Крюков Федор Дмитриевич - Гулебщики

    

  

   Старуха Панкратьевна в темном кубелеке и красном платочке стояла под сараем у арбы с сеном и будила своего храпевшего во всю мочь сына, расталкивая его за плечо.

   - Филюшка! буде спать-то!... ночь на дворе!

   Но Филюшка, уткнувшись головой в шубу, свернутую шерстью вверх, продолжал невозмутимо храпеть.

   - Захвораешь, мой сердешный! встань, поди, разгуляйся!...

   - Ммм...а? - промычал Филюшка, с трудом и удивлением раскрывая один глаз.

   - Поди, говорю, на улицу, разгуляйся!... Вон девки песни играют...

   Филюшка поднялся и сел на арбе, протирая глаза.

   - А мнe што?! На кой черт мне девки?... - прохрипел он.

   - Тьфу! зачем черное слово говоришь!...

   Филюшка на это лишь помычал и продолжал протирать глаза кулаками. Панкратьевна стояла и терпеливо ждала, пока он придет в надлежащее чувство. Филюшка кончил протирать глаз и принялся ожесточенно скрести обеими руками густую и спутанную шевелюру на голове. Только уже после этого он тяжело спрыгнул с арбы и сказал, глядя в сторону:

   - Мамушка!

   - Чаво, мой соколик?..

   - Дай мне три алтына - погулять хочу с казаками. Панкратьевна помолчала с минуту, находясь в колебании, дать или нет Филюшке требуемую сумму: она была скуповата.

   - Ну-к што ж, возьми... - согласилась она, решивши, что для праздника можно и побаловать сынка.

   Филипп, вполне довольный, посвистывая, пошел в курень.

    

    

   Солнце уже низко спустилось; летний жаркий день сменялся теплым и тихим вечером. Тень от куреня протянулась через весь передний двор, перешагнула на сенник и затерялась в высокой и густой конопле, зеленым лесом смотревшей из-за старого плетня. На улице, с майдана, неслись звуки песни, шум и смех. Был второй день Троицы. Вся станица гуляла, пела и веселилась.

   Филипп нарядился в черные плисовые штаны с золотым узким позументом по швам, в желтые сапоги с высокими, тонкими каблуками и с "рыпом", надел в один рукав красного сукна - кармазинного - кафтан, высокую черную шапку с ярко-алым верхом и вышел на улицу. Заботливая мамушка примазала коровьим маслом длинные, курчавые, торчавшие в разные стороны, волосы на голове Филюшки, мазнула его тою же намасленной рукой по лицу, отчего оно стало блестеть и лосниться.

   Филипп был немного повыше среднего роста, широкоплеч, коренаст и обладал богатырской силой. Руки у него были широкие, толстые и черные; когда он сжимал кулаки, то сам приходил в смущение от непомерной величины их. Лицо у Филиппа было очень некрасивое: смуглое, мазаное и рябое; нижняя губа была толстая и большая, нос тоже толстый и огромный. Неровная, редкая и некрасивая борода росла у него тремя черными кустиками. Несмотря на свою силу, несмотря на успешное ведение хозяйства, ловкость в стрельбе и удачу в походах и на охоте - главные качества, за которые казак в старину приобретал уважение и в станице и во всем войске, - Филипп чувствовал себя несчастным и одиноким, и был таковым на самом деле.

   Ему шел уже двадцать седьмой год, а ни одна еще девка в станице до сих пор не ответила благосклонно на его искания. "Филя Губастый" везде получал отказ, и даже кривая Катька Корноухова оскорбила его, когда он раз, в порыве нежности, облапил ее своими богатырскими руками.

   - Уйди, губастый черт! - отбиваясь, кричала она, - с своей рожей сидел бы под рогожей!...

   Девки над ним потешались, над его губой главным образом, а затем уже и над всей фигурой, которая по виду была чрезвычайно неуклюжа и неповоротлива. Казаки - товарищи тоже вышучивали его, а при ссорах называли "девкиным сыном", и Филипп, вообще довольно терпеливо сносивший все насмешки, свирепел при этом и гонялся с кулаками за обидчиком: это было самое больное место его. Мамушка любила его, и он любил мамушку, но с затаенной скорбью догадывался, что мамушка, такая суровая и строгая на вид, имела в молодых годах "бескорыстный грех", как поют в казачьей песне, и, благодаря этому греху, Филипп увидел свет Божий: никогда он не знал своего родителя и никогда мамушка ему ни слова не говорила о нем. Часто он задумывался над вопросом, кто был виною его появления на свет, и ни к каким удовлетворительным результатам прийти не мог, отчего страдал, страдал молча и безропотно, но мамушку, все-таки, любил и почитал, как подобает.

    

    

   Филипп направился по улице туда, откуда неслись звуки песен, шум, детский визг и смех, и через несколько минут вышел на майдан.

   Майдан кипел жизнью и весельем. Из большой станичной избы доносились пьяные, шумные песни: там гуляли и пили старые казаки, самые почетные в станице, которым не ловко было сидеть и пить в кабаке вместе с молодежью. Из кабака, находившегося неподалеку, в кривом и узком переулке, несся смешанный, глухой гул множества голосов. На самом майдане кружился карагод. Нарядные девки и молодые замужние казачки в красных, голубых и желтых сарафанах с серебряными позументами, с серебряными "понизями" и шапочками на головах, взявшись рука за руку, медленно ходили кругом; молодые казаки в синих черкесках, в красных коротких бешметах или в одних желто-красных рубахах, обшитых узким галуном, в высоких черных и белых папахах, в кучке стояли возле и разговаривали, искоса поглядывая на карагод; старухи в темных кубельках с красной обшивкой, сидели на завалине и на бревнах, наваленных в одном конце майдана, и вели мирную беседу, поглядывая на молодежь; ребятишки в кумачных рубахах бегали, догоняя друг друга, кричали, смеялись и дрались... Все пестрело, двигалось, кричало, смеялось и пело... Казаки иногда разрывали кружившийся карагод, сходили в него и пели вместе с девками:

   Как во поле яровый хмель

   Вился, извивался.

   Перевейся, яровый хмель,

   На мою сторонку:

   На моей ли стороне

   Приволье большое,

   Что приволье-то большое,

   JIyra зеленые...

   Немного в стороне от карагода, у вишневого садика, собрались молодые казачки, не участвовавшие в игре, грызли семечки и пересмеивались с казаками.

   Филипп, проходя мимо старух, приподнял почтительно папаху и направился к той кучке, которая стояла поближе к садику.

   - Здорово, казаки! - сказал солидно Филипп, подходя к группе молодежи.

   - А-а, здорово, Филюшка!... на девок пришел поглазеть?... Глаза, брат, растеряешь!.. - послышались веселые голоса и смех.

   Филипп тотчас же принял мрачный вид и сказал:

   - А то вам што ль одним?

   - И то правда: всяк, ведь, без жены-то, как без матки... И опять дружный смех поднялся среди казаков и казачек.

   Филипп принял его на свой счет, обиделся и, ругнувшись сквозь зубы, отошел к карагоду; он услышал позади чье-то замечание и хохот:

   - С виду гладок, а на зуб не сладок!...

   - Здорово живешь, Филюшка! - немного погодя, раздался за спиной у него серебряный девичий голос. Филип оглянулся. Толстенькая, круглолицая и румяная Дунька Непочатиха проходила мимо.

   - Слава Богу, - сказал Филипп с расстановкой своим хриплым басом.

   Веселая Дунька так и прыснула со смеху... Она остановилась и поглядела на него своими черными, веселыми и лукавыми глазами, а Филипп, глядя в эти глаза и на ее черные, дугообразные, тонкие брови, почувствовал в груди легкое замирание.

   - Што тебя не видать было? - спросила Дунька, сдерживая улыбку.

   - А што?

   - Да так...

   Филипп не знал, что ей сказать, и глядел, глупо и счастливо улыбаясь и чувствуя, что у него занимается дух.

   - А ты так вот, верно, с улицы не сходишь?.. - сказал он, наконец, тем же хриплым басом и с расстановкой.

   - Не такое мое сердце, чтобы дома сидеть!..

   - Дай семечек...

   - Поцелуй сучку в темечко! - сказала Дунька и, звонко захохотав, побежала в карагод.

   - Тьфу, сволочь! - плюнул обиженный Филипп и пошел было к кабаку.

   - А-та-ма-ны молодцы! за ясырем погулять на Куму на реку - кто охотник?... звонко дребезжащим и заливистым голосом закричал старый казак, вышедший из станичной избы, кидая вверх шапку. Филипп остановился и стал глядеть на старика.

   - Белоус, Белоус на гульбу собирается! - заговорили кругом казаки.

   - Кто в гулебщики, кто в гулебщики охоту имеет?..

   - Я! - отозвался пьяный безусый казак, смешивший своими выходками казачек у садика. Он кинул вверх шапку и, шатаясь, побежал ловить ее, но не поймал и, споткнувшись, растянулся на пыльной дороге. Майдан весь задрожал от смеха.

   - Вот богатырь - земля не держит!..

   - Кто ишшо охоту поимеет, ат-та-ма-ны молодцы? - опять крикнул старик на майдане... - Добра много добудем!.. кто охоч?..

   - Филюшка, валяй! жену себе у черкесов добудешь! - звонко крикнула Дунька из карагода.

   - А то што же? - мрачно сказал Филюшка и, желая хоть чем-нибудь досадить Непочатихе, кинул свою шапку вверх и сказал:

   - Я, дядя Никита!

   - Ну, вот молодец! вот нас и хватит!.. завтра уторком и тронемся, - заговорил Никита: - а теперь, ребята, ставлю угощение... Айда за мной!

   И они все трое направились к кабаку. Пьяный безусый казак, которого звали Багром, шел, размахивая руками и шатаясь, толкал плечом Филиппа и показывал ему на девок, говоря: - Хмель тычинку ищет, а девки все казаков... Гляди, как вьются...

   Но Филипп, заложив руки назад, гордо прошагал мимо и не удостоил девок даже взглядом.

   В растворенные низенькие двери хаты, в которой был кабак, несся смешанный гул пьяных голосов; иногда вырывалась шумная, нестройная песня, покрывал собою говор, иногда крепкое словцо вылетало наружу и замирало в звонком вечернем воздухе. Кружки казаков, не поместившихся в самом кабаке, сидели на дворе и пили вино, мед и водку. Двор был огорожен старыми, почти упавшими, плетнишками и порос зеленой травой - ползучим подорожником, круглолистым копеечником и жгучкой.

   - Тут народу - руки не пробьешь! - говорил старик Никита, заглядывая в дверь кабака: - ну, погодите, ребятушки, я пойду к Федосею, переговорю - он нам посудинку даст, мы и тут разопьем...

   - И то правда!.. Много раз лучше!.. - пьяным, восторженным голосом воскликнул Багор. Филипп безмолвно с ним согласился, Никита исчез за дверью и скоро вышел назад, неся глиняный обливной бочонок и стаканчик из белой жести.

   - Ну, вот! ну, вот! - радостно воскликнул Багор и, шатаясь, пошел за ним в угол двора. Филипп заглянул было сам в кабак, думая употребить свои три алтына, но не мог протесниться к стойке и счел за лучшее последовать за Багром и Белоусом.

   - Ну, хватим, ребята, - сказал Белоус, налив водки: - чтоб Бог удачи послал!.. Дай, Господи, во святой час да во счастливой!..

   Он опрокинул в рот стаканчик и достал из кармана две вяленых таранки.

   Старик Никита Белоус был небольшой, сухенький, с желтым лицом и рыжей клинообразной бородкой, наполовину желтой, наполовину седой. Нос у него был острый, "скопчиный", брови густые и седые, а глаза маленькие, желтые. Говорил Никита часто и много, человек был очень словоохотливый.

   Другой собеседник Филиппа, Ефим Багор, был положительный красавец - высокий, стройный, с продолговатым лицом, с темнорусыми вьющимися волосами и небольшими черными, веселыми глазами. Все девки в станице заглядывались на него. Он был боек на словах, пел прекрасно песни и плясал так, что не только в станице, но и во всем войске не нашлось бы ему соперника в этом. Когда были у него деньги, он гулял и пил почти без просыпу.

   - Ну-ка, Филюшка, на, тяни! - поднес Никита Белоус жестяной стаканчик Филиппу.

   - Будем здоровы! - важно сказал Филипп, выпил и внушительно крякнул.

   - На-на, закусывай, а ты, Яхимушка, наливай сам...

   Багор налил и, проговорив: "Пожеламши доброго здравия", - выпил и так же крякнул.

   - На меня, ребята, положитесь без сумнения... - чистя таранку, заговорил скороговоркой Белоус: - я вам такие места покажу, каких никто не знает... Я там ведь все знаю - кажный кустик, всякой барачек! С молодых ден проникал там... У меня и кунаки были, и теперьча есть тоже... Эх, Джюбиляй-татарин был мне кунак, вот голова!.. Што мы с ним косяков поотогнали, народу сколько побрали в полон - сила сильная!.. И где не припало побывать? и на Аграхани, и в море, и в Персии... Повидал видов на вольном свете!.. Я ведь бывалый воробей!..

   - А в Турции бывал, дядюшка? - спросил Багор,

   - У-у! ты спроси, где я не был?..

   И Никита без умолку пошел рассказывать о своих похождениях. Оба слушатели его проникались должным к нему уважением и стакан за стаканом тянули водку. Филипп стал веселеть и почувствовал легкий шум в голове. Он глядел прямо в рот Никите и думал о том, какой он славный и отважный казак, этот Белоус. А Никита, сняв папаху и ероша слипшиеся на лбу потные волосы, говорил и говорил, не останавливаясь. Водка подходила уже к концу. Багор совсем отяжелел и лишь покачивал головой на речь Никиты, но Филипп чувствовала сильное желание выпить еще.

   - Дядюшка! - обратился он к Белоусу: - на вот три алтына, поди, ишшо водки принеси.

   - А! вот молодчик! - с всегдашней своей живостью воскликнул Никита и, вскочив, почти бегом побежал с бочонком в хату.

   Солнце уже село. Румяная заря горела на западе. Неподвижные, словно замершие верхушки верб и тополей, росших на левадах, алели и отчетливо выделялись на голубом фоне неба. Воздух был прозрачен, чист и звонок.

   - Ты бы, Яхимушка, песню што ль возгаркнул! - сказал, Никита, принесши бочонок и садясь на прежнее место.

   - И то! - подхватил Филипп, чему-то радуясь и широко улыбаясь.

   - В наших руках, - отвечал Багор, подымая отяжелевшую голову и прибодрясь. Он уселся половчей на траве и, кашлянув, запел: "Ой кручи-и-нушка ты моя, кручинушка великая-а-я, Никому ты, моя кручи-и-нушка, неизвестна".

   Никита стал ему подголашивать тонким, дребезжащим подголоском, а Филипп брал густой октавой и помахивал рукой, как дирижер. Оба помощника - и Никита, и Филипп, пели плохо и лишь мешали своему товарищу; у Филиппа голос был глухой и сиплый. Зато Багор заливался соловьем: богатейший - сильный, гибкий и высокий, голос его разливался тоскующими переливами и хватал за сердце:

   Известна ты, моя кручинушка, ретивому сердцу,

   Покрыта ты, моя кручинушка, белой грудью,

   Запечатана ты, моя кручинушка, крепкой думой.

   Запой-ка, запой, мое сердечушко, мое ретивое,

   Заслышь-ка, моя лебедушка, заслышь, мой голосочек,

   Уж выдь, моя раздушечка, на красный крылечек,

   Погляди-ка, моя сударушка, ты в чистое поле:

   Не белы-то снеги в чистом поле забелелися,

   А забелелися дружка милого белые палаты,

   Во палатах раскинуты шатры шелковые,

   Во шатрах-то стоят три столика дубовые,

   На столах-то пораскинуты скатерти браны,

   За столами-то сидят три молодца бравы...

   - Дай бойца!... Кто один на один - выходи!... - послышался крик у ворот.

   Багор остановился и оглянулся. Невысокий, широкоплечий молодой казачок, с маленькой белокурой бородкой, стоял в одной рубахе с засученными рукавами и вызывающе поглядывал на группы пивших казаков.

   - Эх, хотелось бы мне этого Андреяшку снять! - сказал Багор, сжав кулак.

   - А кто мешает?... Валяй!... - живо посоветовал Филипп.

   - Да, валяй!... У него, брат, заручка есть... Уж он зря не выйдет, там подмога где-нибудь сидит...

   - А ловок, шельмец, этот Капыш - страсть! Сразу обобьет крылья... - сказал Никита.

   - Кто?! - вдруг, воспылав отвагой, воскликнул Филипп. - Андреяшка?! Да я его с одного маху пополам перешибу!...

   - Обгоришь!...

   - Я?!

   - Ушибет!... уж дюже живой парнишка!...

   Филипп молча встал, надел кафтан в оба рукава, засучил их и вышел к Андреяшке.

   - Давай! - кратко, но внушительно сказал он, сжав свои огромные кулаки.

   - По бокам ай по мордам? - спросил Капыш.

   - По чем попало!...

   Андреяшка стоял в нерешительности.

   - Да нет! - сказал он, наконец: - тебя не пробьешь - ишь какой бугай... Выходи, коль хочешь, вот на нас с Тишкой бороться...

   Андреяшка оглянулся на большого, сухощавого и сутуловатого казака, стоявшего сзади, подпершись в бока руками.

   - Давай!...- отвечал не робея Филипп. - За пояса ай за ломок?

   - Давай на ломок!

   Андреяшка сейчас же схватил Филиппа руками от левого плеча и под правую мышцу, а Тишка ухватился поперек, у поясницы. Филипп попробовал было стряхнуть их разом с своих плеч, но после нескольких усилий почувствовал, что не тут-то было. Выпитая водка много ослабила у него не только ноги, но и руки. А Капыш, между тем, давил ему кулаками хребет, Тишка, как в тисках, сжал бока, Филипп уже теперь стал в оборонительное положение, стараясь не сразу поддаться им, но знал, что рано или поздно если не оба борца, то наверное один будет сидеть на нем. Он уперся ногами как можно крепче и как будто прирос к одному месту.

   - А подножку зачем?... уговор был - на ломок!... - говорил лишь он, чувствуя, что коварный Андреяшка стал подбивать его под ногу.

   - Ну, ну, ребята, дружней!... вот суды его - тут помягче!.. дружней, дружней, ребята!... Ну, разом! - раздавались кругом голоса зрителей.

   - Тишка! ежели за ноги хватать будешь, зубы повыбью!... - крикнул Филипп и почувствовал, что его, при помощи чьей-то новой силы, стали подавать к воротам.

   - Ну-ка, разом, ребята, разом!... Вот тут его положите!... Филипп выбивался из сил, стараясь не поддаться, сбил на колени Тишку, но наконец Андреяшка успел-таки подбить его под ногу, и Филипп упал и почувствовал, что попал плечом в какую-то мягкую, полужидкую массу. Он глянул и закипел от негодования на коварство своих противоборцев: рукав его кафтана был испачкан и обделан в самом лучшем виде. Филипп вскочил ругаясь и кинулся за Андреяшкой и Тишкой. Андреяшка успел увернуться за ворота, но Тишка не увернулся, и здоровый кулак Филиппа попал ему в спину между предплечьями. Тишка растянулся в воротах, подняв облако пыли. Дружный хохот загремел кругом. - Буде! Брось! - останавливал Никита своего разгневанного собеседника и тянул его за рукав.

   - Ну, черт куцый! - погрозил кулаком Филипп Капышу, который убегал к майдану: попадешь ты мне под палец!... Я тебе припо-о-мню!...

   - Пойдем! брось! - продолжал уговаривать Никита.

   - Ведь какой, подлец, хитрый, - тяжело дыша и отряхая пыль, говорил Филипп. - Я думаю: чего это они прут меня к воротам?... Ан они вон чего вздумали... Новый кафтан!...

   И Филипп с сокрушением сердечным поглядел на плечо и на потерпевшее место.

   - Вот какая ведь ехидная скотина!...

   - Да ничего! наплюй на все!... Ты не трогай только зараз его, рукав-то; нехай подсохнет, тогда сам обомнется!... Ведь это - не сало, это отомнется! - утешал Никита, таща за рукав своего друга к прежнему месту, где осталась водка и сидел уже Багор. Но Филипп долго еще не мог успокоиться и все ругался.

   - Да брось, говорю! - убеждал Белоус: - экое сердце у тебя горячее, право! Помогай вот Яхиму!...

   Багор пел:

    

   Как плывут там, выплывают два снарядные стружка,

   Они копьями - знамены будто лесом поросли...

   На стружках сидят гребцы, удалые молодцы,

   Удалые молодцы, все донские казаки...

    

    

   Поздно уже ночью воротился Филипп домой. Панкратьевна, отворив дверь на его стук, так и ахнула.

   - Ах, кобелев ты сын! кобелев ты сын! - с плачущей и негодующей нотой в голосе начала она: - и в кого ты уродился, шалава ты этакая? А!...

   - Мамушка! - глубоко-виноватым голосом проговорил Филипп и стал на колени, опустив голову с видом кающегося грешника.

   - В людях дети, как дети, а ты, висляй ты этакий, лишь на страмоту гож!.. Ах, горой тебя положи!...

   Панкратьевна в негодовании не могла уже больше говорить и запустила обе руки в лохматые кудри Филиппа, в те самые кудри, которые так старательно несколько раньше намазывала коровьим маслом и причесывала. Филипп покорно мотал головой из стороны в сторону, пока мамушка, наконец, уставши, не освободила своих рук из его волнистой гривы.

   - Мамушка! - сказал он тогда голосом, в котором звучала глубокая обида: - мамушка!... земли я напахал!...

   - Да я разве за это, дурак ты этакой, браню-то тебя?...

   - Напахал я земли, мамушка? - настойчиво продолжал Филипп.

   - Ну, напахал! за то - молодец, а так-то зачем же страмитъся-то?... Ты глянь-ка, как ты одежу-то изгадил!...

   - Пшенички посеял я, мамушка? - продолжал, не слушая и торопясь высказаться, Филипп: - овсеца посеял? бахчу спахал? рыбки наловил? дичинки набил?...

   Тут он остановился и с расстановкой заключил свою речь:

   - А теперь я выпил - вот и все!...

   И, сердито бросив кафтан на пол, он ушел из избы с видом незаслуженно оскорбленного человека. Панкратьевна вздохнула и проговорила:

   - То-то неразумен-то!...

   Потом достала из печи и поставила на стол блинцы, лапшевник и засушившуюся уже курицу.

   - Поди, повечеряй! - отворив дверь, крикнула она Филиппу, который возился под сараем у арбы и что-то ворчал. Голос Панкратьевны был все еще строг, но примирительная нотка звучала уже в нем и не ускользнула от слуха оскорбленного чада.

   Филипп через несколько минут вошел, сел за стол и молча начал есть.

   - Ведь я, глупой ты парень, разве хочу, чтобы ты так какой-нибудь был?... Ведь любя наказую!...

   Филипп засопел носом и заморгал глазами.

   - Кабы мне тебя не жалко было, дурья ты голова (Панкратьевна тоже заморгала глазами и уже готова была всплакнуть), кабы не жаль-то было, разве бы я стала?...

   Филипп был тронут и почувствовал всю глубину своей вины и всю бездну своего падения.

   - Прости, Христа ради, мамушка! не огневайся! мой грех! - виноватым голосом заговорил он, перестав есть и поднося ладони к глазам.

   - Ну-ну, ешь, ешь, мой сердешный, ешь! - поспешила уговорить его Панкратьевна, и Филипп опять принялся есть, с треском раздирая руками курицу.

   - А я, мамушка, завтра с гулебщиками пойду ясырь добывать! - сказал он после значительной паузы, с трудом прожевывая высохшее куриное мясо.

   - И-и, вот уж зря-то, так зря!...

   - Нет, мамушка, как хошь - поеду! Сказал - слова своего не переменю...

   - Ну, зачем табе? недостача што ль у нас в чем? Все у нас есть, слава Богу...

   - Это - так, мамушка! а все-таки поеду!... Казаки едут, и я поеду... Тобе китайки на халат привезу, на моленье нарядная будешь ходить... А себе женку добуду, татарку!...

   - Ой, ну, тебя! на болячку! Чего ведь болтает-то!

   А Филипп так и зашипел довольным смехом, забыв и оскорбление, и все невзгоды. Он, действительно, мечтал захватить и увезти какую-нибудь черноокую черкешенку, как увозили другие казаки очень часто в то время; увезти и жениться на ней, и жить да поживать с хозяйкой... Вот бы доброта-то была! Пусть тогда досада берет станичных девок на черкешенку, а он будет ее беречь и любить вместе с мамушкой.

   - Вправду, мамушка, вправду,- заливаясь сиплым и счастливым смехом, повторял Филипп.

   - Буде тобе, бесстыдник! лоб-то перекрести, да ступай спать!..

   - А ведь из них, из татарок-то, есть ух какие красовитые!... их-хи-хи-хи-хи!...

    

   На другой день рано утром Филипп, суровый и мрачный с похмелья, седлал своего коня. Голова у него страшно болела. Красивая буланая лошадь, с сухой горбатой головой, на которой отчетливо выделялись все жилки, с тонкими, невысокими ногами, широкой грудью и широким задом, не стояла на месте, недовольно прижимала острые, небольшие ушки и нагибала голову, стараясь достать и укусить своего хозяина.

   - Стой, ч-чорт! ухмыляйся ишшо!... Я так ухмыльнусь!... - кричал на нее Филипп хриплым голосом.

   Панкратьевна готовила сухариков и бурсачиков и наполняла ими переметные сумы. Она еще раз попробовала было убедить своего Филюшку не ездить.

   - Останься, родимый мой!... Вот как у меня сердце болит... Сон ноне нехороший видала: как будто зуб выпал...

   - Ну, стало быть, и выпадет скоро, - заметил сердито Филипп и продолжал собираться. Панкратьевна поняла, что уговоры ее напрасны, и упрямый Филюшка не переменит своего решения.

   Солнце только что поднималось из-за верб, когда подъехали к воротам Никита Белоус и Ефим Багор.

   - Готов? - крикнул звонко Никита.

   - Зараз...

   Филипп приторочил к седлу переметные сумки с сухарями и бурсаками и старый, порыжевший зипун. Панкратьевна вышла, неся в руки небольшую сумочку.

   - На-на, вот, сынушка, - сказала она, подавая сумочку.

   - Чаво это?

   - Вишенки сушеной...

   - Э-это!... охота тебе, мамушка! как будто на год отъезжаю... Лишнее все... ворочусь - тогда доем...

   Панкратьевна с грустью слушала суровый и твердый голос сына и лишь слабо попыталась возразить:

   - А то бы взял...

   - Нет, мамушка, некуда! оставь! Пойдем, помолимся на дорогу.

   - Зда-а-рово, Панкратьевна! - крикнул Никита из-за ворот, привстав на стременах.

   - Слава Богу, Микитушка!

   - Жива?

   - Покель Бог грехам терпит, попрядываю, - печально отвечала Панкратьевна я пошла вслед за сыном в курень.

   Филипп подпоясал кинжал, надел шашку и ружье и присел на минутку. Потом встал и начал молиться, кланяясь в землю и читая про себя: "Господи помилуй", внутренне же прося удачи в своем деле.

   - Ну, прости, мамушка! - сосчитав сорок раз "Господи, помилуй", сказал Филипп.

   - Господь простит, мой кормилец! - со слезами на глазах сказала Панкратьевна: - молись Пресвятой Богородице, сынушка, да береги себя... Ты у меня один всего и есть на белом свете...

   - Не плачь! Ведь не в первой еду!..

   Филипп заторопился и, выйдя на двор, ловко вскочил на лошадь.

   - Прости, Панкратьевна! - крикнул Белоус. - Филипп не сказал ничего, лишь оглянулся и снял папаху. Панкратьевна долго стояла у ворот и глядела им вслед, пока они не скрылись, потом вздохнула, утерла занавеской заплаканные глаза и пошла хлопотать по хозяйству.

    

    

   Казаки выехали за станицу, поднялись на горку, тянувшуюся в версте от станицы, и оглянулись назад. Маленькие курени белые и желтые, крытые камышом и корой, торчали из-за густозеленой каймы левадов. Из глиняных, саманных труб кое-где вился дымок, медленно поднимался вверх и расплывался в воздухе. За станицей пестрели телята, лошади и коровы.

   Филипп отыскал глазами свой курень и вздохнул. Ему не в первый раз приходилось покидать станицу для набегов, а всегда как-то больно сжималось сердце, когда шаг за шагом эти маленькие избушки скрывались и прятались за вербами. И не очень большое как будто дело, думалось ему, напасть врасплох на аул и захватить ясырь, а голову сложить можно всякую минуту: или черкесы соберутся толпой, догонят и изрубят в куски, или на калмыцкий улус наткнешься и не уйдешь от пули... И вставала перед ним трогательная картина: лежит он в темном лесу, в Кочкуренском, как поется в песне, лежит, умирает и просит он своих товарищей отнести поклон тихому Дону и родимой матушке: "пусть она не тужит, пусть не плачет обо мне; на то, знать, она родила меня, чтобы помереть в чужой стороне; расскажите ей, моей родимой, как кончалась моя жизнь"... И останется он лежать буйной головой в ракитовом кусте, резвыми ногами в ковыль-траве; сквозь тело белое трава прорастет, прорастет трава и цветы расцветут. И на заре утренней и вечерней заре будут слышать эти цветы, как издалека несется к ним тонкий плач и полные жгучей скорби и томительной кручины причитания его мамушки, и заплачут они чистыми, серебристыми росинками вместо слез...

   Вот казаки спустились в балку, и станица совсем закрылась от них. Одна степь широкая и зеленая, как море, раскинулась кругом. Утреннее солнце ярко блестело на молодой зелени. Травы пестрели и переливались различными тонами. Далеко, на самом горизонте, они синели, как седые курганы, задумчиво поднимавшиеся там в тонком голубом тумане. Ближе они становились темно-зелеными, а еще ближе светлели и пестрели самыми разнообразными цветами. Цепкая и тягучая повитель с бледно-розовыми цветочками переплела желто-зеленый, только что начинающий белеть, ковыль; темнолиловая, высокая, с густым запахом богородицкая травка поднимала свою махровую головку из лохматого овсюка; зеленый красавец пырей с пушистой головкой и молодой чернобыль перемешались с желтым дроком, румяной червоницей и крепким, приземистым белоголовом. Звенели жаворонки, свистели перепела, красивый пестрый стрепеток с дребезжащим свистом, чиркая, поднимался от дороги и вился, летая кругом. Кобчик, трепеща крыльями, повисал в воздухе и потом, схватив кузнечика или ящерицу, с веселым пронзительным писком улетал в соседнюю балку. Коршун или белый лунь важно и степенно плавал в высоте и иногда застывал в одной точке.

   - Эх, травы ноне Бог послал!.. - сказал Никита, прищуриваясь и поглядывая кругом.

   - Д-да!.. сенов казаки наберут!... - ответил Багор.

   Филипп молчал, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Чистый, живительный степной воздух, благоухающий острым и тонким запахом поля, широкий, неоглядный простор, веселый день, яркая зелень, цветы - все это он чувствовал, видел, слышал, все вливалось ему в грудь какою-то живительной струей и захватывало дух сладкой и вместе томительной болью. Не в первый раз он видел эту степь, и всегда она захватывала и покоряла его себе; всегда он не мог налюбоваться на нее, и хотелось ему и смеяться, и плакать, и петь - петь вольную и захватывающую, чарующую, как степь, песню.

   - Тут вот, на этой степи, мы с Тимошей Балахоном сайгаков сколько побили, страсть!.. - говорил Никита Белоус.

   - Во-он там, у энтого кургашка бывало заляжем, уж я знаю, что они в балку на водопой ходят этой тропкой, заляжем и ждем... Раз так-то легли, а у Балахона живот болел... И потехи, братцы мои!..

   - Нам тоже довелось с родителем поджиться тут, - сказал Багор: - место славное...

   - Э-э! это што за славное!.. вот я места знаю по Чиру, ну, места-а! Ездил я там в прошедших годах...

   Белоус напал на свой конек и заговорил без умолку. Казаки ехали шагом, изредка лишь пускали мелкой рысцой, Филипп все молчал, глядел в степь, слушал Белоуса и плохо его слышал: больше занимало его, как буланый конь его часто перебирал своими острыми ушками, как он кивал беспрестанно головой и махал хвостом, отгоняя мух, изредка нагибался, хватал траву и потом долго жевал ее.

   В полдень остановились в одной балке, попоили в родниках лошадей и пустили их покормиться и отдохнуть. Вместо обеда, погрызли сухарей и легли спать. Когда жара немного спала, оседлали лошадей и опять тронулись в путь. И опять Белоус без умолку рассказывал разные занимательные истории, а когда умолкал, то Багор в полголоса начинал напевать тягучую, длинную песню о том, как "два братца, два, родимые в поле чистом соезжалися, родного роднею сознавалися". К вечеру жара совсем спала, и казаки поехали крупной рысью.

   Ночевали у какой-то степной речки, заросшей камышом и кугой, водяными лопухами, белыми и желтыми лилиями. Опять поели сухарей и бурсаков, напились из речки воды - вода была теплая и пахла илом, попутали треногами лошадей и легли спать, подложив под головы седла.

   Опять рассказывал о чем-то Никита Белоус. Багор изредка его перебивал и спрашивал о чем-то. Филипп слышал отрывки интересных историй, но еще более интересно и занимательно было для него то, что он видел и слышал кругом, - та вечная красота природы, которая жила в каждом лепестке, в каждом кузнечике и козявке.

   А небо с необъятным простором раскинулось надо всем и смотрело на землю своими частыми, прекрасными звездами. Филипп глядел в темно-синий сумрак и думал: о чем это небо беседует с землей? А оно непременно ведет разговор! Недаром так дрожат и приветливо моргают ясные звезды и что-то таинственное и непонятное, влекущее, смотрит из прозрачной глубины.

   - А говорят, ворожХц был? - услышал Филипп голос

   Багра, лежавшего рядом.

   - Степан-то Тимофевич?.. У! не то ворожец, прямо колдун! да какой колдун-то! Его ни пуля не брала, ни замок не держал... Я в энти года ишшо молод был, а родитель мой покойный (царство ему небесное!) гулял с ним... Погрешил-таки покойничек, пришлось рыбки половить и по морю, и по Волге... Припало погулять на вольном свете!.. Вон гуляли, так гуляли, не по нашему!..

   - Что и толковать!.. тогда попросторнее было...

   - Нет, брат, народ был настоящий, а ноне што?!.

   - И ноне бы погуляли, кабы царь Петро со своими немцами не давил...

   - Э-э! вы вот млады, зелены ишшо, зеленей молодой травочки, а я старик, я знаю... И не дюже давнее кубыть время, а инако было... Ноне што! вон какие утеснения казацству, а казацство молчит! Заставят и одежу немецкую надевать да бороды брить... А попробовал бы царь в те поры...

   - Все одно...

   - Нет, скусил бы зуб-то!..

   Светлый жучок пролетел пред самыми глазами Филиппа и едва не захватил своим крылышком его по носу. Филипп неуклюже махнул рукой, чтобы поймать его, но жучок был уже далеко. Где-то вдали прокричал несколько раз кулик стонущим, болезненно-скорбным криком; над речкой с шумом и глухим свистом пронеслась стая диких уток.

   - А грозный был, сказывают, человек? - опять услышал Филипп голос Багра.

   - Да, страшен-то, страшен, толковать не остается... А правду и волю любил...

   - Крови много пролил неповинной, старики рассказывают...

   - В этом грешен... А все иной раз так доводилось, что и сам, как малое дите, ревел... Как девку-то свою, персиянку, утопил, сколько время прослезовал...

   - А до девок-то, верно, охотник был?

   - Был грешок...

   Наступило молчание. Лошади фыркали где-то вблизи; в камышах что-то заплескалось и пискнуло.

   - Ужак лягушек ловит, ишь! - сказал уже сонным голосом Белоус.

   - А што, он, говорят, жив и теперя?.. - спросил опять Багор, которого сильно заинтересовала история Разина.

   - А как же! жив живехонек и по век не скончается...

   - Где же он проживает?

   - А в Туманных горах...

   Багор опять затих, задумавшись о чем-то. Белоус повернулся к нему спиной и скоро засвистел носом.

   - А далече эти горы? - спросил Багор, но в ответ услышал лишь тихий и ровный свист и сипение уснувшего Белоуса.

   Филипп тоже начал дремать. "О чем это у неба идет разговор с землей? куда манят звездочки и куда они так ровно и тихо плывут?" - все думал он, но не додумался ни до чего и заснул.

    

    

   На восьмой день после выступления из своей Пятиизбянской станицы, они подъезжали уже к Кавказским горам. Солнце только что свернуло с полудня, когда они достигли какой-то речки, о которой раньше все толковал Белоус. Они остановились, расседлали лошадей и загнали их в камыш, связав предварительно всем трем поводья. Филипп остался караулить лошадей, а Белоус с Багром перебрели через речку и пошли к синевшему на полугоре, верстах в семи, лесу. Белоус говорил, что за этим лесом должен быть аул.

   - Уж я места знаю!.. Татары теперь в горах, ай у моря, на грабеж уехали, а в ауле старичишки одни да бабы... Добыч будет, не зевай, ребята!..

   Филипп долго ждал их и время от времени глядел кругом по степи и вдоль по речке. На горизонте видны были белые, как облака, и голубые вершины гор. Зарево дрожало и переливалось серебряными, прозрачными волнами. На речке, саженях в тридцати ниже, плавала пара лебедей. Они тревожно оглядывались на лошадей и на Филиппа, выгибали свои красивые шеи и подымали черные носы кверху, но не летели.

   - Эх, ловко хлопнуть бы, - думал Филипп и брал прицел в лебедей из своей турки, но не стрелял, жалея заряд и лебедей и боясь выстрелом привлечь чье-нибудь нежелательное внимание.

   Часа через три вернулись Белоус и Багор.

   - Ну, Филюшка, добыча будет!.. В ауле, кроме баб да ребятишек, никого нет, да мы их трогать не станем: какая из них корысть?.. А там вон, за горкой, табун есть конский, вот подживемся... При нем один лишь старичишка... Вот дождемся ночи да и с Господом!..

   Казаки легли и стали дожидаться вечера. Филипп из любопытства сходил к тому месту, откуда был виден аул и табун.

   Серые, разбросанные в беспорядке сакли виднелись на берегу узенькой и светлой речки. Никого не было видно, кроме живописной группы ребятишек на песке и нескольких черных головок в воде. В полуверсте, выше по речке, пасся табун лошадей. Старик в белом, рваном бешмете внакидку, в синих шароварах и в лохматой шапке сидел на корточках под деревом и что-то варил. Синий дымок вился и медленно таял в воздухе. Лошади стояли, сбившись в одну кучу в стойле, по колени и по брюхо в воде. Несколько молодых кобылок, отбившись от табуна, щипали траву у перелеска.

   - Наши будут, - сказал про себя Филипп и вернулся к товарищам.

   На совете было решено Белоусу и Багру заехать от аула и пугнуть лошадей в "Астраканскую" сторону, а Филипп должен стать от леса и, если табун кинется в его сторону