Главная » Книги

Йенсен Йоханнес Вильгельм - Поход кимвров, Страница 2

Йенсен Йоханнес Вильгельм - Поход кимвров


1 2 3 4 5 6 7 8

жарко дыша, поглядывали сквозь нависшие космы волос, словно сквозь решетку, то на двор, то на солнце: долго ли еще до полудня?
  
   Центром всеобщего внимания был, разумеется, сам Толе; взоры всех устремлялись к нему, стоявшему на пригорке, опираясь на рукоять секиры, к старику хозяину с длинными седыми волосами, выбивавшимися из-под куньей шапки.
   Старик был дородный, с бычьей шеей, кряжистый и мускулистый, с сильными руками, уже слегка трясущимися, с вывернутыми красными краями век и слезящимися глазами, но с властным взглядом, смотревшим в упор на того, с кем старик говорил. Особую силу приобретал взгляд Толе, когда он смотрел на женщин; они чувствовали его даже на расстоянии и волновались, даже если он и смотрел благосклонно.
   Взоры любопытных тем более приковывались к лугу, что рядом с хозяином стоял почетный гость, Норне-Гест. Он зашел погостить в усадьбу, и в честь него-то и был устроен смотр. С его прибытием всегда связывались особые ожидания, его пребывание нарушало обычное течение будничной жизни.
   А двум старикам было о чем поговорить между собою, и они, видимо, горячо беседовали все время; Толе даже откинулся назад, словно готовый упасть под тяжестью обрушившихся на него вестей - должно быть, речь шла о великих событиях, но самого разговора никто не слыхал: оба стояли так далеко от всех прочих, что даже самые ближние не могли ничего уловить. Все знали, что стариков связывала давняя дружба, и можно было припомнить в прошлом не один пример большой перемены в судьбе некоторых домочадцев, произошедшей в то время, когда скальд гостил в усадьбе.
   Даже рабы глядели на него с упованием, зная, что он не преминет посетить их норы: он знал о них то, чего не знали их хозяева; входил в их нужды, печали и радости. Те из них, кто был в свое время захвачен в плен и сохранил еще воспоминания о родине, могли рассеять тоску в откровенной беседе с НорнеГестом. Редко оказывалось, чтобы родной край пленника был совсем не знаком скальду, чтобы он не побывал хоть раз и там.
   После окончания ристалищ оба важных зрителя стали подниматься с луга на откос позади усадьбы. Тсс!.. Это они направились в священную рощу, где находился жертвенный камень. Погадать? Может быть, на зелье, может быть, по светилам небесным?
   Средь бела дня не страшно подойти к роще, и кое-кто из самых отчаянных подростков двинулся по пятам за стариками; ведь никто не обращает внимания на любопытных ребят, но они-то всегда все видят.
   И вот они видели, как старики прошли за частокол в лесок, образовавший как бы обособленный островок, не доходя до большого леса; опушка леска или рощи густо заросла кустами и деревьями помельче, а в глубине росли крупные деревья, обступавшие источник и пруд. Все это были недосягаемые святыни, не говоря уже о священных хижинах, разбросанных там на открытой лужайке и между деревьями; это были страшные хижины, обители ужаса; и всех ужаснее была длинная бревенчатая хижина, где находилось само капище и трапезная, в которой пировали мужчины в дни торжественных жертвоприношений. Сами деревья нагоняли жуть своими старыми узловатыми, засохшими сучьями и ветвями, увешанными скелетами, черепами и рогами жертвенных животных, а также людей. Часть старых, почерневших от времени и высохших до костей трупов попадала на землю и валялась под деревьями. Словом, тут было целое кладбище; стоило кому-нибудь войти в рощу, как гнездившиеся там вороны, крупные, сытые, медлительные птицы, почти ручные, снимались с мест и тотчас же снова садились на деревья с солидным бормотаньем, словно узнавая и приветствуя вошедших.
   Трупы и вонь от них не пугали ребят: им не в диковинку было видеть мертвые тела и нюхать всякую падаль, и их неудержимо влекли к себе ужасы, таившиеся в капище. Кое-что им было известно, но недостаточно, и, прильнув глазами к щелям в частоколе, они старались разглядеть, что там творилось. Пока Толе с Норне-Гестом ходили между хижинами, за ними легко было уследить - оба и впрямь направились к жертвенному камню, и Толе зачем-то положил на него руку, - но когда старики входили в хижины, любопытные терялись в догадках и изнывали от досады. Когда же наконец оба посвященных вознамерились войти в самое капище, волосы стали дыбом на головах ребят, и они, разинув рты, невольно отвели вытаращенные глаза от щелей и обратили их к небу, как бы призывая его в свидетели: ведь те двое, дерзнувшие войти в обитель самого божества, должны были теперь ослепнуть!.. Ребята только одно это и знали о святилище: кто узрит его ужасы, непременно ослепнет. И чаша была переполнена - ползком, на четвереньках смельчаки уходили из чащи, подальше от опасного места, пока не выбрались в поле, а там живо вскочили на ноги и во весь дух понеслись к жилью, чтобы сообщить товарищам и матерям о том, что дедушка и высокий чужой гость полезли прямо в пасть к злому духу!
   А тем временем Толе и Норне-Гест вошли в капище. В дверях им пришлось нагнуться, потом шагнуть с высокого порога глубоко вниз - капище находилось наполовину под землей, и дневной свет проникал в него только через дверь; но на полу горел костер, слабо озарявший середину помещения и оставлявший в тени все углы. Древняя старуха поднялась навстречу пришедшим, вся сгорбленная и скрюченная, но живая, и беззубый рот ее болтал без умолку, по-сорочьи, красные глаза были грязны, и все морщины на лице полны копоти, крошечная голова совершенно облысела, пальцы почернели и потрескались от вечной возни с огнем. Его надо было поддерживать все время - это был священный очаг всего народа, не угасавший круглый год, обновлявшийся лишь на празднествах солнца; заботы о костре, не считая других обязанностей при богослужениях, и лежали на гюдиях.
   Их было довольно много; жили они в хижинах внутри частокола и хранили огонь по очереди; были среди них и молодые девушки, и даже совсем девочки, новопосвященные, которые обучались у старых: как закалывать жертвы, гадать по их внутренностям, творить заклинания, варить колдовское зелье и прочему искусству общения с темными силами, что тоже входило в обязанность гюдий. Кто раз попал за частокол, тому уж не было дороги назад: женщины, посвященные служению неземным силам, не могли вернуться в мир земной жизни.
   Случалось, что из посвященных юных гюдий вырастали цветущие молодые девушки и слава о их красоте проникала за пределы частокола и разбивала сердца мужской молодежи, которая не могла не сожалеть о том, что такая красота пропадает задаром, якобы во славу неба! Как относились к этому сами девы, никто не знал: частокол строго оберегал тайну, как и их самих. И как бы красивы ни были некоторые из них в молодости, все кончали свою жизнь в заповедной роще такими же старыми ведьмами, как другие гюдии, если вообще доживали до старости.
   Гюдии были девами; тайны жизни и смерти в известном смысле оставались для них запечатанными семью печатями; зато в других отношениях старухи набирались жуткого житейского опыта и переставали быть людьми, не обладая, однако, наивностью животных. Из всех живых существ гюдии были самыми жестокими.
  
   Толе приветствовал старуху и обошел с Гестом все святилище; потом он снял с возвышения в глубине капища лежавший там священный обруч из чистого золота, такой тяжелый, что им можно было убить человека, и передал его в руки Гесту - знак большого доверия и почета, ибо никто, кроме верховного жреца, не смел касаться обруча и всякий, дотронувшийся до него, даже нечаянно, искупал свою вину смертью на костре, становился жертвой огня. Прикасаться к обручу разрешалось лишь в особо торжественных случаях, и прикосновение это налагало строгие обязательства: на обруче давались клятвы, которые считались нерушимыми; молодые пары сочетались на всю жизнь, давая друг другу обет верности на обруче. Он изображал солнце, золотой солнечный круг, и прикасавшийся к нему вступал в союз с самим небом, оставаясь верным своему обету. Норне-Гест взвесил обруч на руке и кивнул головой; Толе, положив обруч обратно на место, тоже кивнул.
   Перед возвышением стоял огромный жертвенный котел, выкованный из чистого серебра, богато украшенный изображениями, таинственными письменными знаками кимвров, понятными лишь посвященным; теперь он был вычищен и блестел, как новый, но во время больших жертвоприношений, когда верховный жрец с помощью гюдий совершал обряды, необходимые для поддержания мирового порядка, в котле этом дымилась свежая кровь. По его огромным размерам можно было судить, каких хлопот и трудов стоило наполнить его кровью и что это делалось не по пустякам. Ярко и вместе с тем загадочно выступали в окружающем полумраке изображения на его серебряных стенках, отражавших красные блики огня.
   На самой верхней ступени возвышения стоял, словно дом в доме, ковчег с дверцей. Толе отворил ее - за нею пребывало само божество.
   Старая гюдия, давно ревнивым оком следившая за его движениями, заверещала от страха и зажмурилась. Но он отстранил ее локтем, сунул руку в святая святых и вынул оттуда божество.
   Оба они с Гестом о чем-то таинственно совещались, сблизив головы, не тратя лишних слов, но обмениваясь многозначительными кивками головы и выразительно подмигивая друг другу. Сгорбленная старушонка суетилась позади них, бормотала про себя что-то невнятное и сыпала что-то на огонь, как бы в искупление совершенного святотатства. Когда в капище запахло пряным смолистым запахом, она еще сунула в огонь собственный палец и держала его там, пока не запахло горелым мясом, попрыгала кругом по-птичьи и, наконец, разостлалась в прах лицом вниз: она сделала все, что могла!
   А оба верховных посвященных не причинили богу никакого вреда; они только разглядывали его. С виду это был совсем небольшой божок, меньше двух пядей в длину, что-то вроде грубо вырезанного из дерева человеческого плода, болванчик с едва намеченной головой, без рук, но с продольной бороздкой внизу туловища, обозначавшей место разделения ног. Дерево почернело от времени и пропиталось жиром; глаз и носа не было, но рот был намечен поперечной бороздкой, на которой виднелись следы свежего масла. Божок ел в дни летнего солнцеворота; лучи солнца, падавшие сквозь двери капища прямо в святая святых, растопляли масло на губах божка, и это была его кормежка в течение всего года. Впрочем, в сущности, это была богиня - Толе грубо ткнул пальцем в половой признак и красноречиво хрюкнул. Потом он перевернул идола, но сзади на нем не было никаких следов отделки - с этой стороны божество рассматривать не полагалось. Зато по всему туловищу - и спереди, и сзади - сияли черные обугленные дырки, похожие на те, что получаются при добывании огня; в сущности, идол был древним огнивом; никто не мог определить его возраста, но во всяком случае он был не моложе самих кимвров и всегда, с самых незапамятных времен, находился в их владении, передаваясь по наследству в роду Толе. Из поколения в поколение. Это была величайшая святыня всего народа. Всякому было известно, что в нем испокон веков таилась молния, ослеплявшая каждого, дерзнувшего поднять взоры на божество. В сознании большинства существовали на этот счет самые чудовищные, сверхъестественные представления.
   Толе поставил изображение на место в ковчег и закрыл дверцу. Оба посвященных снова вышли на свет, продолжая перешептываться и обмениваться многозначительными кивками и предоставив усердной старухе колдунье окуривать оскверненное капище. Им предстояло еще осмотреть другие священные предметы заповедной рощи. Между прочим, они побывали в хижине, выстроенной для хранения колесницы, священной колесницы, на которой возили божество по стране в торжественных случаях. Она была роскошно отделана и покрыта бесценными украшениями. Но Толе больше всего восхищала упряжка; в некоторых случаях в колесницу впрягали коров, в других - кобылиц, но Толе всегда заботился, чтобы упряжка была наилучшей. И кого бы ни впрягали, впечатление возникало такое, будто священную колесницу влекут превращенные люди; Толе вывел для этой цели особую породу животных - почти телесной масти, которая была ему самому более всего по вкусу.
   Колесница оказалась в полном порядке и пробудила много заглохших было воспоминаний. Да, время двигалось! Но и колесница стояла, готовая двинуться в нужную минуту, которая была не за горами. Да, пока эта колесница будет возить по стране священные реликвии народа и таким образом освежать народную память, скот кимвров будет плодиться, а поля их - давать урожаи.
  
   Гест должен был еще осмотреть сокровищницу Толе - склад оружия и драгоценностей, но сначала они направились в кузницу. По дороге Толе так воодушевился, что они приостановились, чтобы подробно обсудить дело.
   Беседа касалась плана, возникшего у них еще несколько лет тому назад и теперь приводимого в исполнение самим Толе. Он замыслил вылить из бронзы изображение тура. Гест обещал помочь кузнецу своим советом, как уже помог однажды, когда ковался серебряный котел, - таинственные украшения последнего могли быть придуманы лишь тем, кто много странствовал на своем веку, и были ему одному понятны.
   Старое божество, издревле хранившееся в неприкосновенной святыне капища, они решили заключить в недра тура и таким образом навеки схоронить его от взоров непосвященных; при этом вся святость перейдет на тура, которого поставят на возвышение в капище, а во время праздничных процессий будут ставить на колесницу; это представит гораздо более внушительное зрелище, нежели прежнее, ничего не говорящее взору хранилище святыни. Старцы сообща обмозговали этот план, и теперь он был близок к осуществлению. Толе годами копил металл для отливки тура, между прочим, и древние бронзовые мечи, драгоценная память о предках, но как оружие, намного уступавшее современным железным мечам; лучшего применения священному наследию предков, как употребить его на отливку священного изображения, нельзя было найти!
   Дело уже подвинулось настолько, что скоро можно было приступить к самой отливке; это была самая большая работа, когда-либо предпринимавшаяся в здешних краях; о ней много говорили и предсказывали ей успех.
   Приготовлены были литейная яма и горн небывалых размеров и собрано целое войско рабочих, среди которых было немало свободных родичей Толе, не считая его самого, а им в помощь даны были обученные рабы.
   Кузнец, дальний родственник и друг Толе, был искусным оружейником, а также золотых и серебряных дел мастером. Под его руководством изготовлялась глиняная форма тура. Делалась она таким образом: на внутреннее ядро из глины накладывался воск, который опять покрывался глиняной смазкой; последнюю предстояло обжечь снаружи; расплавившийся воск должен был вытечь в особые отверстия, а его место занимал влитый в форму расплавленный металл; в общем, труд, кропотливый и подверженный всяким случайностям, легко мог кончиться неудачей.
   Восковая модель была почти готова, когда Толе с Гестом пришли взглянуть на работу; вылепленное в половину натуральной величины, изображение тура производило впечатление живого существа, стоящего посреди хижины, где производилась работа, - глина и воск как бы ожили.
   Сходство с туром было поразительно схвачено: животное стояло, строптиво расставив ноги и наклонив несколько угловатую, но взятую прямо с натуры голову. Гест с первого взгляда угадал тут еще чью-то руку, кроме самого кузнеца, и невольно оглянулся, ища мастера.
   Кузнец понял его взгляд и указал пальцем на одного из стоявших поодаль рабов. Из дальнейших разговоров выяснилось, что во время работы этот раб обнаружил особые способности и почти самостоятельно сделал восковую модель, которую запечатлеет расплавленный металл после обжигания верхней смазки, если отливка вообще удастся. Да, этот раб - большой умелец - сумел придать изображению необыкновенное сходство с живым быком, и когда его одолевали сомнения, он шел и проверял себя, хватая, так сказать, быка за рога. Другим этого в голову не приходило, они полагали, что преспокойно могут работать по памяти; мало, что ли, они видели живых быков! Разумеется, рабу ни в чем не отказывали, лишь бы работа удалась на славу; быка даже приводили к дверям хижины, чтобы мастер мог проверять себя, не отрываясь от работы. По всему было видно, что к нему относились с уважением.
   Прозвище Эйернет [3]. было дано ему за то, что он был такой бойкий, проворный, маленького роста и с длинными белыми передними зубами. Настоящего имени его никто не знал, так как вообще никто не понимал его языка. Теперь он сам научился с грехом пополам говорить по-человечески. В кузницу он попал недавно. Толе купил его на Лимфьордском рынке у одного балтийского морехода; судя по всему, раб происходил из дальних стран - темнокудрый и смуглый, с золотистым загаром, - и, видно, долго переходил из рук в руки, прежде чем попал сюда. В общем, он был похож на мальчика, да в самом деле был еще совсем юношей, но тем не менее уже проявлял столь зрелый талант. В кузницу его привела счастливая случайность - с виду он ведь совсем не годился для этой работы и легко мог бы угодить в торфяные ямы; правда, торфяные кирпичи выходили бы на славу, но все-таки было бы жаль!.. В кузнице он оправдал все ожидания, и его высоко ценили.
  
   [3] - Egernet - белка (дат.)
  
   Эйернет улыбнулся, когда заметил, что говорят о нем. Ни у кого не было такой ясной, сияющей улыбки, и окружающие мужчины взять в толк не могли - чего он радуется?! Зато женщины давно обратили внимание на его улыбку: они часто проходили мимо кузницы и видели, как молодой раб светло улыбался сквозь сажу и копоть. Подметили женщины и его курчавые волосы, которым многие могли позавидовать. Несмотря на свой небольшой рост, он был прекрасно сложен и все движения его были полны грации; без сомнения, он происходил из хорошего рода и попал в рабство из-за какого-нибудь несчастного случая, неизвестно где. Может быть, Гест сумеет прояснить дело?
   Норне-Гест занялся им. К почтительному изумлению всех, оказалось, что скальд мог беседовать с чужестранцем на его родном языке, и все видели, как глаза раба увлажнились слезами.
   Выяснилось, что он грек, но это открытие мало что объяснило большинству присутствующих: они уразумели только, покачивая головами, что дело идет о дальней стороне, где-то еще дальше страны валлонов, и с некоторым сомнением посматривали на Эйернета.
   Толе удостоил его минутным вниманием, повернувшись к нему всем лицом и откинув голову назад: вот как, он грек? - и занялся другими делами. Но Гест с тех пор не раз беседовал с рабом и по его рассказам составил себе представление о его замечательной судьбе, в которой все как будто было случайным, на деле же роковым.
   Пять лет тому назад пираты похитили Кейрона - это его настоящее имя - с родного острова, и с тех пор он переходил из рук в руки, перебывал на всевозможных невольничьих рынках, начиная с рынков Черного моря, и дальше, вверх по Дунаю и вниз по течению других рек, к северу, нигде не оставаясь подолгу; все почему-то торопились сбыть его с рук; может быть, находили его слабосильным или по какой-то другой причине, неизвестно. Наконец его продали Толе, и он очутился в здешних местах, о местоположении которых не имел представления, хотя и думал, что, если бы ему вернули свободу, он нашел бы дорогу на родину, так как хорошо помнил весь длинный путь. Однако ему предстояло, по-видимому, остаться здесь надолго, раз он оказался столь полезным.
   Он не жаловался на свою участь, наоборот, здесь ему было лучше, чем где бы то ни было. Хозяева не обращали на него ни малейшего внимания: их интересовала только его работа. С другими рабами отношения у него испортились с тех пор, как он выдвинулся благодаря своей работе; они не смели обижать его открыто, но исподтишка строили ему всякие козни. Ночью ведь ему приходилось спать скованным вместе с ними в хлеву - иначе не полагалось; зато днем он был счастлив - работа, над которой другие рабы вздыхали, была его отрадой. А теперь вдобавок ему посчастливилось угодить своим хозяевам. Большей удачи он не мог и ожидать. Но...
   Да, вот как сложилась судьба этого южанина, одинокого славного юноши, которому не исполнилось еще и двадцати лет. Чего только он не навидался!
  
   Гест ежедневно заходил в мастерскую взглянуть, как подвигается дело, и всегда заставал грека радостно и усердно работающим над моделью. Сам кузнец откровенно восхищался его талантом, а другие исподтишка завидовали; несколько дней грек прихрамывал, так как один из рабов намеренно уронил ему на ногу тяжелые щипцы, но даже хромота шла ему.
   Не один Гест интересовался его работой: все, кто только мог и смел, старались под каким-нибудь предлогом пройти мимо кузницы, чтобы поглядеть, как идет дело. Даже женщины не могли устоять против соблазна, даром что ничего не смыслили ни в плавке, ни в ковке, и обычно благоразумно держались подальше от тех мест, где рисковали наткнуться на быков или на их подобие и наслушаться неподобающих для своего пола вещей. Теперь соблазн был слишком велик, и женщины, движимые общим напряженным любопытством, то и дело шмыгали мимо кузницы небольшими кучками, подбодряя себя, по женскому обыкновению, именно своей численностью. Они притворялись равнодушными и делали вид, что торопятся куда-то, но все-таки задерживались на минуту-другую у порога, чтобы поглядеть - над чем это там возятся мужчины? Грек всегда бывал погружен в свою работу: сверкая глазами, он мял глину, преодолевая разные трудности, или встречал любопытных зрительниц таким рассеянным взглядом своих бездонных черных глаз, словно и не видел их, или, прихрамывая, с неподражаемой грацией сновал по хижине; иногда же в глубине ее видны были только спина его да плечи, которые он держал, как никто, - такой осанки ни у кого не было!
   Инге, молоденькая внучатая племянница Толе, жившая в его семье, частенько заходила в кузницу по делу одна - то позвать деда, то посмотреть, не там ли он; заходила прямо в мастерскую, сияя непокрытой светлой головкой, и молча, запыхавшись, оглядывалась кругом. И грек всегда успевал раньше других выступить вперед и с почтительным поклоном доложить, что хозяина здесь нет. Взгляд его не отрывался при этом от девушки, а голос с чужеземным акцентом звучал, как музыка. Вся зардевшись, как роза, Инге бежала дальше, на поиски хозяина; ее стройный, гибкий и пышный, как молодой побег ивы, стан с двумя толстыми бледно-желтыми косами вдоль спины быстро мелькал и пропадал вдали.
   Йомфру [4] Инге повадилась также выходить из дому по вечерам - вечера стали такие светлые. Она не подходила близко к жилью рабов, но внимательный взор подметил бы, что в той стороне в ясном воздухе четко вырисовывается неподвижная фигура грека, отдыхающего от дневных трудов или созерцающего звезды; не было ни одного движения, ни одного намека ни с той, ни с другой стороны на какую бы то ни было связь между этими двумя вечерними силуэтами; их разделяло не только видимое расстояние - между ними вообще лежала непроходимая пропасть, и тем не менее они появлялись одновременно, и стоило одному силуэту скрыться, как вскоре исчезал и другой; бывают такие парные звезды, светящие на небе вдали друг от друга, но вместе заходящие за горизонт.
  
   [4] - Девушка.
  
   Все это вряд ли кто-нибудь замечал, кроме Геста, - у него был зоркий глаз, и он всегда интересовался судьбою окружающих людей и предвидел ее течение. Все остальные в усадьбе были слишком заняты собственными делами или подысканием себе подходящей парочки; таинственное взаимное влечение пронизывало сумрак; сон бежал от глаз молодежи, и юноши и девушки гуляли, пока в состоянии были различать затуманенным взором озаренный луною милый лик, да ощущали близость чуда.
   Весенняя луна прибывала с каждым днем. Прохладными вечерами с болот доносились брачные хоры лягушек, водоплавающих птиц, свидетельствуя о начавшемся брожении внутренних соков и творческих сил. Темноту прорезывал крик чибиса, материнский вопль, стон вечно бодрствующей души в огромной вольной опочивальне, слабо озаренной луною. Из лесу доносились глухие вздохи, таинственный шорох и разные отзвуки - весенняя тревога охватывала всех зверей.
   В усадьбе, за запертыми дверями хлевов, тоже было неспокойно: коровы упрямо топотали в стойлах; доярки плакали; слышалось протяжное обиженное мычанье - коровы тосковали, им пора было в поле; и о чем только думает хозяин?!
   Со всех сторон разом нахлынули силы, которым не было удержу.
   Не мудрено, если и грек теперь совсем бы извелся с тоски по родине. Гест осторожно пытал его, но оказалось, что он вовсе не стремится больше на родину! Гест кивал в знак того, что понимает, в чем дело, и про себя находил объяснение тому, что грека так торопились сбыть с рук отовсюду: мужчинам, видно, хотелось поскорее избавиться от смазливого южанина. Долго ли проживет он здесь?
   А насчет Йомфру Инге Гесту было известно, что она, без ее ведома, была в этом году избрана Майской невестой. Так было решено недавно в его присутствии на семейном совете; все признали, что краше ее не было семнадцатилетней девушки во всей округе.
  
  
  

ГОСТЬЯ ИЗ ДАЛЬНИХ СТРАН

  
   Лес поздно распустился в этом году, но все-таки наконец распустился. Гонцы весны достигли земли кимвров.
   О ее готовящемся торжественном въезде давно уже перешептывались. Разумеется, неожиданность - неожиданностью, но те, кто отвечал за все приготовления, все-таки должны были знать обо всем заранее. И, во всяком случае, в усадьбе Толлингов знали, с какой стороны приедет нынче Майская невеста, гостья из дальних стран. Решено было, что сначала она объедет все прочие округа, где ее никто не знает, а домой, в усадьбу Толлингов, явится уже напоследок; здесь и справят Майскую свадьбу; жених выедет отсюда навстречу невесте.
   В один прекрасный день Инге вдруг исчезла из круга домашних; кое-кто видел, что ее будто бы повели в священную рощу, где должны были приготовить и нарядить для торжеств. Потом некоторые из особенно любопытных, готовых пожертвовать ночным сном ради удовольствия пронюхать какую-нибудь новость, болтали, будто священная колесница со свитой уже выехала из рощи ранним утром, задолго до восхода солнца, без всякой торжественности; настоящие торжества начинались ведь только во время объезда усадеб Майской невестой. Всадники, слуги, подруги невесты со всех концов страны должны были присоединиться к колеснице в условном месте в лесу, - рассказывали другие, - и когда весь поезд будет в сборе, он тронется средь бела дня к населенным местам. Это будет как бы посольство от леса, которое и привезет с собой все его дары и ввезет в страну Весну.
   Легко себе представить, что в отдаленных усадьбах, где люди не были предупреждены о начале празднеств и только смутно ожидали их, торжественный въезд Майской колесницы являлся настоящим откровением: все понимали, что это представление, но от души старались отнестись к посещению всерьез.
   Прежде всего трубили рога, как бывало, когда в стране вспыхивала война, но по тону звуков сразу было слышно, что они провозглашают не войну, а весну. По утрам, на восходе солнца, ветер далеко разносил эти торжественные звуки и люди, давно с нетерпением ожидавшие сигнала, вздыхали облегченно, радостно: пора, значит, выгонять скотину в поле, чтобы успела нагулять себе тело! Лес уже распустился, стояло полнолуние, - все приметы были налицо, - и лето не за горами.
   Музыка словно зажигала огонь в крови у всех - и стар и млад высыпали из домов навстречу ярко-пестрому Майскому поезду. Толпа конных и пеших людей в праздничных одеяниях окружала что-то вроде движущейся зеленой рощи, вблизи оказывавшейся колесницей с беседкой из зеленых свежераспустившихся ветвей.
   Колесница двигалась с торжественной медленностью, запряженная хорошо подобранной парой телок одной масти - почти белых, с легкими подпалинами и молочного цвета рогами и копытами, с розовым ободком вокруг глаз и выменем, покрытым желтоватым пушком, - всякий ребенок узнал бы, что они из стада Толе. Вели они себя очень благопристойно и послушно, но все-таки для пущей торжественности к каждой было приставлено по девушке-вожатой. Возле самой колесницы шли подруги невесты с венками на головах и с зелеными ветвями в руках, а их окружала конная стража - разряженные молодые воины, но безоружные; в руках у них в знак мира были вместо копий гладко обструганные трости из орешника, которыми они упирались в бедро.
   Не все в поезде было только для вида: на колеснице везли нечто настоящее, внушавшее страх и уважение, - священный ларец, или ковчег, с сокрытым в нем от глаз непосвященных божеством. Никто не имел понятия о его внешнем виде или сущности, но всем было известно его могущество как в смысле добра, так и в смысле зла. Оно было символом плодородия и сообщало силу всему шествию: достаточно было провезти его по стране, чтобы обеспечить урожай! Для этого и устраивалось шествие.
   Позади священного ковчега, на дне колесницы, сидели на соломе две гюдии, самые древние и важные, какие только нашлись, с лысыми, как яйцо, головами, закутанные в завязанные под самым подбородком белые балахоны и похожие, в общем, на два мешка костей с торчащими из них черепами. Они по-стариковски моргали и щурились от солнца, от которого отвыкли у себя в темном подземелье, но бойко вертели носами-клювами во все стороны, словно пара бдительных коршунов.
   А перед ними, на возвышении, в прозрачной беседке из зелени, восседала сама гостья из дальних стран в сияющей мантии золотистых распущенных волос, совсем еще дитя по возрасту, но вполне развившаяся и пышная, полная дивной свежести, словно только в это самое утро расцвела и превратилась в женщину, улыбающаяся, румяная - олицетворение утра, солнечного света, весны!
   Она явилась из лесу - она сама как лес; в руках у нее свежераспустившаяся зеленая ветка, скромный символ ее власти. Но это волшебный жезл: она простирает его к лесной опушке, и кусты, и деревья одеваются сверкающей на солнце зеленью листьев; она простирает его над полем, и оно зеленеет; она сыплет из колесницы полевые цветы, и все луга покрываются цветочным ковром, насколько хватает глаз.
   Она заставляет прозреть тех, кто был слеп к приходу Весны. Недаром она - гостья из дальних стран; она приносит с собою людям как бы новые светлые очи. Вместе с тем она и душа всего здешнего, родного, знакомого и вдыхает новую душу во все знакомое. Она ясна, как само небо; взор ее светел, как день, в сердце ее сияет солнце и душа ее безоблачна. Ее невинные открытые глаза отливают синевою той дали, где небо, море и солнце слиты в тесном союзе. От нее веет летним теплом и лесной свежестью; горячая кровь приливает к ее свежим прохладным щекам, похожим на росистые лепестки шиповника. Родина осыпала ее всеми благами, и она раздает их полными горстями на обе стороны, вдохнув в них новую ценность.
   Раздается майская песнь:
  
   Май, всекротчайшая
   Дева из дев,
   В зелени пышной
   Едет во двор!
   Мужи и жены!
   Жизнь и тепло,
   Травы и листья -
   Все ее дар!
   Дай же нам телок
   И жеребят,
   Козочек, агнцев,
   Птиц и ребят,
   Дивная дева,
   Краше всех в мире
   Дева-весна!..
   Южные ветры,
   Вейте на нас!
   Дивная дева,
   Дай урожай!
   Дай нам и телок,
   И жеребят,
   Козочек, агнцев,
   Птиц и ребят,
   Дивная дева,
   Краше всех в мире
   Дева-весна!
   Пусть запылают
   Ярко костры,
   С честью встречайте
   Деву из дев!
   Дай же нам телок
   И жеребят,
   Козочек, агнцев,
   Птиц и ребят,
   Дивная дева,
   Краше всех в мире
   Дева-весна!
  
   Майская невеста остается сидеть на своей колеснице, а подруги невесты заходят в каждый двор и навевают на всех и вся силу плодородия своими зелеными ветвями, прикасаются к скамьям и кроватям, благословляют скот в хлевах, благословляют всю усадьбу, не забывают и старика деда, который слег, чтобы уже не встать больше. И к нему заглядывает светлое видение и похлопывает свежераспустившейся веткой по шкурам, прикрывающим его, и этот привет из леса заставляет старика раскрыть глаза и онеметь от умиления.
   Обитатели дворов окружают дивную колесницу, сияющую заново отполированными бронзовыми украшениями, словно из чистого золота; каждый старается, в залог счастья, коснуться ее колес - символа солнца, ее кузова, непорочных телиц, а если возможно, то и самой невесты - хотя бы края ее одежды. Все посылают ей воздушные поцелуи, чтобы она кинула им в ответ цветок или хотя бы листочек, который они спрячут себе на счастье.
   Но никто не смеет коснуться священного ковчега; перед ним только преклоняют колени и трут себе лоб горстью земли. Две старые карги, сидящие на дне колесницы, отпугивают своим хриплым криком всякого, разевая свои беззубые пасти, а неугомонных мальчишек, которые все-таки не могут сдержать любопытства, гонит в шею стража, вооруженная белыми дубинками.
   Трубачи снова трубят в рога и становятся впереди шествия, которое снова трогается в путь, к следующей усадьбе. Но скоро им уже нет нужды заворачивать в каждый двор - все население само бежит им навстречу со всех сторон и присоединяется к шествию.
   Звуки рогов разносятся далеко и, опережая трубачей, бегут сперва пешие, потом галопом несутся конные - только земля комьями летит из-под копыт; над степью грохот щитов, ауканье и клики, оповещающие всех издалека... Еще полдень не наступил, как земля кимвров узнает, что Майский поезд выехал утром, и из всех долин стекается народ в центр плоскогорья, в степь, луга и леса, по которым должна проследовать колесница.
   К вечеру все возвращаются домой с зелеными ветвями, прямо из рук Майской невесты, освятившей их своим прикосновением; губы гонцов запеклись от усталости, пот струится у них с лица, дыхание перехватывает, но зато все с торжеством машут высоко поднятыми вверх ветвями. И до захода солнца в земле кимвров не остается неосвященным ни одного дома, ни одной пашни. Теперь остается только очистить скотину огнем, и можно выпустить ее в поле. Пора, пора всем на волю! Никому и в голову не приходит оставаться дольше в землянках.
   Вечером все сигнальные холмы озаряются огнями костров, словно все очаги в стране вынесены из жилищ под открытое небо. Все стремятся на степные взгорья, откуда лучше видны костры соседей; взорам открываются длинные, длинные ряды костров; на целые мили тянутся они, куда ни оглянись, и каждый на своем обычном месте; все знают, кто и где зажигает свой костер; одни пышут ярко, другие едва теплятся вдали, мерцают звездочкой в полусвете лунной ночи. Все племена и роды в земле кимвров поддерживают связь между собою посредством этих костров на холмах - таким образом они как бы обмениваются друг с другом мыслями.
   И повсюду одна и та же картина, если подойти к костру: холм, а на нем световой круг от пламени костра, которое взвивается прямо к небу вместе с клубами дыма. В световом круге движутся тени, словно спицы в колесе, осью которого является костер; тени принадлежат людям, водящим хоровод вокруг огня, взявшись за руки; хоровод в честь солнца, в знак ежегодной радости встречи с ним.
   В домах по всей стране погашены все огни, старые отжившие зимние огни; костры на холмах зажигаются новым огнем, добытым трением деревянных сучьев, освященных в капище. А главный жрец Толе обновляет огонь в самом капище, и торжественные ночные жертвоприношения должны вновь закрепить союз людей с солнцем. Факелы, зажженные от нового огня, приносятся домой, где от них зажигают очаги; скот освящают, прогоняя его через дым от костров в поле, и таким образом начинается лето.
   В ту ночь никто не ложится спать, все остаются на воле, у костров на холмах, чтобы встретить восход солнца и порадоваться ему. Все окрестные костры основательно разглядываются и изучаются: вон тот горит как-то тускло, а вон тот и этот пышут ярко, - говорят наблюдатели, думая при этом об усадьбах и хозяевах костров, запоминая приметы и обмениваясь добрыми пожеланиями.
   В эту ночь устанавливается связь и с чужестранцами; костры видны далеко за пределами страны, по ту сторону фьорда, и на западе, и на севере - там тоже жгут костры; грубые островитяне с Саллинга и Тю во многом походили на дикарей и подчас заслуживали тумаков, но и они не уподоблялись слепым кротам, а чтили солнце и зажигали новые огни, когда оно обновлялось. Виднелись огни и далеко на юге - по-видимому, около Вебьерга. Еще бы, там большое капище, вот они и жгут гигантские костры, хотя время сбора всех племен на всенародное вече еще не наступило. На еще более торжественные ежегодные празднества собираются туда для жертвоприношений все кимвры, и обы, и гарды со всей Ютландии; но весенний праздник каждое племя справляет в своей области, и у кимвров центром была усадьба Толлингов.
   Оттуда было видно необыкновенно мощное пламя. Казалось даже, будто их два! Люди качали головами и не понимали, в чем дело; все знали местоположение костра на холме над усадьбой; но теперь как будто горел еще второй костер внизу, в самой усадьбе, и это пламя было даже выше; уж не пожар ли там?..
  
   Это был не пожар, но что-то сильно напоминающее пожар: горела хижина, где стояла глиняная форма тура. Ее подожгли нарочно. Форма была готова, и пора было приступить к обжиганию. Решили пожертвовать хижиной, чтобы не трогать с места изображения. Хижину набили дровами и торфом и подожгли одновременно с весенним костром, считая это добрым предзнаменованием.
   Была и еще одна добрая примета: по удивительному стечению обстоятельств в тот же самый день был принесен в жертву тот самый бык, с которого была вылеплена модель. Так и должно было быть. Бык служил первой и лучшей жертвой, которой открывался праздник жертвоприношений; его считали существом, наиболее близким верховному божеству. Для темных умов он, таинственно связанный с солнцем и месяцем, был даже как бы самим божеством; в тайну посвящены были лишь немногие избранные, простые же смертные довольствовались верой в необходимость принести быка в жертву огню, а рога его повесить на священный ясень в капище! Это была очень почетная смерть. Бык отжил свое время, его место должны были занять быки помоложе и в течение лета завоевать себе первенство в стаде. Таким образом, в лице быка как бы приносился старый в жертву новому, чтился мировой порядок.
   Жертвоприношение сопровождалось особыми обрядами, имеющими священный смысл: на быка устраивалась охота, в которой должны были отличиться молодые охотники.
   В тот самый день, когда весенний поезд выехал из леса, в усадьбу Толлингов начала съезжаться верхом на конях молодежь со всех концов страны - все, кто желал принять участие в охоте на быка, не боялся померяться с ним силами.
   Съехались самые смелые, ловкие и храбрые наездники и сорвиголовы со всей округи, искусные охотники, рослые, суровые, беспощадные воины, вся жизнь которых проходила в охоте, воинских упражнениях и в соревновании; они ни в чем не уступали друг другу, а теперь вот представился случай все-таки отличиться, показать, кто же самый храбрый и ловкий. Игра была сопряжена с опасностью для жизни и поэтому всем была особенно по вкусу.
   Возбужденная толпа ожидала сигнала к началу охоты; все на отборных пляшущих конях, с пышущими ноздрями; каждый со своей сворой псов, бесновавшихся от нетерпения и готовых перегрызть горло один другому; все охотники были вооружены лишь мечами - им предстояло сразиться с быком в упор; у всех головы были надменно закинуты назад в знак презрения к смерти; синие глаза словно заволоклись туманом и хотели выскочить из орбит, а на макушке колыхался на ветру султан из собственных волос, связанных в пучок. Это была самая последняя мода, которой следовала молодежь. В основе ее лежала полезная цель: за этот чуб удобно было придержать голову противника, прежде чем отсечь ее от туловища, да и противнику следовало, если выпадет случай, предоставить такую же возможность - пожалуйста, сколько и когда угодно!
   Терпение всадников, едва сдерживавших горячих коней, истощалось, брови сдвигались, лбы хмурились: когда же, наконец?! Если им сейчас же не укажут цель соревнования, добычу, у которой надо отнять жизнь, играя со смертью, то они скоро растерзают друг друга!
   Но добыча уже готова. Показывается наконец Толе, облачившийся с самого утра в жреческое одеяние. Держа в руках священный посох, он сообщает толпе, требующей быка, что его еще ранним утром выпустили в степь и теперь их дело разыскать его. Толе надеется, что бык успеет достаточно рассвирепеть к тому времени, когда они найдут его, - доброго пути!
   Охотники разом круто поворачивают коней и плотной массой скачут по лугу, за ворота усадьбы; земля гудит от топота копыт, стройные молодецкие спины мерно покачиваются, хвосты развеваются, целый дождь земляных комьев и щебня брызжет из-под копыт. В поле отряд разделился и рассеялся во все стороны - каждому хочется отделиться от других, у каждого свой план, который он не хочет открыть никому, и через минуту кустарники, лес, степь и болото поглощают их всех без остатка, и лишь издалека со всех четырех концов света доносится лай собак.
   Одни не спеша ищут следы, другие стремятся на возвышенности, чтобы осмотреть оттуда окрестности; часть всадников доверяется чутью собак и скачет наугад, лишь бы не медлить; однако далеко не все нападают на след и участвуют в травле.
   Бык забрался далеко, на много миль к востоку, за большие болота, и его нашли на холме, окруженном кольцом собак. Их невообразимый вой и указал место. Всадника, подоспевшего первым, следующий воин, подъехавший на лай, нашел мертвым вместе с конем. Оба валялись на земле: у охотника на теле зияла такая дыра, словно сквозь него прошел весь бык целиком. Подоспели еще собаки, подняли оглушительный лай, а затем появились и другие охотники, еще и еще; кто не слыхал лая, нашел место чутьем, по едва уловимым следам, словом, десятка два всадников, которым посчастливилось очутиться именно в этой стороне, сообща повели охоту.
   Сначала надо было пригнать быка обратно к усадьбе, что было делом не легким, но иначе не полагалось - бык должен был пасть близ капища, на глазах у всех, жаждавших и вожделевших этого зрелища.
   Прошло довольно много времени, прежде чем охотникам удалось пригнать его домой после головоломной скачки и с помощью всевозможных уловок - то преследуя животное, то давая ему преследовать себя в нужном направлении; дело не обошлось без потерь лошадей, собак и людей. Бык заметно устал; он уже не в состоянии был все время неистовствовать и время от времени оборачивался навстречу собакам, когда те чересчур больно хватали его за ноги; из ноздрей его валил пар, он вызывал врагов на бой, поднимал на рога то одного пса, то сразу двух, но никак не мог справиться со всей сворою. Под конец он словно узнал дорогу домой и добровольно возвращался в усадьбу; его оставили в покое, давая ему отдохнуть, чтобы силы были более равными, когда настанет время нанести ему решительный удар.
   Его загнали на луг между двором усадьбы и священной рощей, где собрались сотни людей посмотреть на бой - самое интересное мужское развлечение; среди пожилых мужчин не было ни одного, кто бы в молодости не участвовал в охоте на быка, а все подростки жадно стремились научиться искусству, пока не придет и их пора показать себя в деле. В далекие времена, о кот

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 396 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа