Лукашевич Клавдия Владимировна - Босоногая команда

   К.Лукашевич. Босоногая команда - Рязань: Зерна, 2005. - 432с.

   Scan, OCR, SpellCheck: Kapti, 2009г.

  

   Лет тридцать тому назад, на окраинах Петербурга люди жили гораздо проще, скромнее и даже веселее, чем теперь.

   На Васильевском острове, в 15-ой линии, за Малым проспектом были выстроены только небольшие деревянные дома, большею частью одноэтажные, с наружными ставнями у окон. Жили там люди небогатые: мелкие чиновники, неважные купцы, ремесленники, торговцы да фабричные, так как кругом было немало фабрик.

   По воскресным и праздничным дням обитатели маленьких домов высыпали на улицу: по мосткам гуляли девицы, обняв друг друга за талии; в иных местах молодежь играла в горелки, в пятнашки; босоногие ребятишки сражались в лапту, в городки, в бабки, а пожилые люди сидели у ворот на скамейках и вели долгие беседы. Всюду было просто и оживленно.

   Улицы в то время на Васильевском острове были не такие, как теперь: на них не было каменной мостовой, не было асфальтовых тротуаров, трава пробивалась всюду, где только ей не мешали, а посреди улиц тянулись высокие деревянные мостки.

   В том году, о котором я теперь вспоминаю, Пасха была очень поздняя. Стоял конец апреля, и в природе давно уже повеяло ранней весной: все оживало, все пробуждалось от зимнего сна, чаще сияло и дольше оставалось на небе солнце; из-под таявшего снега бежали быстрые ручейки; около заборов там и сям между желтой прошлогодней травой пробивалась молодая, свежая травка; деревья покрывались почками, которые быстро развертывались в маленькие, липкие, ярко-зеленые листочки; прилетевшие птицы звонко чирикали, приветствуя приход весны.

   Наступила пасхальная ночь. Только раз в году и бывает такая ночь: чудесная, торжественная! Никто не спит в эту святую ночь: всюду движение, сборы, и сердце самого обиженного горемычного человека невольно наполняется тихой надеждой и радостью.

   По улицам зажигались плошки; народ по всем направлениям шел и шел беспрерывно; окна домов были освещены; православные собирались к Светлой Христовой заутрене...

  

   В одном из подвальных этажей небольшого дома, по 15 линии Васильевского острова, сырая, темная, низкая квартира отдавалась по углам. И там, где очевидно не красно жилось людям, в наступившую пасхальную ночь все выглядело чище, спокойнее и радостнее. Во всех углах копошились жильцы, одеваясь в свое лучшее платье.

   В первой комнате, за старой рваной ширмой только один из всех жильцов подвала никуда не собирался и лежал чуть ли не на голых досках, подложив себе под голову вместо подушки какое-то старое тряпье. Это был еще не старый мужчина, исхудалый, бледный, со впалыми глазами, очевидно, больной. Он печально смотрел на мальчика, присевшего боком около него и опустившего голову.

   - Надо бы, Гришута, сходить к заутрене, - тихо сказал больной.

   Мальчик встрепенулся и встал. На вид ему было лет десять. Волосы у него торчали, будто у ежа, глаза были круглые-прекруглые, а довольно большой вздернутый нос придавал лицу и отвагу и задор. Но при всем том смотрел он прямо, и лицо его выражало доброту и ласку. Да и стоял-то мальчуган особенно, заложив руки за спину, выставив одну ногу вперед и немного откинув набок голову.

   - Не во что одеться тебе, Гриша!.. Да и сапог нет!..

   - Не беда, батюшка... Можно и без сапог, нынче не холодно. Одену матушки-покойницы кофту черную.

   - Ведь и шапки-то нет у тебя, сынок.

   - Я, пожалуй, и платком повяжусь.

   Отец тяжело вздохнул.

   - Нет, это не ладно... Точно девчонка... Одень опять мою старую, все же лучше... Велика только, - вся твоя голова в ней пропадет...

   - Ништо... Так ладно будет.

   - Эх, горе мое! Сгубила нас с тобой, сынок, эта болезнь моя. Поди, помолись... Детская-то молитва скорее до Бога дойдет.

   - Пойду... Только как же ты-то останешься?

   - Мне легче теперь...

   Гриша достал из-под кровати корзинку, стал в ней шарить и одеваться.

   - Какая сегодня служба-то великая идет, - говорил сам с собой больной. - В храмах Божиих какие стихи поют, какие псалмы читают! А потом все люди, забыв зло и вражду, обнимут друг друга, скажут: "Христос воскресе!"

   - Батюшка, а батюшка!

   Гриша посмотрел на отца и подумал: "Уж не заговаривается ли он?"

   - У меня и трех копеек нет тебе на свечу, - глухо сказал отец.

   - Ништо... У меня есть огарышек. От 12 Евангелиев остался... "Советник" дал. Увидел, что я стою без свечи, хлопнул легонько по плечу и свечку сунул... Я ее берег... Вот она...

   Он встал с пола и вырос перед отцом в порыжелой женской кофте, с головой, ушедшей в старую барашковую шапку, которую он все сдвигал назад. Как он был смешон! Но отец даже не улыбнулся. А уморительный человечек в этой шапке и кофте вдруг схватил больного за шею, припал к нему на грудь головой и замер... Детская ласка везде одинаково мила - и в богатых домах, и в темном сыром углу. Больной ласкал и прижимал к себе дорогую ему голову в большой шапке и глотал подступившие к горлу слезы.

   - Нам и разговеться нечем... Нет и яичка красненького для тебя, Гриша.

   - Не тужи, батюшка... Ништо... Я скорехонько и дома.

   Мальчик скрылся за дверью.

   В другом углу того же подвала жила прачка-поденщица. За темной ситцевой занавеской, она снаряжала своих детей к заутрене. Дети оделись в старенькие, заплатанные платья. На простом белом столе стояли очень маленькая пасха, небольшой покупной кулич. И здесь жили бедно... Вдова-мать работала без отдыха, но ведь труд поденщицы оплачивается плохо. Ей едва хватало, чтобы платить за сына в школу, чтобы есть каждый день, и то не досыта, да жить здесь в углу, в подвале.

   - Мама, а разговеемся-то мы когда? - спросил подросток-мальчик в чистой ситцевой рубашке, бледный и высокий, с задумчивыми серыми глазами.

   - Уж и ты, Степушка, словно маленький, - не дождешься. Придем из церкви и разговеемся.

   - Тогда и яичко красненькое дашь? - спросила девочка лет семи, как две капли воды, похожая на брата.

   - Одним мы разговеемся, а те завтра остальные дам.

   - Вкусно! Так слюнки и текут! - проговорила улыбаясь девочка и тронула пасху пальцем.

   - Не трогай! Что ты?! Ведь грешно, - остановила ее мать и поспешно завязала пасху в чистый платок.

   Не мудрено, что здесь так нетерпеливо ждали разговенья: весь длинный пост они строго постились, ели впроголодь.

   Семья лавочника, лавка которого красовалась на углу Малого проспекта и 15 линии, тоже собиралась в церковь. Пятеро краснощеких детей и сама хозяйка разрядились пестро и пышно. В чистую скатерть завернули огромный разукрашенный кулич, большую пасху с розовым бумажным цветком.

   Хозяйка зачем-то пошла в сени. Поторопилась и в дверях столкнулась с входившим мальчиком.

   - А, чтоб тебе!!! Не смотришь... Вечно налетишь...! Кажись, все платье оборвал. Так бы тебя, кажется...

   И она изо всей силы двинула мальчика, тот отлетел в сторону.

   - В церковь идешь, к заутрене, а все лаешься, - произнес где-то в темных сенях мрачный детский голос.

   - Хозяин! Иван Никитич! Поди-кось сюда. Послушай, как Андрюшка мне опять грубит... Зазнался! Покою от него нет! - кричала в сенях толстая хозяйка.

   - Ужо я его... Сейчас иду... Позабыл мою науку, малец? Ужо я доберусь! - послышался в комнате звучный бас хозяина.

   Андрюшка не так был прост, чтобы дожидаться расправы: он шмыгнул из сеней и живо очутился за воротами. Это был некрасивый, рыжий, косоглазый мальчик, круглый сирота и жил из милости у разбогатевшего лавочника, дальнего родственника. Не видел он ничего хорошего в скупой, думавшей только о наживе семье.

   В наступающий Светлый праздник Андрюшка знал, что ни от кого не услышит ласкового слова: нет у него; родной души, никому нет до него дела, он совершенно одинок.

   В том же доме, где помещалась лавка, в мезонине в одной тесной комнате жил столяр, жена его, Марья Ивановна, была портниха.

   В их комнатке все дышало чистотой; перед большой божницей ярко горела лампада.

   Марья Ивановна принарядила свою единственную дочь Марфушу, посмотрела на нее и подмигнула мужу: тот с нежностью остановил на ней взор. Темная коса девочки была гладко причесана и заплетена розовой ленточкой; румяное миловидное личико склонилось над тарелкой с яйцами; она что-то про себя шептала, указывая поочередно на каждое яйцо.

   - Что ты там шепчешь? - ласково спросила мать.

   - Мамашенька, одного яичка не хватает. Как хотите... Посчитайте сами...

   - Что ты, Марфуша, да ведь там целый десяток.

   - Вам и папашеньке, бабиньке с дедушкой, тете Ане, слепой Маврушке, дяде Антону, Грише, Степе и Анюте... А "советнику"-то?

   - Ишь ты как всех наградила! Откуда ж я тебе возьму? У меня больше нет.

   - Ну, мне не надо. Пусть ее дает, коли ей любо, - сказал, улыбаясь, отец.

   - Уж ты у нас, отец, баловник! Избалуешь дочку.

   Марфуша бросилась отцу на шею и звонко его поцеловала.

   На улице в это время раздался первый пушечный выстрел.

  

   Из калитки маленького деревянного старого дома с зелеными ставнями, выглядевшего чище других по 15-той линии, вышел высокий, несколько сгорбленный, но еще бодрый старик в широкой шинели, в картузе с кокардой и с узелком в руках: там были кулич и пасха. Вместе со стариком вышла девушка, уже не первой молодости, высокая, худая, с длинным носом, в кринолине, в маленькой круглой шапочке и суконной кофте.

   Из отворенной калитки выглядывала старушка с седыми локонами и с накинутой шалью. Яркое пламя вспыхнувших около дома плошек осветило милое доброе лицо старушки с голубыми глазами, и гордую, серьезную девушку, и старика. Высокие, туго накрахмаленные воротники заставляли его держать голову прямо, как будто бы важно. Из-под седых бровей смотрели веселые черные глаза, молодые по выражению, которые совсем не подходили ни к седым волосам, ни к сгорбленной фигуре.

   - Идите с Богом! За меня помолитесь. Я уж тут, дома... - тихо сказала старушка.

   - Уходи, уходи, Темирочка, еще простудишься. Закрывай калитку, - заботливо посоветовал муж.

   - Я думаю, к двум часам и домой вернетесь. Ну, Господь с вами! - и старушка скрылась за калиткой.

   А в это самое время мимо старика с его дочерью прошмыгнули два мальчугана, один в кофте и в большой шапке, а другой - высокий, худой.

   - Опять эти мальчишки! - с ужасом и негодованием воскликнула девушка. - Никогда от вас покою нет. Кажется, видите - папенька к заутрене идет... Понимаете?!

   - Оставь, полно, Агнесочка... Они ведь ничего... Пускай идут вместе.

   - Нет, папаша, увольте от этой милой компании. Дайте хоть в праздник вздохнуть свободно. Ваши мальчишки мне надоели до невозможности.

   Старик замолчал. Мальчуганы перебежали на другую сторону. Там их поджидала целая компания маленьких оборванцев в стоптанных сапогах, а то и вовсе без сапог и в заплатанных пальто.

   - "Советник" с "принцессой" в церковь пошли, - объявил один из мальчуганов.

   - Он сказал что-нибудь? - пропищал тоненький голосок.

   - Что он скажет?! Глупая! - Просто пошел к заутрене.

   - Пойдемте, ребята, в церковь!

   Вся ватага двинулась вдоль улицы. Не одна пара детских глаз провожала с затаенным любопытством, с немой надеждой, многие - с лаской, шедшего по 15-ой линии старика в картузе. От времени до времени он приподымал фуражку и приветливо кланялся ребятишкам.

   - "Советник" к заутрене пошел! - передавалось из одних детских уст в другие.

   - С кем? - допытывались не видевшие.

   - С "принцессой на горошенке".

   - А "седая богиня"?

   - Дома осталась. Только за калитку проводила.

   - Он ничего не говорил?

   - Что же он скажет?.. "Принцесса" рассердилась, зачем мы его ждали... Прикрикнула... Он ей что-то пошептал.

   В это время раздался первый удар колокола в соборной церкви, его благостный призыв загудел, расстилаясь по воздуху... Еще удар... Потом в другой церкви... Снова где-то дальше. И пошел гулкий звон во всех церквах.

   Ярче запылали плошки около церквей и домов... Усилилось движение на улицах. В церквах началась Светлая заутреня.

   Много бедно одетых ребят, обитателей подвалов, конур и мезонинов, пробралось в ту церковь, куда прошел "советник" с дочерью.

   Дети протискивались вперед, охотно ставили к образам свечи, когда им передавали, гасили огарки и посматривали по сторонам.

   Дивно хороша пасхальная служба! Тысячи зажженных свечей... Крестный ход, возвращающийся в церковь с Радостным пением "Христос воскресе!" Светлое облачение духовенства... Торжественное, ликующее пение -

   все это оставляет неизгладимое впечатление, смиряет душу и заставляет позабыть и вражду, и злобу, и горе.

   Рыжий Андрей стоял тоже в церкви, недалеко от Гриши. Оба они во все глаза смотрели на батюшку, когда он в конце заутрени вышел с крестом и, благословляя народ, три раза воскликнул: "Христос воскресе!"

   - Воистину воскресе! - гулом пробежало по церкви... Все стали друг с другом христосоваться.

   Андрей и Гриша стояли одинокими... Все-то с родными, с близкими, а у них никого нет.

   Мальчуганы взглянули в ту сторону, где стоял старик с черными глазами - "советник", как они его называли. А он, улыбаясь, уже подходил к ним, крепко обнял сначала одного, потом - другого, христосовался и гладил их сиротливые головы.

   - Христос воскресе, ребятки!

   - Дяденька! Воистину воскресе!

   - Приходите завтра к окну. Я вам по хорошенькому яичку дам... а пока вот, возьмите... - и, сунув мальчикам в руки по красному яйцу и по гривеннику, он поспешно отошел к дочери.

   Начиналась обедня.

  

   Маленький серый дом с зелеными ставнями весь потонул в зелени: с одной стороны старый хозяйский сад, с другой небольшой отдельный двор для жильцов, с двумя кудрявыми березами да с кустами сирени. Высокая жердь с западней для птиц выглядывала из-за забора.

   Мимо серого дома уже который раз с очевидным нетерпением проходили взад и вперед ребятишки: то мальчики, то девочки - в одиночку и по парам...

   Вот появились и Гриша со Степой. Гриша - в большой черной кофте, старой шапке и босиком, а Степа - в неуклюжем дырявом пальто, в стоптанных сапогах и новой фуражке на голове...

   Мальчики прошли медленно мимо окон деревянного дома с зелеными ставнями. Около крайнего окна, за дернутого синей занавеской, Степа приподнялся на цыпочки и заглянул...

   - Нет, еще не видно, - с грустью прошептал он.

   - Верно, кофей пьет, - возразил Гриша и сдвинул на затылок шапку.

   Дети пошли дальше, но все обертывались и посматривали на серый деревянный дом, на заветное окно. Да и не они только... На другой стороне тоже с этого окна не спускал своих глаз рыжий Андрюшка.

   День был ясный и теплый... На улицах с утра все говорило о Светлом Празднике: было чище прибрано, развевались флаги, народ шел нарядный и веселый, во всех церквах беспрестанно трезвонили... Тот, кого дети называли "советником", Семен Васильевич Кривошеий, живший в старом домике, только что отпил кофе. Он закурил сигару и собирался пройти из чистенькой кухни в свою комнату, чтобы открыть окно.

   - Папенька, уж вы, пожалуйста, сегодня ваших грязных мальчишек не зовите в комнаты: везде вымыто и половики чистые настланы, - сказала ему дочь Агния, высокая худая девушка.

   - Слушаю-с, "принцесса на горошенке".

   - Я говорю серьезно, а вы все смеетесь. Я думаю, никому другому - мне приходится мыть и прибирать...

   - Что делать, душа моя! Всякий знает, что столбовая дворянка и в VI книге записана... А вот приходится и полы вымыть самой, и постирать, и постряпать. Уж поверь, что труд только красит человека...

   - Ну, папаша, не будем говорить об этом... А только знайте, что мальчишек ваших сегодня я не пущу в комнаты... От них только грязь, сор и гам...

   - Эх, матушка, было бы на душе бело. А после моих мальчишек сор уберешь, и следа не останется...

   - Вы не поверите, маменька, до чего они мне вчера у заутрени надоели: по церкви взад-вперед ходят, толкаются, на всех оборачиваются... Я все время волновалась. Противные!..

   - Научить их некому, Агнесочка... Простые ребята... Только они без дурного умысла, - кротко заметила мать, тихая старушка с белыми локонами.

   - Ну, "седая богиня", и дочь же у тебя ворчунья... Скорее состарилась, чем ты.

   - Вы бы, папаша, лучше велели вашим противным мальчишкам в церкви стоять как следует...

   - Слушаю-с, "принцесса"! - старик приложил руку к сердцу, комично раскланялся перед дочерью и прошел в свою комнату.

   - "Советник" окно открывает! - гулом прошлось по 15-ой линии.

   - Открывает, открывает, - вдруг радостно взвизгнул курносый Гриша и, как стрела, помчался к серому домику.

   Окно действительно распахнулось. На одной из его половинок было приделано продолговатое зеркало, в которое было видно далеко-далеко все, что делалось по 15 линии. Чего только не придумает чародей-"советник"!

   Теперь он стоял у окна, вдыхая теплый весенний воздух и потягиваясь. Как спокойно, простодушно смотрели на этот ясный день его незлобивые, улыбающиеся черные глаза, как приветливо он улыбнулся, когда у открытого окна вдруг со смехом выросли барашковая шапка и кофта, как будто на вешалке: человека в них было не видно.

   - А-а-а-а! Рулевой! Здравствуй!

   Всех мальчуганов Семен Васильевич называл по-своему. Гришин нос был прозван "рулем", а он сам назывался не иначе как "рулевым".

   - Дяденька, как ты сегодня долго окно не открывал! - упрекнул его мальчуган, сдвигая на затылок шапку.

   - Ишь, ты какой ловкий! Думаешь, что у меня и свет в очах - как бы поскорее для вас окно открыть?! Думаешь, очень мне хочется вас видеть?! Очень я соскучился о "босоногой команде"?!

   - Дяденька, ты нарочно... А уж мы-то ждали, ждали... К окну подбегали ребятишки...

   - Христос воскресе, дяденька!

   - Воистину воскресе!

   - Дяденька, возьми яичко! Вот от меня еще... Вот красненькое... Еще сахарное... Это вот...

   -Ну, спасибо, спасибо... Куда мне столько! Здравствуйте, здравствуйте, "друзья из босоногой команды", - шутливо говорил Семен Васильевич и, перегнувшись, целовал ребят и тоже дарил им яйца, которые сам красил.

   - Смотрите, ребята, какое у меня-то яичко! С крестным ходом... Занятно!..

   - А у меня - "Христос" и "Воскрес"...

   - У Гриши сердце с полымем нарисовано...

   - У Андрюшки - два голубка беленьких...

   - Никто, дяденька, не умеет так яичек красить, как ты. Право!..

   Все, которые знали Семена Васильевича Кривошеина, видели его неизменно окруженным детьми, детьми худыми, бледными, бедно одетыми, босоногими... Какое удовольствие находил он в их обществе, о чем они вели нескончаемые разговоры, - многим было непонятно. Дочь его, Агния, ужасалась, возмущалась и всячески ограждала свой дом от вторжения "грязных мальчишек".

   Но оригинал-старик не мог жить без своей "босоногой команды". Его сердце с самого раннего возраста сжималось болезненно при виде птички с разбитым крылом, ободранной кошки, искусанной собаки, - он их приносил домой, жалел и лечил.

   Жалея животных, куда больше он жалел детей. Он не мог видеть равнодушно худенького, бледного детского лица с выражением раннего горя, злобы и ненависти. Оборванные, беззащитные дети, росшие без семьи и ласки, в нем находили друга.

   У открытого окна шел оживленный, несмолкаемый разговор.

   - Ну, рассказывайте, что у вас нового? Гриша, что твой отец? Степа, хорошо ли учился?

   - Отец дюже хворает...

   - Страстную не учились... А то, дяденька, у меня все пятерки.

   - Молодец, Степа, дай пожать твою благородную руку.

   Мальчик рассмеялся и протянул худенькую руку.

   - А меня, дяденька, отец к сапожнику после праздников поведет... - объявил белокурый подросток. - Неохота мне... Боюсь.

   - Что делать, Петя. Будь сам хорош, и к тебе будут хороши...

   - Я теперь уже умею глазурью покрывать пирожные, - хвастался маленький ученик кондитера.

   - А у нас на фабрике мальчику палец оторвало...

   - Это ужас что такое! И как это, дети, вы сами-то не остерегаетесь! - сокрушенно сетовал Семен Васильевич.

   Уже много-много лет весною, летом и осенью открывалось гостеприимное окно "советника". Около окна, как в панораме, менялись дети: одни вырастали, уходили в ученье, другие появлялись вновь...

   Дети расступились: к окну подошел молодой мастеровой.

   - Христос воскресе, Семен Васильевич.

   - Воистину воскресе! Здравствуй, Иван Петрович. Очень рад тебя видеть... Откуда? Какими судьбами?

   - Издалека, Семен Васильевич. На Лахте работаю. Я в резчиках теперь. Вот вам подарочек принес своей работы... Не погнушайтесь, - и он вывернул из цветного платка шкатулочку, которую держал под мышкой.

   - Ах, какая прелесть! Ну, спасибо, Ваня. Хорошо, тонко работаешь... А дороже всего, что вспомнил старика... Теперь все буду любоваться...

   Дети наперерыв лезли к окну посмотреть затейливую резную шкатулочку.

   - Я-то вас, Семен Васильевич, ни в "жисть" не забуду. Пригрели вы меня, бездомного малыша... доброму учили... Как вспомнишь что из прежнего... будто и родителев дом был... а все с вами...

   Трудно было мастеровому передавать то, что он чувствовал.

   - Ну, полно, полно, Ваня... Разве я мог что сделать?! Сущие пустяки!

   - Нет, не говорите... Ишь, вы все с ребятами... Я как стал это понимать, - такое хорошее про вас подумал! - задушевно воскликнул мастеровой.

   В это время у окна между детьми произошло неожиданное недоразумение: послышалось грубое, бранное слово, в сторону отлетела девочка и упала, всхлипывая...

   -Это что такое? В такой праздник! Кто это? - строго спросил старик.

   -Дяденька, я хотела тебе вот кошелечек отдать... сама связала! - заговорила миловидная девочка и залилась слезами.

   - А зачем лезет вперед. Я ведь раньше ее встал к окну, - весь вспыхнув, сумрачно объявил рыжий, косоглазый Андрей.

   - И чего ты, Андрюшка... Вечно в драку... Стоял бы тихо! - укорял Гриша, качая головой в огромной шапке.

   - Не плачь, Марфуша, милая. Прости ради праздника этого злого... Андрей, а ты ступай прочь от моего окна. Я тебе много раз говорил, что терпеть не могу брани и драки...

   - Эх, ты, Андрюшка... и чего, право, так сделал... Вот и дяденьку осердил! - говорили дети.

   - Ступай, Андрей, слышишь... Приходи тогда, когда станешь добрее и отвыкнешь ругаться.

   Мальчик пошел... В зеркальце, привешенное к окну, было видно, как стали вздрагивать его худые плечи, как низко наклонилась голова и он стал проводить рукавом по глазам. Верно, не легко было расставаться с открытым окном.

   Семен Васильевич все видел, и ему жаль было всем сердцем удалявшегося. Но старик был непреклонен - ему хотелось в этих грубых детях заронить искру добра и света, и он наставлял их, как умел. Он знал: Андрей еще вернется.

   - Счастливо оставаться, Семен Васильевич! - сказал, уходя, мастеровой.

   - До свидания, голубчик Ваня. Спасибо за подарочек. Дорого, что работа твоих рук... Вот что...

   - Дяденька, пусти нас к себе в комнату, - хором попросились ребятишки.

   - Уж право не знаю. "Принцесса" моя будет недовольна. Вишь, "босоногие друзья", у вас ноги-то какие грязные, а у нас полы вымыты...

   - Дяденька, я ноги-то о кофту хорошенько вытру, - предложил Гриша...

   - Хороша будет твоя кофта. Нет, "рулевой", не согласен...

   - Дяденька, ведь сегодня праздник... Пусти нас к себе! - умоляли дети.

   - Ну, идите, только не все сразу... Сначала Степа и Марфуша. Ноги вытирайте хорошенько, не шалите и входите тише... А не то и мне, и вам попадет. Идите, я открою калитку.

   Старик открыл калитку. Дети застенчиво вошли в квартиру.

   - Ноги вытирайте... Всегда грязи натащите! - грозно раздался крикливый голос Агнии, и она показалась на пороге кухни.

   - Они вытрут, Агнесочка, вытрут. Ты не беспокойся, - я присмотрю! - успокаивал старик волновавшуюся дочь...

   Дети старались как можно незаметнее и тише бочком пробраться в заветную гостеприимную комнату, где] они чувствовали себя так хорошо, так спокойно... Они сидели там смирнехонько и в сотый раз уже все разглядывали. Там было для них много интересного.

   А за тоненькой перегородкой раздавались шаги и воркотня Агнии.

   - Дяденька, пусти и меня к себе... И меня, миленький, дяденька... Меня тоже! - доносились шепотом мольбы с улицы, и в окно тянулись руки...

   Трудно было устоять против таких скромных желаний.

   - Что делать, друзья мои! Придется из моей комнаты бочонок с селедками устроить. Только я вас в окно перетаскаю... Чур! не смеяться и не шуметь. Ну, полезайте.

   И один за другим в маленькой комнате оказалось! человек десять гостей. Когда Семен Васильевич тащил Гришу, то произошло неожиданное приключение.

   Вертлявый мальчуган, вырвавшись из рук старика, упал и задел за кресло, кресло с громом полетело на него и покрыло его.

   В кабинете раздался веселый взрыв хохота. Семен Васильевич сам весь трясся от смеха, но зажимал рот рукой и махал на детей...

   - Это ужасно! У нас точно постоялый двор! - послышался за стеной полный негодования голос Агнии.

   В это время из-под кресла показалась голова с торчащими волосами, затем - вздернутый нос и вся фигура в большой кофте.

   - Дяденька, я жив... Ничуть не убился! - веселя объявил Гриша.

   Опять ребятишки прыснули от смеха, опять замахал на них старик, опять послышался сердитый голос за стеной:

   - Это ужасно! Никогда нет в собственном доме покою. Это не жизнь, а каторга!..

   В кабинете все стихло, как по мановению волшебного жезла.

   - С утра болит голова... А тут вечный гам, вечная визготня и грязь!

   - Ты бы, Агнессочка, пошла пройтись... - ласково посоветовала старушка дочери.

   - Да я готова бежать без оглядки из этого Содома!

   - Поди, милая, погода такая хорошая.

   Дети, присмиревшие было в маленькой комнатке, разговорились: полились расспросы, рассказы, стала катать яйца... Туда, в комнату, живо явились Каро и Резвый (собаки Семена Васильевича), начались ученья и возня; затем ходили всей гурьбой смотреть западню; смотрели, не взошли ли семена на двух грядках в саду; а потом Семен Васильевич стал им читать сказку. Дети слушали.

   Дверь в кабинет, висевшая на блоке, приотворилась, вошла старушка с двумя тарелками в руках.

   - Вот, Симушка, тут немножко кулича, пасхи, ветчинки... Может, закусите?

   Какой благодарностью забилось сердце Семена Васильевича. Большей радости ему нельзя было доставить - как побаловать его "босоногую команду". Это было ему приятнее всего... Он ведь знал, что бедным ребятишкам не часто доставались сладкие кусочки. И жена его, его верная старая подруга, понимала это и, когда Агнии не было дома, незаметно входила в кабинет с тарелочкой...

   - Спасибо, Темирочка, спасибо тебе... Поставь вот тут тарелочки.

   - Благодарствуем, тетенька! - шепотом пробежало между детьми.

   Семен Васильевич вышел за женой в темненькую прихожую, обнял ее и поцеловал в лоб.

   - Ах ты моя верная "седая богиня"!

   "Голубчик мой, сам-то чист душой, как дитя... Радуется за своих мальчишек больше, чем если ему что сделаешь", - думала растроганная старушка, проходя в свою чистенькую кухню.

   Надо было видеть, с каким удовольствием разговлялись эти полуголодные, неизбалованные дети и как по-своему в глубине души они ценили это баловство доброй с седыми локонами, тетеньки... Сколько было потом толков об этом...

  

  

   Семен Васильевич Кривошеий с женой Татьяной Петровной уже давным-давно, как говорится, с незапамятных времен, жили в уютном сереньком домике с зелеными ставнями, на конце 15-ой линии Васильевского острова.

   В околотке все знали Семена Васильевича и почему-то называли его "советником". Может быть потому, что он и на самом деле состоял в чине надворного советника. Так называли его деды, отцы, так называли за глаза и ребятишки. Все относились к нему с большим уважением и очень интересовались его своеобразной жизнью.

   - Восемь часов... "Советник" на службу пошел, - говорили соседи, видя, как рано утром бодрый старик (летом в драповой, порядком выцветшей, а зимой в ватной, шинели и в красном с зелеными полосами, вязаном шарфе) отправлялся пешком на службу. Он служил где-то далеко в центре города, за Невою, в одном из министерств.

   - Скажите на милость! Как время-то летит... уже "советник" со службы идет... четыре часа, - встречали на Васильевском острове Семена Васильевича, возвращавшегося со службы, и проверяли часы.

   Так проходило много-много лет.

   У Кривошеиных только и была одна дочь, Агния - девица уже немолодая, молчаливая, всегда чем-нибудь недовольная и раздражительная. Она почему-то особенно не любила детей.

   Семен Васильевич и Татьяна Петровна прожили всю жизнь душа в душу и до старости лет сохранили друг к друг самые нежные чувства. Он ее называл то "Темирочка", то "седая богиня", а она его - "Симушка".

   Они были люди старинных понятий и взглядов и большие домоседы.

   Одна только Агния вносила в эту тихую жизнь некоторое недовольство и споры.

   Отец относился к ней часто шутливо, называя ее "принцессой", но все-таки во всем уступал - он жалел, что вся ее жизнь прошла без всяких развлечений, в нужде и заботах... Старушка мать просто побаивалась своенравной девушки.

   Семен Васильевич происходил из старинного дворянского рода и очень гордился этим, только дворянскую гордость понимал по-своему.

   В свободные минуты он клал заплаты на свои сапоги и обувь своим, чинил мебель, исправлял посуду, домашние вещи и заговаривал преимущественно с дочерью:

   - Ничего, матушка, что дворяне и в VI книге записаны, а всякую черную работу сами делаем и трудом не гнушаемся...

   - Может быть, вам, папенька, копаться в этой грязи и доставляет удовольствие, а у меня от такого унижения вся душа изныла. Не всякий способен переносить с легким сердцем такую жизнь, - раздраженно отвечала дочь.

   - Зато в долги не лезем, легкой наживой не занимаемся...

   - Зато у нас порядочного человека в доме не бывает. Кроме ваших грязных босоногих мальчишек, никто не заходит.

   -Знакомства-то, матушка, дорого стоят... Надо принять, надо угостить, а нам не из чего... Жалованья от Царя по заслугам маленькое получаем, на него и живем. Да еще чины, ордена идут... Пенсию, как умру, тебе оставлю... - внушительно продолжал старик.

   - Вы думаете, очень это хорошо, что заслуженный пожилой человек связался с босоногими мальчишками?..

   Все про это говорят, удивляются и осуждают вас.

   - Эх, матушка, если все разговоры-то слушать - это и жить не стоит. Мне до других дела нет... Другие и хуже меня живут, - я их не осуждаю. Около меня мальчишки дурному не научатся... Я их жалею, - они темные, голодные, у них мало радостей.. .Люблю я таких мальчишек, и баста.

   - Ну, папенька, оставьте, пожалуйста, эти тяжелые разговоры, - они ни к чему не приведут и меня расстраивают, - резко возражала дочь, вставала и уходила.

   Небогато, но чисто было в квартире Кривошеиных состоящей из двух комнат и кухни.

   Первая комната, в одно окно на улицу, полу задернутое синей занавеской, когда хозяина не было дома, принадлежала Семену Васильевичу и называлась не иначе как "кабинетом".

   Эта комната была точно маленький музей: все стены ее, два стола и бюро красного дерева были сплошь заставлены, завешены всякой всячиной, которая попала сюда не по выбору, а случайно. Тут были всевозможные картинки, писаные масляными красками (старик был сам художник-любитель), вырезанные из книг, снятые с коробок - все в самодельных рамках. Тут были кости и черепа, негодное оружие, статуэтки, вазы, разные коробки и ящики и масса других обломков и непонятных вещей.

   Половину комнаты занимало таинственное, наполненное заманчивыми предметами бюро, в которое, кроме хозяина, никто никогда не заглядывал. В углу направо стоял низкий, клеенчатый диван, служивший Семену Васильевичу постелью, затем два стола, этажерка-угольник и около окна - огромное старомодное кресло, обитое клеенкой. Вот и все...

   Другая комната в два окна называлась "залой", там стояли диван и два кресла, обитые тиком, маленькое фортепиано, рядом - старинный бикс, по стенам - разные картинки, под потолком, вблизи окон, - множество клеток с птицами, а на окнах - цветы, именно плющи, которые обвивали окна и тянулись по стенам.

   Самым уютным уголком этого дома была кухня, в ней и обедали хозяева. Что это была за кухня! Такую кухню можно иметь только там, где нет прислуги. Два окна ее выходили в хозяйский сад, и весною, как только распахивали окна, ветки сирени уже тянутся лиловыми и белыми цветочками, они будто просятся в букеты и распространяют тонкий, нежный аромат.

   В стороне стояла плита под черным колпаком, большая ширма отгораживала кровати хозяек; в углу - массивная божница с двумя горящими лампадами, вблизи нее - полукруглый комод с медными ручками, немного подальше - большой дубовый стол... Все полки с посудой оклеены вырезанными из бумаги белыми, затейливыми фестонами; на окнах - белоснежные занавески; часы-кукушка, которая, выскакивая, куковала каждый час; везде чистота, порядок, и на всем - печать заботы и домовитости... Сейчас было видно, что здесь за всем следит с любовью внимательный глаз хозяев.

   Очевидно, тут жили люди на крошечные средства, но в обстановке их не чувствовалось крайности, а безукоризненная чистота и безыскусственность даже делали этот уголок привлекательным. Каждая вещь служила тут много-много лет. Все было чинено и перечинено руками хозяев; тут вещи считались друзьями - старыми, милыми, которыми дорожили и которых любили, и с которыми было связано много воспоминаний, как будто с одушевленными предметами. Вот маленький, круглый, как шарик, самовар, - кран его давно сломан и восстановлен из какой-то белой, кривой палочки, а на крышке, вместо шишечек, - две синие бусы. Вот черный фаянсовый чайник, с оловянным носком... Корзинка с крышкой, в которой Агния носит провизию, - вся в жестяных заплатах, а ручка ее обмотана красным лоскутом... Склеенные тарелки, собственного изделия ширма, собственной работы одеяла... Да если начать перечислять весь труд, все поправки, то, пожалуй, каждая вещь в этом мирном жилище выдвинулась бы вперед и много рассказала бы о своей долгой службе и о том, сколько забот и любви видела она от хозяев...

   Жизнь в маленьком сером доме изо дня в день текла тихо и однообразно. Обитатели его вставали очень рано: летом с восходом солнца, зимой - когда еще было темно.

   Татьяна Петровна варила в кухне на тагане кофе, Агния убирала квартиру, Семен Васильевич чистил клетки с птицами.

   В семь часов Семен Васильевич появлялся в кухне в халате и нес с собою газету "Сыны Отечества", Агния клала ему на стул вышитую подушку, - он садился, Татьяна Петровна отделяла ему несколько сухарей и ставила стакан кофе.

   - Темирочка, а где же мои прихлебатели? Без них никак нельзя... Зовите моих прихлебателей... - говорил старик.

   - Сидите, маменька, я позову... - и Агния уходила на двор.

   Со двора, как ураган, врывались две собаки и кот и, ласкаясь, окружали хозяина.

   - Папенька, не бросайте на пол куски... за вами, как за малым ребенком, не наубираешься... - замечала Агния.

   - Симушка, не давай им булок, тебе самому мало. Их ведь булочками не накормить, им овсянка есть, - вторила старушка.

   - Без друзей нельзя, Темирочка... Они обидятся, если я один все съем... К тому же, Каро должен сделать "носовую".

   - На вас, папаша, смотреть досадно, - вставляла свое словечко Агния.

   - А ты не смотри... Правда, мой верный пес?

   Умный рыжеватый сеттер умильно поглядывал на хозяина черными глазами, поворачивал на бок голову и громко хлопал хвостом по полу... Другая собака, Резвый, маленькая черная дворняжка, становилась на задние лапы и служила с самым печальным видом.

   Семен Васильевич клал Каро на нос сухарь и говорил: "По моему указу пожаловать тебе сей сухарь с тем, чтобы ты почитал всероссийскую азбуку. Аз... Буки... Веди... Добро... Есть!.." При слове "есть" Каро ловко подбрасывал сухарь и ловил его прямо в рот. Семен Васильевич говорил, что Каро "сделал носовую".

   Резвый читать всероссийскую азбуку не умел и получал сухарь за то, что служил на задних лапках и умел на них пройтись по всей кухне.

   Огромный серый кот Мусташ садился сзади Семена Васильевича на кресле, и когда тот, обмакнув сухарь в кофе, подносил ко рту, то кот тихонько трогал его лапкой.

   Мусташ получал сухарь, размоченный в молоке.

   - Полно тебе их кормить, Симушка. Одно б