины холма увидели меня и мою жертву. Я и двое моих друзей нашли у них самый радушный прием, хотя вождь был в отсутствии; когда же спустя несколько дней он вернулся, был устроен торжественный пир, на котором молодые индейцы спели импровизированную поэму о моей недавней охоте.

   Команчи благородный и могущественный народ. У них сотни деревень, между которыми они разъезжают круглый год. Они хорошо вооружены и всегда странствуют отрядами в несколько сот или даже тысяч человек; ловкие и искусные наездники, живущие главным образом охотой, иногда же, во время отдаленных экскурсий, питающиеся мясом мустангов, которые, что бы ни говорили, представляют прекрасную пищу, особенно когда они молоды и жирны. Вожди племени ежегодно собираются на общий совет; кроме того, в случае важных и неотложных дел бывают экстренные совещания. Они не занимаются земледелием, как узко, но обладают бесчисленными стадами лошадей, рогатого скота и овец, пасущихся в северных прериях, и принадлежат, бесспорно, к богатейшим народам в мире. Они добывают много золота в горах Сан-Себа и выделывают из него браслеты, кольца, диадемы, а также бляхи для уздечек и украшения для седел. Подобно всем шошонским племенам, они очень любят лошадей и так приручают их, что те нередко следуют за ними, как собаки, лижут им руки, плечи. Женщины команчей очень опрятны и миловидны. Их кожа светло-бронзового оттенка, менее смуглая, чем у испанцев в Андалузии или у калабрийцев. Их голос нежен, движения грациозны и полны достоинства, черные глаза загораются в минуты гнева, ко вообще имеют нежное, слегка печальное выражение.

   Команчи, подобно всем племенам шошонского происхождения, в высшей степени великодушны и щедры. Вы можете брать у команча все, что угодно: лошадей, шкуры, меха и золото, все, кроме оружия и жен, которых они нежно любят. Однако они не ревнивы; они слишком горды, чтобы бояться чего-нибудь, и слишком уважают слабый пол, чтобы оскорблять его подозрительностью. Весьма замечателен тот факт, что все племена, находящиеся в родстве с шошонами - апачи, команчи и павнии Волки - всегда с негодованием отвергали спиртные напитки, предлагавшиеся им торговцами. Они говорят, что "исоба-вапо" (огненная вода) злейший враг индейского племени, и что янки, слишком трусливые для открытой борьбы с индейцами, изобрели этот яд с целью истребить их, не подвергаясь опасности.

   Я был однажды свидетелем объяснения команчей с отрядом, присланным из форта Бент в Арканзасе с подарками и предложением мирного договора. Начальник отряда произнес длинную речь, после чего предложил индейцам не знаю сколько сотен галлонов виски. Один из старых вождей не вытерпел и встал, полный негодования.

   - Замолчи, - сказал он, - не говори более, двуязычный Опош-тон-егок (янки). Зачем пришел ты, лукавый человек, влагать лживые слова в уши моих воинов? Ты говоришь нам о мире, а предлагаешь яд. Молчи, чтобы я не слышал тебя более, потому что я старый человек; и теперь, когда я стою одною ногою в царстве блаженных, мне горько думать, что я оставляю свое племя так близко к народу лжецов. Посольство о мире! Разве змея предлагает мир белке, когда пытается укусить ее своими ядовитыми зубами? Разве индеец говорит бобру, что он пришел за миром, когда ставит на него свои сети?

   Умолкни же, человек с языком змеи, с сердцем лани и с умыслами скорпиона; умолкни, потому что я и мои воины смеются над тобой и твоими. Не бойся однако; ты можешь удалиться с миром, потому что команч слишком благороден, чтобы не уважить белый флаг, хотя бы под его охраной явились волк или лисица. До заката солнца ешь, но один. Кури, но не из наших калюметов. Отдыхай, выбрав два или три вигвама, которые будут сожжены после вашего ухода; а затем уходи и передай своему народу, что команч, имея только один язык и одну природу, не может ни говорить с ним, ни заключать договоров.

   Возьми назад твои подарки; мои воины не примут их, так как они могут принять что-нибудь только от друга; а если ты взглянешь на их ноги, то увидишь, что их мокасины обрамлены волосами твоего народа, быть может, твоих братьев. Возьми свою огненную воду и дай ее выпить своим воинам, чтобы они пришли в неистовство и валялись как свиньи. Молчи и убирайся. Наши сквау проводят вас и выжгут траву, которую вы топтали подле нашей деревни. Ступай и не возвращайся более. Я сказал!

   Американский отряд был значителен и хорошо вооружен. Одно мгновение казалось, что оскорбленные словами вождя, они начнут битву и умрут, отмщая за обиду. Но это было лишь мимолетное чувство; у них имелись определенные приказания, и они ушли, гневные и раздраженные. Возможно также, что внутренний голос шепнул им, что они заслужили свой стыд и унижение; возможно, что разница в поведении их и дикарей пробудила в них лучшие чувства, и они устыдились своей низкой политики. Как бы то ни было, они молча удалились и скоро исчезли на горизонте.

  

   Однажды утром Рох, Габриэль и я были приглашены в помещение великого совета. Тут мы встретились с четырьмя команчами, которых освободили несколько дней тому назад, и трудно было бы перевести с образного команчского языка их пламенные выражения дружбы и благодарности. Мы узнали от них, что до наступления темноты они скрывались от кайюгов в оврагах, а ночью успели завладеть тремя лошадьми и спаслись бегством. При переходе через большое ущелье они нашли старый красный шарф Роха и просили позволения сохранить его на память о своих бледнолицых братьях. Мы пожали им руки и обменялись трубками. Мы заметили в совете нашего старого знакомого, Белого Ворона, но так как он собирался обратиться к собранию с речью, то мы отложили на время возобновление знакомства и приготовились слушать. После обычных церемоний Белый Ворон сказал:

   - Воины! Я созвал вас с целью войны, и вы явились на мой зов. Это хорошо. Но хотя я вождь, я человек. Я могу ошибаться, я могу вступить на ложный путь. Я не хочу ничего делать, ничего предпринимать, пока не узнаю мысли моих храбрых воинов. Выслушайте же меня!

   Живет под солнцем племя краснокожих, мужчины которого - трусы, осмеливающиеся наносить удар врагу только сзади или когда во сто раз превосходят его числом. Это племя ползает по степи у больших ущельев; они питаются падалью и не имеют лошадей, кроме тех, которые им удается украсть у трусливых вачинангов. Известен ли моим воинам такой народ? Пусть они говорят! Я слушаю!

   Сотня голосов разом назвала имя кайюгов.

   - Я знал это! - воскликнул вождь. - Есть только одно такое племя краснокожих; у моих воинов зоркий глаз, они не могут ошибиться. Мы, команчи, никогда не снимаем скальпа с кайюга, как не снимаем его с ежа; мы только сбрасываем их с дороги, если они попадут на нашем пути; вот и все. Слушайте же меня, мои храбрые воины, и верьте мне, хотя я произнесу странные слова: эти гады, видя, что мы не убиваем их, как змей и скорпионов, вообразили, что мы не делаем этого, потому что боимся их яда. Тысячи кайюгов захватили, в числе других пленных, восемь команчей; они съели четверых и съели бы остальных, но храбрые избавились от плена; вот они перед вами. Неужели грязный кайюг - достойная могила для команчского воина? Нет; я читаю ответ в ваших пылающих взорах. Что же мы предпримем? Не должны ли мы наказать их и бросить их трупы на съедение волкам и коршунам? Что скажут мои воины? Пусть они говорят! Я слушаю.

   Все хранили молчание, с трудом подавляя свое возбуждение. Наконец, один старый вождь поднялся и сказал:

   - Великий вождь, зачем ты спрашиваешь? Что же может думать об этом команч и воин? Посмотри на них! Разве твой взор не проникает в их сердца? Разве он не видит, как кровь кипит в их жилах? К чему вопросы, говорю я; ты знаешь, что голос их сердца только эхо твоего. Скажи лишь одно слово, скажи: "Идем на кайюгов!" - и твои воины ответят: "Мы готовы, указывай нам путь!" Вождь могучего народа, ты слышал мой голос, а в нем - тысячи голосов тысяч твоих воинов.

   Белый Ворон снова встал:

   - Я знал это, но хотел услышать, потому что это радует мое сердце и заставляет меня гордиться тем, что я вождь такого множества храбрых воинов. Итак, завтра мы выступаем в поход и выгоним кайюгов из их нор. Я сказал.

   Затем четверо освобожденных пленников объяснили, каким образом они попали в плен и каким страданиям подвергались. Они рассказали о своих злополучных товарищах и их ужасной участи, которую пришлось бы разделить и им, если бы их не спасло мужество трех бледнолицых, убивших пятерых кайюгов и разрезавших их узы; после этого они тоже убили пятерых врагов и спаслись, но до сих пор не имели случая рассказать своему племени о мужестве и великодушии трех бледнолицых.

   После этого рассказа все воины, молодые и старые, смотрели на нас, точно были лично обязаны нам, и без сомнения, подошли бы пожать нам руки, если бы ненарушимые правила собраний совета не запрещали всякого беспорядка. Вероятно, эта сцена была заранее подготовлена вождем, желавшим представить нас своим воинам в самом благоприятном свете. Он махнул рукой, требуя внимания, и снова заговорил:

   - Этому будет уже двенадцать лун. Я встретился с Овато Ваниша и двумя его братьями. Он вождь великих шошонов, наших предков, живущих далеко-далеко к закату солнца за высокими горами. Его двое братьев великие воины двух могущественных народов, родина которых далеко на востоке, за сиуксами, за чиппеуэями, за "опош-ток-эгок" (янки), за великим соленым морем. Они доблестны и храбры: они научились мудрости у жрецов, и Овато Ваниша умеет строить крепости и защищать их лучше, чем вачинанги защищают свои. Я пригласил его и его братьев побывать у нас, попробовать буйвола наших прерий, поездить на наших конях и выкурить с нами трубку мира. Они явились и останутся у нас, пока мы сами отправимся к великой горной реке (Западный Колорадо). Они явились; они наши гости; лучшее, что у нас есть, к их услугам; но они вожди и воины. Вождь всюду вождь. Мы должны относиться к ним, как к вождям, и предоставить им выбрать отряд воинов, которые будут следовать за ними, пока они остаются с нами.

   Вы слышали, что сказали наши лазутчики: они были бы съедены кайюгами, если бы не наши гости, которые спасли не только жизнь четырех человек, но и честь племени. Мне нет надобности говорить более: я знаю моих молодых людей; я знаю моих воинов; я знаю, что они любят этих иностранцев, как вождей и братьев. Я сказал.

   Окончив речь, он медленно вышел из помещения совета, и все последовали за ним на зеленую лужайку перед деревней. Тут главные вожди и воины племени торжественно приветствовали нас, а затем вошли в новую палатку, поставленную для нас посреди их главной площади. Мы нашли здесь шесть превосходных лошадей в богатом убранстве, привязанных к кольям палатки; это был подарок вождей. В нескольких шагах от входа висел на четырех шестах огромный щит с изображениями бобра, орла и медвежьих лап - первый тотем для меня, второй для Габриэля, третий для Роха. Мы поблагодарили наших гостеприимных хозяев и пошли отдохнуть в наше богатое и изящное жилище.

   На другое утро мы проснулись как раз вовремя, чтобы видеть церемонию отъезда; воины, уже на конях, ожидали вождя. Под нашим щитом лежала сотня копий, обладатели которых принадлежали к тому роду, представителей которого мы освободили из плена. Спустя несколько минут они появились на площади на конях и в полном вооружении, готовые поступить под нашу команду. Мы решили, что для увеличения нашего авторитета в глазах индейцев будет полезно, если мои друзья примут участие в экспедиции, и когда появился вождь, окруженный старейшинами племени, Габриэль подошел к нему.

   - Вождь, - сказал он, - и мудрые люди храброго народа, вы почтили нас доверием, которым мы гордимся. Овато Ваниша заслужил его, потому что он могущественный человек в своем народе, но я и мой товарищ не вожди. Мы не отказываемся от предложенной вами чести, но мы должны заслужить ее. Молодой бобр останется в деревне учиться мудрости у ваших старых людей, но орел и медведь должны и хотят сопровождать вас в вашем походе. Вы дали нам храбрых воинов, которым будет обидно оставаться дома; мы последуем за вами.

   Это предложение было встречено одобрительными восклицаниями, и вскоре храброе войско двинулось в поход.

   До этой экспедиции кайюги были сильное племя, о котором почти ничего не было известно путешественникам. По своим обычаям и образу жизни они походили на клубов, истребленных оспой в области Колорадо. Они вели бродячую жизнь в степях, но были слишком трусливы, чтобы с успехом воевать, слишком неискусны в охоте, чтобы окружить себя довольством. Подобно клубам, они были каннибалы, хотя, кажется, не ели белых людей. Лошадей у них было немного, да и те краденые, так как испытывая почти хронический голод, они не разводили их, а убивали и съедали жеребят. Все племя вряд ли обладало полудюжиной ружей; большинство было вооружено дубинами, луками и стрелами. Некоторые старики-команчи говорили мне, что область кайюгов изобилует золотом.

   Пока я жил у команчей, ожидая возвращения экспедиции, со мной случилось несчастье, едва не стоившее мне жизни. Узнав, что в небольшой речке, милях в двадцати от деревни, водится хорошая рыба, я отправился туда верхом, намереваясь провести там ночь. Я захватил с собой буйволовую шкуру, одеяло и котелок и за два часа до захода солнца был на месте.

   Так как погода стояла сухая, то я не мог накопать червей и хотел убить птицу или какое-нибудь маленькое животное для наживки удочек. Птиц мне не попалось, и я решил поискать кролика или лягушку. Чтобы не терять даром времени, я развел костер, подвесил над ним котелок с водой, разостлал буйволовую шкуру и одеяло, положил в изголовье седло и пошел искать наживку и сассафрас, чтобы сварить чай.

   Разыскивая сассафрас, я заметил птичье гнездо на невысоком дереве подле потока. Я взобрался на дерево, нашел в гнезде двух птенцов и положил их в карман куртки, а затем, уцепившись руками за нижнюю ветку, соскочил на землю. Едва мои ноги прикоснулись к земле, как я почувствовал под мягкой подошвой моего правого мокассина что-то живое, шевелящееся. Взглянув вниз, я увидел большую гремучую змею, голова которой торчала из-под моего мокассина.

   Сердце у меня замерло, и я на минуту оцепенел. Змея высвободилась, почти мгновенно обвилась вокруг моей ноги и укусила меня раза два или три. Острая боль привела меня в себя, но было уже поздно. Я увидел, что погиб; в бешенстве искромсав гадину ножом и вернувшись к костру, я уселся на одеяло перед огнем.

   Мысли мои крутились вихрем. Умереть таким молодым и такой собачьей смертью! В моей памяти оживали счастливые сцены моего детства, когда у меня была мать, когда я весело играл среди золотистых гроздьев винограда в солнечной Франции, когда позднее я путешествовал с моим отцом по Италии, Палестине и Египту. Я думал также о шошонах, о Рохе и Габриэле и вздыхал. Это была моральная агония, так как физическая боль прекратилась, и моя нога онемела от паралича.

   Солнце садилось, и багровые полосы заката напоминали мне, что и мое солнце скоро закатится; и жгучие слезы покатились по моим щекам, так как я был молод, очень молод, и не мог найти в себе достаточно мужества и покорности судьбе, чтобы спокойно умереть такой ужасной смертью. Будь я ранен в бою, во главе моих храбрых шошонов, я встретил бы смерть равнодушно; но умереть бесславно, как собака! Это было ужасно. Я опустил голову на колени и думал о том, как мало мне остается жить.

   Из этого оцепенения вывела меня моя лошадь, которая подошла ко мне и стала лизать мне шею. Верное животное чувствовало, что что-то обстоит неладно, потому что на закате солнца я обыкновенно чистил его, распевая испанские романсы или индейские военные песни. Оно понимало, что я страдаю и по-своему выражало мне свое сочувствие.

   Оглянувшись на нее, я заметил неподалеку от себя несколько кустиков змеиной травы, сок которой считается противоядием против укуса гремучей змеи. Я хорошо знал это растение, но не верил в его целебные свойства. Однако утопающий хватается и за соломинку. Напрягая все свои силы, я добрался до травы и выкопал два или три корня.

   Эти коренья я изрезал на мелкие куски и бросил их в воду, кипевшую в котелке. Вскоре получился темно-зеленый отвар, который я выпил; он был щелочного вкуса и отзывался смолою. Затем я разрезал мокассин, так как снять его было невозможно с распухшей почти вдвое против обыкновенного размера ноги, и, пожевав корней, приложил их к укушенным местам и обвязал шарфом и носовым платком. После этого я снова наполнил котелок водой и полчаса спустя выпил вторую порцию горького отвара. Минуту спустя я почувствовал головокружение, за которым последовал обильный пот, а затем в глазах моих потемнело, и я потерял сознание.

   На следующее утро меня разбудила лошадь, снова лизавшая мне лицо. Я удивился, почему проснулся так поздно. Голова моя страшно болела, и я убедился, что жгучие лучи солнца уже часа два припекали мое незакрытое лицо. Не сразу я собрался с мыслями и сообразил, где нахожусь. Наконец, воспоминание о вчерашнем происшествии пробудилось во мне, и я пожалел, что не умер во время своего обморочного состояния, так как приписывал свою слабость действию яда и не сомневался в близости смерти. А все вокруг меня дышало таким весельем. Тысячи птиц распевали, услаждаясь своим утренним концертом, а тихий ропот потока точно приглашал меня утолить палящую жажду.

   Я решил встать и попытаться достать воды; но сначала медленно протянул руку и ощупал колено. Я ожидал найти свою ногу толстой, как бревно; и с радостью, от которой у меня захватило дух, убедился, что опухоль исчезла, и к ноге возвратилась чувствительность. Ободренный этим, я добрался до потока, напился и умылся. Я все еще чувствовал слабость и лихорадочное состояние и знал, что хотя непосредственная опасность миновала, но мне придется еще долго болеть. Я с трудом оседлал моего верного коня, взобрался на него и поехал к команчам. Сознание оставило меня раньше, чем я добрался до деревни. Меня нашли на земле, а моя лошадь стояла подле меня.

   Только две недели спустя я очнулся, слабый и изнуренный. Все это время я был на волосок от смерти. По-видимому, к укусу змеи присоединился солнечный удар.

   Когда я пришел в сознание, то с удивлением увидел подле своей постели Роха и Габриэля; экспедиция уже вернулась из похода. Деревни кайюгов были сожжены, почти все их воины перебиты, а уцелевшие разбежались и попрятались по ущельям и горным проходам в известных только им убежищах. Две мексиканские девушки были освобождены, но они не могли сообщить, что сталось с тремя женщинами.

   Уход и внимание друзей и целительное действие прекрасного климата скоро восстановили мое здоровье, но долго еще я был слишком слаб, чтобы ездить верхом и предаваться физическим упражнениям. В течение этого времени Габриэль часто делал экскурсии к югу и даже в мексиканские поселения и привез из своей последней поездки известие, заставившее индейцев отказаться в этом году от охоты и остаться дома. Генерал Ламар и его товарищи составили план не только предательский, но и явно нарушавший все международные законы. Впрочем, другого и ждать нельзя было от людей, которые умертвили своих гостей, явившихся по их приглашению и под охраною белого фла