Ильф Илья, Петров Евгений - 1001 день, или новая Шахерезада

е ругать романы чужие".

   И с жаром, который сопутствовал ему во всех начинаниях, Борис Индюков принялся за новый жанр. На его счастье, молодая неопытная газета "Однажды утром" задумала библиографический отдел по совершенно новой системе.

   - Понимаете? - радостно говорил редактор Индюкову, который случайно оказался в его кабинете. - Мы строим отдел библиографии совсем по-новому. Каждая рецензия - три строки. Понимаете? Не больше! Гениально! Отдел так и будет называться: "В три строки".

   - Понимаю! - радостно отвечал Индюков.

   - Отлично! - ликовал редактор. - Утрем нос всем толстым журналам!

   - Утрем! - кричал Индюков тем же тоном, каким суворовские солдаты кричали: "Умрем".

   Новая работа совершенно поглотила Бориса Индюкова. В трех строчках как раз вмещалось все то, что Индюков мог сказать о толстой в четыреста страниц книге.

   Рецензии на отечественные романы писались по форме э 1.

   "Автор. Название книги. Из-во. Год. Цена. Числе страниц". Кому нужна книга писателя (такого-то)? Никому она не нужна. Мы рекомендовали бы писателю (такому-то) осветить быт мороженщиков, до сих пор еще никем не затронутый".

   Рецензии на иностранные романы писались по форме э 2.

   "Автор. Название книги. Из-во. Цена. Число страниц". Книга французского писателя (такого-то) написана со свойственным иностранцам мастерством. Но... кому нужна эта книга? Никому она не нужна. Эта книга не впечатляет".

   Подписывался Индюков самыми разнообразными инициалами, стараясь таким образом сбить со следа писателей. Он подписывался: "Б. И.", "А. Б.", "Индио", "Индус", "Инус", "Иус", а иногда просто "ов". Но, несмотря на эти предосторожности, Индюкова иногда выслеживали и поколачивали.

   Спасаясь от побоев, Индюков вошел в охрану труда с ходатайством о выдаче ему панциря, но получил отказ, так как параграфа о панцирях в колдоговоре не нашли. Тогда на великие доходы от маленьких рецензий он сшил себе толстую шубу на вате и на хорьках и, когда его били, только улыбался.

   Писатели, изнуренные борьбой с "Индио", "Б. И." и - "-овым", переменили тактику. Малодушные перестали писать, а сильные духом принялись заискивать перед всесильным "Индио".

   Положение Индюкова упрочилось. Его комната была завалена тюками книг с автографами. На некоторых из них он с удовольствием читал печатные посвящения: "Тов. Индюкову - дружелюбиво". И ничто отныне не омрачает его благополучия.

   И если высокочтимый товарищ Фанатюк или кто-нибудь из членов комиссии захочет написать роман, пусть лучше этого не делает. Борис Индюков выругает его в трех строках по форме э 1.

   Но эта история менее занимательная, чем рассказ о "Золотом Лете".

   И товарищ Фанатюк подумал:

   "Клянусь Госпланом, я не уволю ее, пока не услышу рассказа о "Золотом Лете".

  

  

   И Шахерезада Федоровна, стараясь оттянуть час своего увольнения, начала новый рассказ.

   - Знайте, о члены комиссии по чистке аппарата, что в нашей столице существовали два учреждения: губернское издательство "Водопой" и издательское общество "Золотое Лето".

   "Водопой" издавал изящную литературу с налетом социальной грусти и предисловиями чинов Государственной Академии Художественных Наук. Толстенькие водопоевские книжки выходили в переплетах, крытых сатином, который обычно идет на косоворотки и подкладку к демисезонным пальто. Сверх переплета книга была заключена в бумажную обертку. На обороте титульного листа водопоевской книжки всегда красовались важные строки:

  

  

   И действительно, каждая водопоевская книга своей тяжеловесной пышностью напоминала даму треф. Вообще "Водопой" славился тонкими манерами и даже посылал своим авторам новогодние поздравления!

   Что же касается издательского общества "Золотое Лето", то это было издательство совсем другого диапазона. Издавало оно изящную литературу уже не с налетом социальной грусти, а с примесью социального негодования.

   Хотя предисловия к золотолетовским книгам принадлежали тем же чинам Академии Худ. Наук, но обложки книг были сделаны не из благородного сатина, а из обыкновенной бумаги, на которой независимо от содержания книги были изображены двутавровые балки и хорошенькие дамские мордочки. Делалось это в интересах распространения.

   Авторам своим "Золотое Лето" никаких поздравлений не посылало, но зато часто устраивало писательскую чашку чаю (полбутылки вина на писательскую душу).

   Говоря короче, "Водопой" издавал культурные ценности, оставшиеся от царского режима, а "Золотое Лето" печатало сочинения современных авторов, признавших советскую власть несколько позже Италии, но немного раньше Греции.

   Совершенно естественно, что оба издательства враждовали между собой. "Водопой" полагал почему-то, что его грабит "Золотое Лето", захватив в исключительное пользование современных авторов. А "Золотое Лето" в свою очередь облизывалось на авторов, уцелевших от старого мира.

   Междоусобие, все усиливаясь, привело к тому, что главы обоих учреждений беспрерывно делали визиты в Центробукву, где интриговали с необыкновенным пылом. Хлопоты "Водопоя" сводились к тому, чтобы подчинить себе "Золотое Лето", а "Лето" стремилось поглотить "Водопой".

   И вот однажды Центробуква, правильно рассудив, что два издательства хорошо, а одно еще лучше, постановила слить их вместе, присвоив новому организму название "Златопой". Сделано это было так дипломатично, что ни одна из сторон не могла понять, кто победил и кто будет верховодить "Златопоем".

   Золотолетовцы бродили по новому учреждению и гордым своим видом старались показать, что хозяева здесь они. Почтенные же водопоевцы, поблескивая во мгле коридоров лысинами, тоже праздновали победу, считая, что взяла верх их группа.

   Самым главным для них была борьба за власть. То же обстоятельство, что у них была теперь одна работа и одна финансовая часть, волновало их меньше всего.

   Но здесь Шахерезада заметила, что служебный день окончился, и скромно умолкла.

   А когда наступил

  

  

   она сказала:

   - И конкуренция, которую Центробуква замыслила искоренить слиянием обоих издательств, разгорелась с новой силой.

   Современные авторы, а равно и авторы, перешедшие от царского режима, в начале реформы сильно опечалились.

   - Были две кормушки, - визгливо восклицали они, - а стала одна кормушка.

   Но время шло, и авторы убедились, что особах изменений не произошло.

   - Были две кормушки, - восклицали они еще визгливее, - и остались две кормушки!

   И во мгле златопоевских коридоров продолжались дикие схватки за обладание авторами. Бывшие водопоевцы считали высшей доблестью перехватить автора в вестибюле и подписать с ним договор именно в той комнате, где сидели они, но никак не в комнате, где заседали бывшие золотолетовцы. Ту же тактику применяли золотолетовцы. И таким образом в объединенном издательстве между двумя точками ежедневно проводились две прямые линии, что со времен Эвклида считалось невозможным. И вот все об этих странных людях.

   Жил в ту пору в Москве писатель Модест Хамяков, автор двух книг, из коих одна - "Бураны" - была издана в тысяча девятьсот одиннадцатом году, другая же - "Буруны" - в тысяча девятьсот двадцать пятом году. Придя к заключению, что читатель соскучился и ждет от него третьей книги, Модест Хамяков пришел в "Златопой" позондировать почву.

   Уже в вестибюле его остановил благообразный старичок, сразу признавший в Хамякове писателя, уцелевшего от старого мира.

   - Модест Львович, - сказал он, - подкинули бы нам полное собрание своих сочинений.

   Хамяков согласился подкинуть. Кстати, собрание сочинений оказалось у него в портфеле. Договорившись с бывшими водопоевцами, Модест направился к выходу, но здесь был обнаружен молодым человеком, который сразу узнал в Хамякове автора, признавшего советскую власть на неделю раньше Мексики.

   - Здравствуйте, товарищ Хамяков, - сказал молодой человек. - Подкиньте нам свои романы для собраньица сочиненьиц.

   - А я уже подкинул, - сказал простодушный Модест. - В бывший "Водопой". Для собраньица сочиненьиц.

   - Здравствуйте! - с горечью закричал молодой человек. - Ведь вы - современный автор и, следовательно, подведомственны бывшему "Лету". Давайте собраньице!

   Собраньице оказалось у простодушного Модеста в портфеле. Книги же, сданные водопоевцам, строгий молодой человек обещал отобрать.

   Тихий Модест засел на своей Собачьей площадке за грозовую повесть, ничего не зная о том, что в "Златопое" из-за его собраньица началась свалка. Однако молодому человеку не удалось победить благообразного старичка. Но и старичку не удалось одолеть молодого человека.

   - Мы, - упрямо бормотал водопойный старик, - уже включили Хамякова в план. Ведь он типичный автор, уцелевший от старого режима.

   - А мы не включили? - надсаживался золотолетовский молодец. - Насчет старого мира нам ничего неизвестно, но зато хорошо известно, что он признал советскую власть еще раньше Мексики. Де-юре и де-факто!

   И через два месяца, в рекордный срок, объединенное издательство "Златопой" выпустило в продажу двух Хамяковых. Одно собрание было издано в косовороточных переплетах и карточной суперобложке. Предисловие принадлежало перу академика Худ. Наук и имело налет социальной грусти.

   То же самое собрание сочинений появилось одновременно в желтой обложке с изображением балок и мордочек с предисловием того же худ. академика, но уже с примесью социального негодования. И, к удивлению читателей, на обоих собраниях стояла издательская марка "Златопоя".

   - Но это ничто, - добавила Шахерезада, - в сравнении с историей о преступлении Якова Трепетова.

   И товарищ Фанатюк, возглавлявший комиссию по чистке аппарата, подумал:

   "Клянусь Госпланом, я не уволю ее, пока не узнаю этой истории!"

  

  

   И Шахерезада Федоровна начала новый рассказ.

   - Людям свойственно быть недовольными своей профессией.

   Был недоволен и Яков Трепетов, испытанный культработник, глава культотдела союза местного транспорта.

   Товарищ Трепетов блестяще украшал свой город. Он был честен, умен и работоспособен. Таких людей, как Яков Трепетов, обычно зовут бессребрениками.

   - Этот не украдет, - говаривал о нем культработник Умрихин. - Бернардов украдет, даже Бернгардов может украсть! Я украду! Но Трепетов Яшка копейки чужой не тронет.

   Но Яков Трепетов тронул чужую копейку.

   Это было невероятно, неслыханно, неправдоподобно, но это случилось.

   Светлым майским вечером, когда общественность города прогуливалась по бульвару, культработник Яков Трепетов, этот бессребреник, подкрался на глазах у всех к сослуживцу своему Умрихину, залез к нему в карман пиджака, вытащил кошелек и неторопливо стал удаляться.

   В конце бульвара его схватил заметивший кражу милиционер. Трепетов не сопротивлялся. Собралась толпа.

   - Он пошутил! - кричал подоспевший Умрихин. - Пустите его! Что за глупые шутки, Яков?

   - Он пошутил, - поддержала толпа, хорошо знавшая Трепетова.

   И милиционер уже приготовился отпустить шутника на свободу, когда Трепетов сказал:

   - Я не шутил. Я обокрал этого почтенного гражданина. Я вор. Ведите меня в темницу. Вяжите меня.

   Однако никто его не вязал. Тогда Трепетов вспылил.

   - Почему, - обратился он к милиционеру, - вы не исполняете возложенных на вас обязанностей?

   Милиционер сконфузился и робко заявил, что раз потерпевший не имеет претензий, то вести уличенного в темницу нет надобности.

   - Вы не знаете уголовно-процессуального кодекса! - завизжал Трепетов, обводя притихшую толпу злыми глазами. - А я знаю! Я досконально изучил! Заявление потерпевшего от кражи не обязательно! Если преступление, предусмотренное сто восьмидесятой статьей уголовного кодекса, совершено, то вы обязаны передать правонарушителя в руки правосудия.

   - Что ж, я могу, - неуверенно сказал милиционер, - будьте, граждане, свидетелями.

   И он повел Якова Трепетова судиться.

   На суде разыгрались драматические сцены. Все свидетели, подтверждая факт кражи кошелька с девятью рублями сорока четырьмя копейками и одним выигрышным билетом кругосветной лотереи стоимостью в пятьдесят копеек, в один голос говорили, что это выше их понимания.

   Потерпевший в продолжение всего заседания умолял обвиняемого "оставить эти глупые шутки". Но обвиняемый был непоколебим.

   - Делайте ваше дело! - заявил он судьям. - Важны не девять рублей сорок четыре копейки, а важен принцип. Я преступил закон и должен понести соответствующую кару.

   Но тут Шахерезада Федороввз заметила, что служебный день окончился.

   А когда наступил

  

  

   она сказала:

   - И суд вынужден был заключить бессребреника на две недели в исправдом.

   - А мне больше и не надо! - сказал Трепетов, просияв. - Спасибо, судьи! Вы правильно судили!

   Дело в том, что испытаннейший культработник и активный общественник Трепетов считал настоящим своим призванием не организацию библиотек, которую он проводил с большим умением, не оживление кружковой работы и не вовлечение в клуб старичков, а сочинение стихов.

   Писал он их по ночам, а утром прятал написанное в сундук и, вздыхая, невыспавшийся и хмурый, шел на работу, повторяя по дороге сочиненные за ночь строфы:

   Не верь, родимая, наветам,

   Я их не устрашусь! Вотще!

   И грудь моя под дулом пистолета

   Все, все вздыхает по тебе!

   Не верь, родимая, молю - не верь,

   Ведь я люблю тебя, как зверь.

   На такие вот дела тратил культработник ценные часы своего отдыха. Но часов отдыха становилось все меньше. Расширение сети кружков отнимало у него строфу за строфой. Вовлечение в клуб старичков требовало столько работы, что отпуск пришлось перенести на осень.

   А между тем в душе зрела весенняя поэма. Даже название было уже проработано - "Майские грезы". Выявились даже начальные строки:

   По клейким лепесткам уже стекает сок,

   А воды уж весной шумят...

   Времени же совершенно не было. Доведенный до крайности потными валами вдохновения, Яков Трепетов решился на кражу:

   "В тюрьме мне никто не помешает, - с горькой радостью думал культработник, - там напишу я "Майские грезы".

   Две недели показались ему достаточным сроком. И потому он с такой радостью встретил приговор.

   В первый же день, с аппетитом пообедав "передачей", которую принес в тюрьму безутешный Умрихин, и с отвращением выбросив в "парашу" найденную в булке записку: "Яша! Брось эти глупости!" - Яков Трепетов засел за поэму.

   Под мерные шаги часового и под тихую перебранку соседей хорошо думалось. Потные валы вдохновения окатили узника. Он почувствовал привычный грохот в висках и начал быстро писать:

  

   Майские грезы

   (Поэма)

  

   По клейким лепесткам уже стекает сок,

   А воды уж весной шумят...

  

   Но тут дверь камеры с шумом отворилась.

   - Трепетов Яков! - закричал надзиратель.

   - Есть! - ответил поэт, отрываясь от любимого занятия.

   - Идите в клуб. Вы, кажется, культработник? Вас начальник культотдела зовет.

   - Зачем? - воскликнул узник.

   - Вести культработу. Поставить библиотеку на должную высоту, оживить кружковую работу и вовлечь побольше старичков рецидивистов!

   Со стесненным сердцем побрел Трепетов в клуб. Но там, как старый кавалерийский конь, заслышавши звуки трубы, он принялся прорабатывать, вовлекать и налаживать. И когда он опомнился, срок заключения уже прошел.

   Говорят, что поэма "Майские грезы" никогда не была закончена. Ибо, отсидев свой срок, Трепетов нашел культработу запущенной и ему пришлось работать даже по ночам.

   - Таким образом, - закончила Шахерезада, - одним плохим поэтом стало меньше! Но эта история ничто в сравнении с рассказом о молодости, как таковой.

   - Я ничего не знаю об этом, - сказал председатель по чистке, товарищ Фанатюк. - Что же это за история?

  

  

   И Шахерезада Федоровна, делопроизводительница конторы по заготовке Когтей и Хвостов, начала новый рассказ.

   - Сейчас, о высокочтимый товарищ Фанатюк, и вы, члены комиссии по чистке, я расскажу вам трагическую историю.

   Среди нынешней молодежи нетрудно различить юношей двух типов: жоржей и братишек.

   Братишки окончательно порвали со старым миром, носят рубашки "апаш", редко чистят зубы, всей душой болеют за родную футбольную команду, летом занимаются пешеходством, а зимой в прохладных аудиториях копят духовные ценности.

   Жоржи со старым миром не порвали. Они носят преувеличенно широкие панталоны, зубов не чистят никогда и не в силах забыть о бабушке-фрейлине или о том, что их дедушка был чиновником министерства финансов. По вечерам жоржи предаются танцам, которые составляют их любимое занятие.

   Есть еще смешанные фигуры: жоржобратишки и братишкожоржи. Первые совершают медленную эволюцию от тонкого аристократизма жоржей к детской непосредственности братишек. Вторые из лагеря братишек совершают переход к солнечному быту жоржей.

   Однако в нашем рассказе участвуют породы чистых кровей: Коля Архипов был типичным братишкой, а вид Гени Черепенникова сразу указывал на то, что Геня чистопородный жорж.

   И вот однажды в коридоре электротехникума, где оба они учились, Коля Архипов в присутствии множества студентов ударил Геню Черепенникова по бледному, одухотворенному лицу.

   - Вот тебе за политграмоту Бердникова и Светлова! - сказал Коля Архипов после нанесения удара.

   Этим он хотел намекнуть Черепенникову, что нехорошо "заматывать" такую полезную книгу.

   В коридоре стало тихо. Все ждали обратного удара. Геня Черепенников, в котором закипели самые благородные чувства, двинулся было на обидчика, но, вовремя оценив его атлетическую фигуру, повернулся на полпути и ушел.

   Два дня перед ним витала тень дедушки из министерства финансов и взывала о мщении. А на третий день он подошел к братишке Архипову и сказал:

   - Вы, конечно, понимаете, что порицание, которое вам вынесло Исполбюро, меня не удовлетворяет. Такие оскорбления смываются только кровью. Я требую сатисфакции.

   - Чего? - спросил Коля.

   - Дуэли.

   - Это можно, - хладнокровно сказал Коля, - мы к дуэли привычные.

   - Не паясничайте, Архипов! - воскликнул Черепенников. - Хоть в этот решительный час ведите себя достойно. Я все обдумал. К сожалению, в советских условиях возможна только тайная американская дуэль. Мы тянем жребий. Тот, кто вытянет бумажку с крестом, должен умереть, то есть покончить жизнь самоубийством, предварительно оставив записку: "В смерти моей прошу никого не винить". Способ самоубийства любой. Вас это устраивает?

   Колю Архипова это устраивало. Он шаркнул ножкой, обутой в яловочный сапог, и заявил, что давно жаждал американской дуэли.

   - Смотрите, - сказал Геня Черепенников, отрезав две бумажки и отмечая одну из них крестом, - дело серьезное. Вы живете последний день.

   - Пожалуйста, пожалуйста, - угодливо заметил Архипов, - после того как вы замотали у меня Бердникова, я как-то потерял вкус к жизни!

   - Что вы, интересно знать, запоете, когда вытащите роковую бумажку? - со злостью закричал Геня.

   Враги потянули жребий.

   Геня Черепенников был так уверен в победе, что даже зашатался, когда увидел на своей бумажке крест.

   В этом месте Шахереэада заметила, что служебный день окончился.

   А когда наступил

  

  

   она продолжала:

   - Что же теперь будет? - жалобно спросил он.

   - Очень просто, - сказал Архипов, - вам, как любителю дуэлей, самоубийство должно доставить живейшее удовольствие. Сейчас вы пойдете домой и, опрыскав одеколоном ТЭЖЭ листок почтовой бумаги, твердым почерком напишете: "В смерти моей прошу никого не винить". А потом - какой широкий выбор! Сколько разнообразия! Кстати, не советую вам бросаться под дачные поезда. Это пошло. Умрите с честью, красиво - под сибирским экспрессом, у станции Лосиноостровской.

   Геня Черепенников пришел домой с позеленевшим лицом. Есть ему не хотелось. Он с отвращением поболтал ложкой в супе и перешел к письменному столу. Тень финансового дедушки незримо витала над ним.

   "В смерти моей прошу никого не винить", - написал он на листке почтовой бумаги.

   Дедушка одобрительно закивал головой.

   Потом Геня Черепенников всхлипнул, перечеркнул страничку и сделал новую надпись:

   "В смерти моей прошу винить Николая Архипова (Токмаков переулок, 20, комн. 271. Застать можно вечером), который подстрекал меня к самоубийству".

   Дедушка презрительно усмехнулся, но Гене было все равно.

   "Дадут Кольке восемь лет со строгой за подстрекательство, - злорадно подумал он, - воображаю его удивление".

   Но умирать все-таки мучительно не хотелось, хотя дедушка - старорежимный самурай - строгим своим видом показывал, что медлить неудобно и нужно приступать к харакири.

   "И чего этот лезет, - подумал Геня Черепенников, отмахиваясь от навязчивой тени, - самого небось каждый день по морде хлестали и ничего, дожил, дурак, до восьмидесяти лет. Тоже лорд-мэр города Парижа выискался, хранитель традиций!"

   Однако смыть оскорбление кровью было необходимо.

   Геня Черепенников провел ночь типичного самоубийцы. Он пил кипяченую воду, бросал на пол листки бумаги, писал на стене слово "Люба" и выкурил два десятка папирос "Ау".

   Утром он пробудился с тем же ощущением безысходности. Тяжесть несмытого оскорбления давила его тысячами тонн.

   И Геня Черепенников решился.

   Он взял чистый лист бумаги и твердым почерком написал:

  

   "В нарсуд Бауманского района. Настоящим прошу привлечь к ответственности гр. Н. Архипова за оскорбление меня действием. Есть свидетели".

  

   Через неделю нарсуд приговорил Архипова к пятнадцати рублям штрафа, что составляло его полуторамесячную стипендию.

   Архипов был сконфужен. Черепенников торжествовал.

   - А следующая история, - закончила Шахерезада, - будет об удивительном больном - Мисаиле Трикартове.

   "Клянусь Госпланом, - подумал товарищ Фанатюк, - я не уволю ее, пока не услышу рассказа о Мисаиле Трикартове!"

  

  

   И Шахерезада Федоровна начала:

   - Знайте, товарищ Фанатюк, и вы, члены комиссии по чистке аппарата, что весною служилым людом овладевает лечебная лихорадка. Чем пышнее светит солнце, чем пронзительнее поют птицы, тем хуже чувствуют себя служивые. Молодая трава вырастает за ночь на вершок, ртутная палочка термометра подымается кверху так поспешно, словно хочет добраться до второго этажа, а служивым делается все горше и горше.

   Им хочется лечиться, лечиться от чего угодно и как угодно, лишь бы это было в санатории и по возможности на юге.

   Мисаил Александрович Трикартов, пожилой, но еще прыткий человек, был подвержен лечебной лихорадке в особенно сильной степени.

   - Все лечатся, - восклицал он, держась обеими руками за пухлую грудь, - а я должен погибать. Я тоже хочу лечиться!

   - Что же с вами? - участливо спрашивали сослуживцы.

   - Откуда мне знать! - визжал Мисаил. - Ну колит, ну катар. Порок сердца. Я не доктор, но я чувствую.

   И Мисаил побежал к профессору. Он считал, что лечиться можно только у профессоров.

   Профессор долго прикладывал ухо к голому Трикартову и прислушивался к работе его органов с тою внимательностью, с какою кошка прислушивается к движениям мыши.

   Во время осмотра трусливый Мисаил Александрович смотрел на свою грудь, мохнатую, как демисезонное пальто, полными слез глазами.

   - Ну что? - выговорил он, глядя в спину профессора, который мыл руки.

   Он хотел спросить, "есть ли надежда", но губы у него задрожали и насчет надежды не вышло.

   - Вы здоровы, - сказал профессор. - Абсолютно.

   - У меня порок сердца! - вызывающе сказал Трикартов.

   Профессор рассердился.

   - А вы знаете, что такое порок сердца?

   За визит к профессору Трикартов уплатил семь рублей, и поэтому он тоже рассердился.

   - Знаю, - сказал он. - Порок сердца, это когда сердце стучит. Кроме того, у меня еще колит, катар и невроз.

   - Вы дурак, - ответил профессор.

   Тем не менее Трикартов решил лечиться. Сначала он хотел лечить свои болезни за счет государства. Но государство этого не захотело.

   Тогда Мисаил убедился, что во врачебных комиссиях сидят такие же жулики, как и профессора, занимающиеся частной практикой, от знакомых он разузнал, что в Кисловодске хорошо лечат, и купил себе койку в одном из тамошних санаториев.

   Погода благоприятствовала поездке Трикартова. Он поселился среди роз. Он занимал чудную комнату. Но все это не радовало его. Он завидовал.

   С рассвета в санатории начиналась хлопотливая жизнь. Часть больных, как стадо антилоп, направлялась к источнику, где упивалась нарзаном. Других под руки вели к грязевым ваннам. Некоторых пытали душами Шарко. Были и такие, которых заворачивали в мохнатые простыни и заставляли потеть. Со всеми что-то делали, с одним лишь Трикартовым ничего не делали. И Мисаил очень страдал от этого.

   Но однажды увидел он нечто такое, чего перенести уже не смог.

   Но здесь Шахерезада заметила, что служебный день окончился, и скромно умолкла.

   А когда наступил

  

  

   она сказала:

   - Гуляя по санаторию, он забрел во флигелек в саду. Там посреди комнаты на возвышении сидел человек, из волос которого бойко выскакивали синие электрические искры. Гудели какие-то машины.

   - А мне почему этого не делают? - спросил Трикартов санитара. - Я тоже хочу, чтобы у меня искры. Я Трикартов.

   - Вас нет в списке, - равнодушно ответил санитар.

   Трикартов понял, что эта процедура самая дорогая и ее нарочно скрывают от него в саду.

   Вечером, на террасе, в присутствии больных и гостей, он учинил главврачу большой скандал.

   - Дайте мне мои процедуры, - кричал Мисаил Александрович, прыгая. - Где мои процедуры? Что это за кузница здоровья! Я деньги платил.

   - Вы здоровы, - сконфуженно говорил главврач. - Вам не нужны процедуры. Отдыхайте. Старайтесь поменьше волноваться!

   Но Трикартов не спал всю ночь и решил лечиться своею собственной рукой. На рассвете, пугливо озираясь по сторонам, он поскакал к источнику и вдоволь напился нарзану.

   - Я им покажу, - сказал он, возвращаясь в санаторий. - Я уже чувствую себя лучше.

   Днем он бегал по опрятным аллейкам, крича:

   - Где горное солнце?

   Не добившись солнца, Мисаил Александрович забрался в электрический флигелек и, приложив к груди цинковую пластинку со шнурами, включил ток. До самого вечера он содрогался от сдерживаемой радости, потому что медный вкус во рту не покидал его и создавал уверенность в быстром выздоровлении. Ночью, при свете луны, он снова пробрался к источнику и, отрыгиваясь, выпил шестнадцать стаканов газового напитка.

   - Я им покажу! - шептал он, пробираясь через окно в свою комнату.

   Остаток времени он провел с большой пользой. Вынув из-под кровати выкраденную синюю лампу, он возлег на постель, озарив себя гробовым светом, - лечился всю ночь. Здоровье Мисаила заметно улучшилось, но почему-то пропал аппетит. Души Шарко, нарзанные и грязевые ванны пришлось принимать конспиративно и большей частью по ночам.

   - Плохо вы что-то выглядите, - сказал ему однажды врач. - Вы бы яичек побольше ели.

   "Знаем! - подумал опытный Мисаил. - Хочет мне сплавить дешевые яички, а дорогое горное солнце уже месяц, как от меня прячет!"

   Перед самым отъездом Трикартову удалось забраться к заветному солнцу. Но наслаждаться им пришлось всего лишь один час. Спугнула няня. По дороге в Москву, на станции Скотоватая, Мисаилу сделалось плохо. Пришлось вызвать врача, который установил порок сердца, катар желудка и общее отравление неизвестными газами. Когда Трикартов предстал перед сослуживцами, вид у него был пугающий.

   - Что с вами? - спрашивали друзья.

   - Залечили, сукины дети! - ответил Мисаил. - Кварцевой лампы пожалели. Горное солнце давали в недостаточном количестве. Для наркомов берегли. Тоже кузница здоровья!

   - Но эта история, - добавила Шахерезада, - ничто в сравнении с рассказом о борьбе двух чиновников.

   "Клянусь Госпланом, - подумал товарищ Фанатюк, - что я не уволю ее, пока не услышу этого рассказа!"

   И на этом окончился четырнадцатый служебный день.

  

  

   Вот уже четырнадцать служебных дней, с десяти часов утра до четырех часов дня, Шахерезада Федоровна Шайтанова, делопроизводительница конторы по заготовке Когтей и Хвостов, рассказывала главе учреждения, товарищу Фанатюку, и членам комиссии по чистке всякого рода завлекательные истории и басни.

   Четырнадцать дней контора, лишенная разумного руководства, бездействовала.

   И вот, на пятнадцатый день, Шахерезада, глаза которой светились необыкновенным оживлением, начала новый рассказ.

   - Знайте же, товарищ Фанатюк, что история, которую я вам сейчас поведаю, история чрезвычайно правдивая и гласит о борьбе двух чиновников.

   Была в Москве контора по заготовке Когтей и Хвостов.

   - Как? - вскричал товарищ Фанатюк. - Ведь это наша контора.

   - Не перебивайте меня, о высокочтимый шеф, - ответила Шахерезада, тряся серьгами. - Быть может, в Москве еще одна такая контора. Ведь один Госплан всеведущ и всемудр. Итак, я продолжаю. И были в этой конторе два начальника. Одного звали Фанатюк...

   - Как! - снова воскликнул Фанатюк с раздражением. - Речь идет обо мне?

   - Все возможно на свете, - уклончиво заметила Шахерезада. - В адресном столе под литером Ф. значится, может быть, несколько Фанатюков. Итак, я продолжаю. Другой начальник носил мелодичную фамилию Сатанюк.

   При имени своего врага товарищ Фанатюк вскочил.

   - Однако, - закричал он, багровея, - это переходит все границы! На свете не бывает таких совпадений!

   - На свете бывают и не такие совпадения, - сурово сказала делопроизводительница. - Если угодно, я могу прекратить рассказ, который, впрочем, обещает быть весьма интересным.

   - Нет, нет! - воскликнул товарищ Фанатюк. - Рассказывайте, рассказывайте! Я в конце концов не против самокритики!

   И Шахерезада, прерываемая возгласами удивления и возмущения, продолжала рассказ.

   - Итак, начальников было двое, и, вместо того чтобы помогать друг другу в работе, они боролись между собой. И в жарких схватках они потянули за собой всю контору, и служащие разделились на два лагеря - фанатюковцев и сатанюковцев. Свет не видел более глупой и бессмысленной борьбы, ибо здесь решающую роль играли не интересы дела, а самолюбие начальников.

   Борьба кончилась полным поражением Сатанюка. Интригами противника он был снят с поста и брошен в Умань для ведения культработы среди тамошних извозопромышленников.

   И грозная тень победившего Фанатюка упала на помертвевшую контору по заготовке Когтей и Хвостов для нужд широкого потребления.

   - Это намек на меня! - вскричал глава учреждения. - Молчать! В двадцать четыре часа!.. Впрочем, простите, это все-таки интересно, рассказывайте.

   - Ну и вот! - продолжала Шахерезада. - Надо прямо сказать, что товарищ Фанатюк был не из тех людей, которые хватают с неба звезды. Можно даже сказать, что он был глуп как пробка. Не возмущайтесь, не возмущайтесь. Вы ведь не против самокритики. Итак, он был глуп как пробка! Понимаете? Как пробка! Глуп и злопамятен.

   Своим скудным умишком он решил выжить из конторы всех служащих, которых он считал сторонниками поверженного Сатанюка, и немедленно после обеда он приступил к чистке. Это был очень глупый человек. Понимаете? Очень. Он был, знаете ли, так глуп, что даже трудно вам рассказать. Я вижу, что это вам неприятно. Я лучше перестану.

   - Продолжайте! - прохрипел Фанатюк.

   На губах у него появилась мыльная пена. Члены комиссии старались не смотреть в его сторону.

   - Так вот, этот глупый человек дал себя обвести вокруг пальца ничтожнейшей из служащих, своей делопроизводительнице. Он хотел ее уволить, эту делопроизводительницу, потому что считал ее главной клевреткой Сатанюка.

   Но делопроизводительница принялась рассказывать ему сказки, и этот более чем наивный человек слушал сказки четырнадцать дней. И служащие, ожидавшие увольнения, благословляли ее. Слушает он их и сейчас. Сегодня пошел пятнадцатый день. И пока он занимался этой чепухой, его враг, всеми нами уважаемый товарищ Сатанюк... Однако довольно. Не хочу больше рассказывать.

   - Говорите! Что же сделал Сатанюк? - раздался умоляющий голос Фанатюка. - Я требую этого!..

   - Не хочу. Не желаю. Противно.

   - Но ведь, кажется, - говорил Фанатюк, предчувствуя недоброе, - ведь, кажется, полагается рассказывать тысяча один день.

   - Не желаю и все тут. По колдоговору я вам сказки рассказывать не обязана.

   - Тогда я вас увольняю. Вон. Без выходного. Запишите в протокол: "Увольняется делопроизводительница Шахерезада Шайтанова, как дочь..." Ну, все равно - "как дочь английской королевы Виктории". Вон!

   Шахерезада встала. Серьги ее издали пугающий звон.

   - Хорошо. Осел хочет узнать свою судьбу. Итак, я продолжаю. И пока он слушал сказки, товарищ Сатанюк не дремал. Он нажал все пружины, и говорят, что добился восстановления.

   - Не может быть! - запищал Фанатюк.

   - Все может быть! - ответила побледневшая от торжества Шахерезада. - Прислушайтесь.

   И действительно: откуда-то снизу, очевидно из швейцарской, послышался ропот голосов. Он все увеличивался, рос и приближался. Вскоре можно было различить явственное "ура".

   Двери кабинета распахнулись, и в портале показалась мощная фигура товарища Сатанюка.

   При нем были три портфеля. Один большой, нашейный, крокодиловый и два из свиной кожи в руках. И голос товарища Сатанюка был, как морской прибой в шестибалльный ветер.

   - Кто сидит за моим столом? - спросил он, потряхивая какой-то бумажонкой. - Товарищ Фанатюк назначается в город Колоколамск на должность городского фотографа.

   И еще никто в мире не сдавал дела с такой быстротой, как товарищ Фанатюк. Так окончились сказки Новой Шахерезады.