| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Шинель, Страница 2
Гоголь Николай Васильевич - Шинельalign="justify"> Петрович взял двенадцать рублей - меньше никак нельзя было: все было
решительно шито на шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович
потом проходил собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было...
трудно сказать, в который именно день, но, вероятно, в день самый
торжественнейший в жизни Акакия Акакиевича, когда Петрович принес наконец
шинель. Он принес ее поутру, перед самым тем временем, как нужно было идти в
департамент. Никогда бы в другое время не пришлась так кстати шинель, потому
что начинались уже довольно крепкие морозы и, казалось, грозили еще более
усилиться. Петрович явился с шинелью, как следует хорошему портному. В лице
его показалось выражение такое значительное, какого Акакий Акакиевич никогда
еще не видал. Казалось, он чувствовал в полной мере, что сделал немалое дело
и что вдруг показал в себе бездну, разделяющую портных, которые подставляют
только подкладки и переправляют, от тех, которые шьют заново. Он вынул
шинель из носового платка, в котором ее принес; платок был только что от
прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для употребления.
Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках, набросил
весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил ее сзади
рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку.
Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович
помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была хороша. Словом,
оказалось, что шинель была совершенно и как раз впору. Петрович не упустил
при сем случае сказать, что он так только, потому что живет без вывески на
небольшой улице и притом давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так
дешево; а на Невском проспекте с него бы взяли за одну только работу
семьдесят пять рублей. Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с
Петровичем, да и боялся всех сильных сумм, какими Петрович любил запускать
пыль. Он расплатился с ним, поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в
департамент. Петрович вышел вслед за ним и, оставаясь на улице, долго еще
смотрел издали на шинель и потом пошел нарочно в сторону, чтобы, обогнувши
кривым переулком, забежать вновь на улицу и посмотреть еще раз на свою
шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо. Между тем Акакий Акакиевич
шел в самом праздничном расположении всех чувств. Он чувствовал всякий миг
минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз даже усмехнулся от
внутреннего удовольствия. В самом деле, две выгоды: одно то, что тепло, а
другое, что хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в
департаменте; в швейцарской он скинул шинель, осмотрел ее кругом и поручил в
особенный надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все
вдруг узнали, что у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не
существует. Все в ту же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель
Акакия Акакиевича. Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот
сначала толъко улыбался, а потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все,
приступив к нему, стали говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель и что,
по крайней мере, он должен задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся
совершенно, не знал, как ему быть, что такое отвечать и как отговориться. Он
уже минут через несколько, весь закрасневшись, начал было уверять довольно
простодушно, что это совсем не новая шинель, что это так, что это старая
шинель. Наконец один из чиновников, какой-то даже помощник столоначальника,
вероятно для того, чтобы показать, что он ничуть не гордец и знается даже с
низшими себя, сказал: "Так и быть, я вместо Акакия Акакиевича даю вечер и
прошу ко мне сегодня на чай: я же, как нарочно, сегодня именинник".
Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника столоначальника и приняли
с охотою предложение. Акакий Акакиевич начал было отговариваться, но все
стали говорить, что неучтиво, что просто стыд и срам, и он уж никак не мог
отказаться. Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда вспомнил, что он
будет иметь чрез то случай пройтись даже и ввечеру в новой шинели. Этот весь
день был для Акакия Акакиевича точно самый большой торжественный праздник.
Он возвратился домой в самом счастливом расположении духа, скинул шинель и
повесил ее бережно на стене, налюбовавшись еще раз сукном и подкладкой, и
потом нарочно вытащил, для сравненья, прежний капот свой, совершенно
расползшийся. Он взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была далекая
разница! И долго еще потом за обедом он все усмехался, как только приходило
ему на ум положение, в котором находился капот. Пообедал он весело и после
обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал на
постели, пока не потемнело. Потом, не затягивая дела, оделся, надел на плеча
шинель и вышел на улицу. Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению,
не можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и всь, что ни есть в
Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма
трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но
верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, - стало
быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию
Акакиевичу пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере
приближения к квартире чиновника улицы становились живее, населенней и
сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы,
красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались
ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными
гвоздочками, - напротив, все попадались лихачи в малиновых бархатных шапках,
с лакированными санками, с медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа
колесами по снегу, кареты с убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел на
все это, как на новость. Он уже несколько лет не выходил по вечерам на
улицу. Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина
посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина,
которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень
недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то
мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич
покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он
усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о которой,
однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он,
подобно многим другим чиновникам, следующее: "Ну, уж эти французы! что и
говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того..." А может
быть, даже и этого не подумал - ведь нельзя же залезть в душу человека и
узнать все, что он ни думает. Наконец достигнул он дома, в котором
квартировал помощник столоначальника. Помощник столоначальника жил на
большую ногу: на лестнице светил фонарь, квартира была во втором этаже.
Вошедши в переднюю, Акакий Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. Между
ними, посреди комнаты, стоял самовар, шумя и испуская клубами пар. На стенах
висели все шинели да плащи, между которыми некоторые были даже с бобровыми
воротниками или с бархатными отворотами. За стеной был слышен шум и говор,
которые вдруг сделались ясными и звонкими, когда отворилась дверь и вышел
лакей с подносом, уставленным опорожненными стаканами, сливочником и
корзиною сухарей. Видно, что уж чиновники давно собрались и выпили по
первому стакану чаю. Акакий Акакиевич, повесивши сам шинель свою, вошел в
комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы
для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся
разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди
комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его уже заметили,
приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его
шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи
человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили
шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как
водится, к столам, назначенным для виста. Все это: шум, говор и толпа людей,
- все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему
быть, куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим,
смотрел в карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени
начал зевать, чувствовать, что скучно, тем более что уж давно наступило то
время, в которое он, по обыкновению, ложился спать. Он хотел проститься с
хозяином, но его не пустили, говоря, что непременно надо выпить в честь
обновки по бокалу шампанского. Через час подали ужин, состоявший из
винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского.
Акакия Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых он
почувствовал, что в комнате сделалось веселее, однако ж никак не мог
позабыть, что уже двенадцать часов и что давно пора домой. Чтобы как-нибудь
не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в
передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею на полу, стряхнул
ее, снял с нее всякую пушинку, надел на плеча и опустился по лестнице на
улицу. На улице все еще было светло. Кое-какие мелочные лавчонки, эти
бессменные клубы дворовых и всяких людей, были отперты, другие же, которые
были заперты, показывали, однако ж, длинную струю света во всю дверную щель,
означавшую, что они не лишены еще общества и, вероятно, дворовые служанки
или слуги еще доканчивают свои толки и разговоры, повергая своих господ в
совершенное недоумение насчет своего местопребывания. Акакий Акакиевич шел в
веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за
какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть
тела была исполнена необыкновенного движения. Но, однако ж, он тут же
остановился и пошел опять по-прежнему очень тихо, подивясь даже сам
неизвестно откуда взявшейся рыси. Скоро потянулись перед ним те пустынные
улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они
сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже - масла, как
видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души;
сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями
заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась
улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами,
которая глядела страшною пустынею.
Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась
стоявшею на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно
уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно
как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и
по сторонам: точное море вокруг него. "Нет, лучше и не глядеть", - подумал и
шел, закрыв глаза, и когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади,
увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами,
какие именно, уж этого он не мог даже различить. У него затуманило в глазах
и забилось в груди. "А ведь шинель-то моя!" - сказал один из них громовым
голосом, схвативши его за воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже
закричать "караул", как другой приставил ему к самому рту кулак величиною в
чиновничью голову, примолвив: "А вот только крикни!" Акакий Акакиевич
чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка поленом, и он
упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал. Чрез несколько минут
он опомнился и поднялся на ноги, но уж никого не было. Он чувствовал, что в
поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал
долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он
бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись
на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого черта
бежит к нему издали и кричит человек. Акакий Акакиевич, прибежав к нему,
начал задыхающимся голосом кричать, что он спит и ни за чем не смотрит, не
видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что он не видал ничего, что
видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, да думал, что
то были его приятели; а что пусть он, вместо того чтобы понапрасну
браниться, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель отыщет, кто взял
шинель. Акакий Акакиевич прибежал домой в совершенном беспорядке: волосы,
которые еще водились у него в небольшом количестве на висках и затылке,
совершенно растрепались; бок и грудь и все панталоны были в снегу. Старуха,
хозяйка квартиры его, услыша страшный стук в дверь, поспешно вскочила с
постели и с башмаком на одной только ноге побежала отворять дверь,
придерживая на груди своей, из скромности, рукою рубашку; но, отворив,
отступила назад, увидя в таком виде Акакия Акакиевича. Когда же рассказал
он, в чем дело, она всплеснула руками и сказала, что нужно идти прямо к
частному, что квартальный надует, пообещается и станет водить; а лучше всего
идти прямо к частному, что он даже ей знаком, потому что Анна, чухонка,
служившая прежде у нее в кухарках, определилась теперь к частному в няньки,
что она часто видит его самого, как он проезжает мимо их дома, и что он
бывает также всякое воскресенье в церкви, молится, а в то же время весело
смотрит на всех, и что, стало быть, по всему видно, должен быть добрый
человек. Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел в свою
компату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто может
сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился он
к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять - сказали опять: спит;
он пришел в одиннадцать часов - сказали: да нет частного дома; он в
обеденное время - но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели
непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела и что такое
случилось. Так что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать
характер и сказал наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что
они не смеют его не допустить, что он пришел из департамента за казенным
делом, а что вот как на них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против
этого писаря ничего не посмели сказатъ, и один из них пошел вызвать
частного. Частный принял как-то чрезвычайно странно рассказ о грабительстве
шинели. Вместо того чтобы обратить внимание на главный пункт дела, он стал
расспрашивать Акакия Акакиевича: да почему он так поздно возвращался, да не
заходил ли он и не был ли в каком непорядочном доме, так что Акакий
Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от него, сам не зная, возымеет ли
надлежащий ход дело о шинели или нет. Весь этот день он не был в присутствии
(единственный случай в его жизни). На другой день он явился весь бледный и в
старом капоте своем, который сделался еще плачевнее. Повествование о грабеже
шинели, несмотря на то что нашлись такие чиновники, которые не пропустили
даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же, многих тронуло.
Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую безделицу,
потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись на
директорский портрет и на одну какую-то книгу, но предложению начальника
отделения, который был приятелем сочинителю, - итак, сумма оказалась самая
бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился, по крайней мере,
помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он поспел не к
квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая
заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но
шинель все-таки останется в полиции, если он не представит законных
доказательств, что она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к
одному значительному лицу, что значительное лицо, спишась и сносясь с кем
следует, может заставить успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич
решился идти к значительному лицу. Какая именно и в чем состояла должность
значительного лица, это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что
одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом, а до того
времени он был незначительным лицом. Впрочем, место его и теперь не
почиталось значительным в сравнении с другими, еще значительнейшими. Но
всегда найдется такой круг людей, для которых незначительное в глазах прочих
есть уже значительное. Впрочем, он старался усилить значительность многими
другими средствами, именно: завел, чтобы низшие чиновники встречали его еще
на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к нему являться прямо
никто не смел, а чтоб шло все порядком строжайшим: коллежский регистратор
докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь - титулярному или
какому приходилось другому, и чтобы уже, таким образом, доходило дело до
него. Так уж на святой Руси все заражено подражанием, всякий дразнит и
корчит своего начальника. Говорят даже, какой-то титулярный советник, когда
сделали его правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии, тотчас же
отгородил себе особенную комнату, назвавши ее "комнатой присутствия", и
поставил у дверей каких-то капельдинеров с красными воротниками, в галунах,
которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему, хотя в
"комнате присутствия" насилу мог уставиться обыкновенный письменный стол.
Приемы и обычаи значительного лица были солидны и величественны, но не
многосложны. Главным основанием его системы была строгость. "Строгость,
строгость и - строгость", - говаривал он обыкновенно и при последнем слове
обыкновенно смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил. Хотя,
впрочем, этому и не было никакой причины, потому что десяток чиновников,
составлявших весь правительственный механизм канцелярии, и без того был в
надлежащем страхе; завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал стоя
ввытяжку, пока начальник пройдет через комнату. Обыкновенный разговор его с
низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: "Как вы смеете?
Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?" Впрочем,
он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский
чин совершенно сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то
спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть. Если ему
случалось быть с ровными себе, он был еще человек как следует, человек очень
порядочный, во многих отношениях даже не глупый человек; но как только
случалось ему быть в обществе, где были люди хоть одним чином пониже его,
там он был просто хоть из рук вон: молчал, и положение его возбуждало
жалость, тем более что он сам даже чувствовал, что мог бы провести время
несравненно лучше. В глазах его иногда видно было сильное желание
присоединиться к какому-нибудь интересному разговору и кружку, но
останавливала его мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не
будет ли фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И вследствие
таких рассуждений он оставался вечно в одном и том же молчаливом состоянии,
произнося только изредка какие-то односложные звуки, и приобрел таким
образом титул скучнейшего человека. К такому-то значительному лицу явился
наш Акакий Акакиевич, и явился во время самое неблагоприятное, весьма
некстати для себя, хотя, впрочем, кстати для значительного лица.
Значительное лицо находился в своем кабинете и разговорился очень-очень
весело с одним недавно приехавшим старинным знакомым и товарищем детства, с
которым несколько лет не видался. В это время доложили ему, что пришел
какой-то Башмачкин. Он спросил отрывисто: "Кто такой?" Ему отвечали:
"Какой-то чиновник".- "А! может подождать, теперь не время", - сказал
значительный человек. Здесь надобно сказать, что значительный человек
совершенно прилгнул: ему было время, они давно уже с приятелем переговорили
обо всем и уже давно перекладывали разговор весьма длинными молчаньями,
слегка только потрепливая друг друга по ляжке и приговаривая: "Так-то, Иван
Абрамович!" - "Этак-то, Степан Варламович!" Но при всем том, однако же,
велел он чиновнику подождать, чтобы показать приятелю, человеку давно не
служившему и зажившемуся дома в деревне, сколько времени чиновники
дожидаются у него в передней. Наконец наговорившись, а еще более
намолчавшись вдоволь и выкуривши сигарку в весьма покойных креслах с
откидными спинками, он наконец как будто вдруг вспомнил и сказал секретарю,
остановившемуся у дверей с бумагами для доклада: "Да, ведь там стоит,
кажется, чиновник; скажите ему, что он может войти". Увидевши смиренный вид
Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир, он оборотился к нему вдруг и
сказал: "Что вам угодно?" - голосом отрывистым и твердым, которому нарочно
учился заране у себя в комнате, в уединении и перед зеркалом, еще за неделю
до получения нынешнего своего места и генеральского чина. Акакий Акакиевич
уже заблаговременно почувствовал надлежащую робость, несколько смутился и,
как мог, сколько могла позволить ему свобода языка, изъяснил с прибавлением
даже чаще, чем в другое время, частиц "того", что была-де шинель совершенно
новая, и теперь ограблен бесчеловечным образом, и что он обращается к нему,
чтоб он ходатайством своим как-нибудь того, списался бы с господином
обер-полицмейстером или другим кем и отыскал шинель. Генералу, неизвестно
почему, показалось такое обхождение фамильярным.
- Что вы, милостивый государь, - продолжал он отрывисто, - не знаете
порядка? куда вы зашли? не знаете, как водятся дела? Об этом вы должны были
прежде подать просьбу в канцелярию; она пошла бы к столоначальнику, к
начальнику отделения, потом передана была бы секретарю, а секретарь доставил
бы ее уже мне...
- Но, ваше превосходительство, - сказал Акакий Акакиевич, стараясь
собрать всю небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и
чувствуя в то же время, что он вспотел ужасным образом, - я ваше
превосходительство осмелился утрудить потому, что секретари того...
ненадежный народ...
- Что, что, что? - сказал значительное лицо.- Откуда вы набрались
такого духу? откуда вы мыслей таких набрались? что за буйство такое
распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!
Значительное лицо, кажется, не заметил, что Акакию Акакиевичу забралось
уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и мог назваться молодым
человеком, то разве только относительно, то есть в отношении к тому, кому
уже было за семьдесят лет.
- Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед
вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.
Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не
Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич так и обмер,
пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали
тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без
движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел даже
ожидание, и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже
чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это
смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом
неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать
страх.
Как сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил
Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще
так сильно распечен генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в
улицах, разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю,
дул на него со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в
горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова;
весь распух и слег в постель. Так сильно иногда бывает надлежащее
распеканье! На другой же день обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря
великодушному вспомоществованию петербургского климата болезнь пошла
быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши
пульс, ничего не нашелся сделать, как только прописать припарку, единственно
уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины; а
впрочем, тут же объявил ему чрез полтора суток непременный капут. После чего
обратился к хозяйке и сказал: "А вы, матушка, и времени даром не теряйте,
закажите ему теперь же сосновый гроб, потому что дубовый будет для него
дорог". Слышал ли Акакий Акакиевич эти произнесенные роковые для него слова,
а если и слышал, произвели ли они на него потрясающее действие, пожалел ли
он о горемычной своей жизни, - ничего это не известно, потому что он
находился все время в бреду и жару. Явления, одно другого страннее,
представлялись ему беспрестанно: то видел он Петровича и заказывал ему
сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему
беспрестанно под кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него
одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит перед ним старый
капот его, что у него есть новая шинель; то чудилось ему, что он стоит перед
генералом, выслушивая надлежащее распеканье, и приговаривает: "Виноват, ваше
превосходительство!" - то, наконец, даже сквернохульничал, произнося самые
страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав
от него ничего подобного, тем более что слова эти следовали непосредственно
за слогом "ваше превосходительство". Далее он говорил совершенную
бессмыслицу, так что ничего нельзя было понять; можно было только видеть,
что беспорядочные слова и мысли ворочались около одной и той же шинели.
Наконец бедный Акакий Акакиевич испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не
опечатывали, потому что, во-первых, не было наследников, а во-вторых,
оставалось очень немного наследства, именно: пучок гусиных перьев, десть
белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от
панталон, и уже известный читателю капот. Кому все это досталось, бог знает:
об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий сию повесть. Акакия
Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича,
как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо, никем
не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не
обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить
на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо,
переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела
сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом
жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь,
и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось
на царей и повелителей мира... Несколько дней после его смерти послан был к
нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться:
начальник-де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши
отчет, что не может больше прийти, и на запрос "почему?" выразился словами:
"Да так, уж он умер, четвертого дня похоронили". Таким образом узнали в
департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день уже на его месте
сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким
прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее.
Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче,
что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в
награду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история
наша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись
вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по
ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под
видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания,
всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы
- словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для
прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими
глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему,
однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог
хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем.
Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы
еще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подвержены
совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полиции
сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого или
мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва
было даже не успели. Именно булочник какого-то квартала в Кирюшкином
переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом месте
злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного
музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он
вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а
сам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с
табаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но
табак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не
успел булочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою
полгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем
троим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след
пропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках. С этих пор
будочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать и
живых, и только издали покрикивали: "Эй, ты, ступай своею дорогою!" - и
мертвец-чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалый
страх на всех робких людей. Но мы, однако же, совершенно оставили одно
значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиною
фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. Прежде
всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо скоро
по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-то
вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны
многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им
обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже
задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день
представлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного
распеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он
решился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в
самом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер
скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести и
весь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабыть
неприятное впечатление, он отп 
| |
| Просмотров: 625 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры