Эртель Александр Иванович - Жадный мужик

tify">   Покричит иной раз на жену, даст ей тумака и скроется опять по своим делам. Но как осел на месте, видит - из рук вон плохая баба Анфиса. Взяло его зло. Принялся он ее бить. Из синяков не выходит баба.

   Сделалось горько Анфисе. Умом она была слабовата. Слова хорошего отроду не слыхала ни от кого. Отец только о том и думал, как бы денег побольше нахапать. Как жива была мать - только и норовила, что сытно съесть да сладко выпить. Так Анфиса и понимала об жизни. "Мужик, - думает, - пусть себе деньги добывает, а я - баба - буду с ним спать, детей рожать, сытно есть, сладко пить и обряжаться".

   И как начал бить ее Ермил, подумала, подумала она, - принялась тайком от него водку пить. Напьется, рассолодеет в теле, заляжет ничком в пуховики, - хоть убей ее Ермил, ей все равно, ей пьяной - море по колено. Плюнет Ермил, потемнеет со зла, а сделать ничего не может.

   Однако на пятом году родился у них сын, а после первого родился еще сын. Ермил поднялся духом. Если и прежде был он жаден, то как родились дети, совсем остервенился. Ему дела нет, что и у людей есть дети. Он только о том и думает - у людей урвать, а своим детям барское житье изготовить. "Поставлю, - думает, - ребят на ноги, в господа их выведу. Пусть люди глядят, каковы у Ермила сыновья".

  

  

   Тем местом подошли плохие времена. Недород за недородом, мужики отощали, скотина начала выводиться, господа поразорились, купцы стали барские земли скупать. И всякий купец как сядет на землю, так и норовит свой круг завести. Тесно стало Ермилу, мало показалось ему наживы при новых порядках. Раза два случилось - так даже подставили ему ногу купцы, понес он большой убыток. "Нет, - думает, - не гоже дело, надо от огня подальше".

   Навернулся на его счастье покупатель, продал он мельницу, переправил в Москву товар, выручил деньги и съехал в город. И оказалось у него денег пятьдесят тысяч.

   И как переезжать Ермилу в город, пришел к нему брат Иван. Зипунишка на нем рваный, лыком подпоясан, лаптишки худые, из лица испитой, виски седастые.

   - Что ж, - говорит, - брат Ермил, ты бы поопасался маленько. Посетил меня господь. Коровушка пала, лошаденку свели, старшего сына в солдаты отдали, землю твою душевую старики по злобе на тебя отняли. Не то что подушное платить, и кормиться стало нечем. Сколько годов я к тебе и на глаза не показывался. Вот пришел. Помоги, ради Христа, вызволи из беды.

   Сидит Ермил, лавка под ним сукном обита, из себя - щекастый, румяный, на шее цепь золотая, жилетка бархатная, сапоги лощеные, хоть глядись в них.

   - У меня, - говорит, - у самого дети. Мне их надо произвесть. Ты бы работал побольше, ан, глядишь, и не пришлось бы христорадничать. Ты отлынивай больше от работы-то!

   Повернулся Иван, отер слезы, пошел домой скрепя сердце.

   - Бог тебе, - говорит, - судья, Ермил Иваныч.

   Думал Ермил воротить брата, да загордился - не поднялся с лавки.

   - Ишь, - говорит, - выискался какой. Словно за своим пришел. Небось не отвалилась бы голова в ноги-то поклониться.

   Переехал Ермил в город. Купил дом. Хотел было хлебную ссыпку заводить, да видит - плохая стоит торговля. И думает, - что бы с деньгами своими сделать. Посоветовался кой с кем из купцов, присмотрелся; видит - сговорились большие люди, собирают себе со всех концов деньги, раздают эти деньги купцам для оборота. И кто отдает этим людям деньги на руки, пусть сидит сложа руки: поплывет к нему барыш без всяких хлопот. И зовется этот барыш процентом, а люди, которые всем делом ворочают, составляют из себя банк. И таких банков на всю Россию много пооткрывали купцы.

   И думает Ермил, в какой ему банк деньги свои положить. Смекнул, видит - самое подходящее дело вложить деньги в такой банк, который больше всех дает барыша. И опять-таки не сразу вложил, а расспросил, как лучше.

   - Чего ж тебе, - говорят Ермилу купцы, - воротила в этом банке - первостатейный купец, человек почтенный. Взял и вложил Ермил свои деньги в этот банк. И исполнилось его желание. Стал Ермил жить - время проводить точно так, как жил, время проводил богатый купец, его учитель; перенял Ермил все его привычки - и в еде, и в спанье, и в гулянье: утром встанет, умоется, взденет лисью шубу и пойдет к обедне. Обедню отстоит, воротится, - самовар у него на столе, пироги пшеничные, лепешки сдобные. Наестся Ермил, напьется, отвалится от еды и пойдет в ряды на прогулку. Соберутся купцы в рядах, учнут шутки шутить, зазовут для потехи дурака какого-нибудь, заставят его песни играть, плясать, надрываются со смеха. Не то в трактир пойдут чай пить, машину слушать, о торговых делах толкуют. Придет Ермил домой, а уж на столе и жареное и пареное. И гусятина каждый день, и щи с убоиной, и каша с маслом, и водка, и квас. После обеда ляжет Ермил на пуховики - спит вплоть до вечерни. Выспится, напьется квасу, за ворота выйдет, примется орехи щелкать. И кто мимо ни пройдет - поклон ему отдает.

   Зажирел Ермил от такой жизни. Брюхо отпустил толстое; тело у него стало рыхлое, дряблое, щеки отвисли, глаза - как у мерзлого судака. Сходит к обедне - упарится весь, придет словно из бани.

   Пожил он так-то годика два, и пристала к нему скука. Бывало, спит-спит, очнется, сядет на кровати: глаза так и застилает от сна. Велит работнице квасу подать. Выпьет квасу, опять нечего делать. Поболтает, поболтает ногами, зевнет раз десять, слезет с кровати, пройдется по горнице, посмотрит - некуда ему деваться.

   Разомнется, пойдет в ряды. Поглядит, поглядит - все по-вчерашнему в рядах. Тошно ему станет. Воротится, велит жеребца заложить, посадит Анфису, поедет на прогулку. Сидит Анфиса как бревно, одежда на ней дорогая, в ушах золотые серьги, а рожа пьяная, умного слова не проронит. Подумает Ермил, глянет искоса на жену, и того ему сделается еще скучнее.

   - Ослаб ты, Ермил Иванов, - говорит на себя, - обмяк.

   И думает: дай-ко я старину вспомяну. Выбрал час, пошел к себе в сад, взял косу у садовника, попытался косить. Упыхался - и ряда не прошел, бросил.

   - Нет, - говорит, - не купецкое это дело. - А сам подошел к забору, глядит в щелку - не смотрит ли кто.

  

  

   Спит, ест Ермил, - поест, опять ляжет спать. Проснется - не знает, куда девать себя. Скучает. Только об одном и думает, чем бы забавить себя.

   И пустился в дурные дела. Забыл закон, забыл, что дети уж не маленькие, - Анфису бьет, вожжается с чужими женами. Начал вином зашибаться.

   А тем временем случилось вот что: помер у одной бедной вдовы сын от горловой болезни, и она по великой своей бедности понесла продавать его одежду. Любила вдова своего мальчика, обряжала из последних и справила перед тем, как ему помереть, куртышку плисовую и плисовые порточки. Увидал Ермил вдову, раззарился на одежу. "Сем-ка, - думает, - я Ваську своего обряжу". Позвал ее, пощупал плис, видит - добротный товар, совсем еще новый. Однако не показал виду, что льстится на одежу.

   - Сколько, - говорит, - тебе за рухлядь-то за эту?

   - Какая же рухлядь, Ермил Иваныч? Одежа новая. Только исправила, как помереть ему сердечному. Одного плиса на четыре рубля погнала. Если бы не нужда, и не думала бы продавать. Нужда-то моя горькая.

   - Рассказывай. Разве по нужде справляют такую одежу? Небось бы и в посконной походил твой малый. Всякая голь транжирит деньги, а там и пойдет канючить по добрым людям. Ну, да что с тобой толковать, - хошь полтинник - бери, не хошь - пробирайся. Мне с тобой толковать некогда.

   Подумала-подумала вдова: ходит она с одеждой с самого утра, придет домой, и поесть нечего; утерла слезы, отдала Ермилу одежу. Бросил ей Ермил полтинник, позвал Ваську, велел вздеть куртышку.

   Не прошло недели, заболел Васька горлом - помер.

  

  

   Остался у Ермила один сын Ванька. Отдал он его в ученье - не пошло впрок ученье малому. Мать пьяная, отец - худыми делами занимается; смотрел-смотрел малый - вот, думает, буду неволить себя! Денег у отца много, небось и без ученья проживу, отец малограмотный и то капитал нажил, а мне на готовом и вовсе нечего неволиться, на мой век хватит. Подрос малый, подобрал себе друзей, приметил место, где отец деньги хоронит - таскает по мелочи на баловство себе. Видит Ермил - балуется малый, шляется по трактирам, заводит скандалы, взял потрепал его за виски. Озлился Ванька - еще пуще загулял.

   Раз сидит Ермил в трактире. Стали купцы ведомости читать, и читают: лопнул тот банк, в котором Ермиловы деньги были вложены: запутался главный воротила в делах, размотал чужие деньги. Услыхал Ермил - не поверил купцам, взял в руки ведомости, посмотрел - позеленел весь с испуга. Сел на чугунку и поехал в тот город, где был банк. Справился, потолкался к тому, к другому - воротила в остроге сидит, подручные его разбежались, денег нет. Заскрипел Ермил зубами. Пришел на постоялый двор, схватился за виски, хлопнулся оземь, заревел в голос. Воротился домой, как пьяный шатается.

   Дома - сын балованный, жена ополоумела от водки, и потужить Ермилу не с кем. Поплелся он в ряды, видит - богатые купцы сторонятся, другим и вовсе не до него: у самих пропали денежки за банком. Горько стало Ермилу.

   - Дай, - говорит, - пойду к купцу Склядневу; был я в силе - купец Скляднев первый мне друг был.

   Подходит, видит, сидит купец Скляднев за воротами, выставил брюхо - греет на солнышке. Приметил Ермила, хотел в горнице скрыться, да не успел. Подошел Ермил, снял шапку, поклонился купцу Склядневу. Тот еле до козырька дотронулся.

   - Вот, Фалалей Иваныч, - говорит Ермил, - беда стряслась. Посоветоваться к тебе пришел.

   Почесал брюхо купец Скляднев, зевнул.

   - Мне бы теперь недосуг толковать-то с тобой, - говорит, а сам думает: не попросил бы денег взаймы.

   Обидны показались Ермилу эти слова, да нечего делать, - стерпел.

   - Как мне быть? Что мне, - говорит, - делать?

   - Делай, что дураки делают. Дуракам закон не писан. Не льстился бы на большой процент - не плакали бы твои денежки. Жаден ты больно.

   - От барыша-то и ты, Фалалей Иваныч, не откажешься. И в тебе жадности-то довольно.

   - Прямой ты дурак и вышел! Я-то вот какой ни на есть, да богат, а ты - голь перекатная выходишь. Я, какие были лишние деньги, в казенный банк вложил: хоть меньше барыша, да тверже. А ты польстился, - вот и плачься теперь на свою глупость.

   - Научи, что мне делать-то? Присоветуй.

   - А уж это ты смекай. Голова всякому дадена.

   Помолчал, помолчал Ермил, поднялся и говорит:

   - Ну, видно, прощай, Фалалей Иваныч; не чаял я от тебя таких слов!

   - Не взыщи. Чем богаты, тем и рады.

   Понурился Ермил, побрел домой. Выскочили собаки купца Скляднева - принялись брехать на Ермила. Купец Скляднев и собак не отогнал.

  

  

   Ходит-ходит Ермил по горницам, думает-думает. Ляжет спать - не дается ему сон. Ночи долгие, подушка под головой горячая - никак не найдет себе покоя. Лежит под боком Анфиса, свистит носом, и горя ей мало. Ванька чуть дождется ночи, перелезет через забор, поминай его как звали. Пусто в горницах. Перед божницей лампада светится, смотрит Спасов лик с образа.

   И представляется Ермилу - смотрит Спас к нему в душу. Обернется Ермил к стенке лицом, натащит на себя одеяло, лежит, молчит. Нет ему сна. "Эх, - думает, - потужить мне не с кем". И вспомнил, как живал в мужиках. Случится с кем беда - не отступаются мужики, не сторонятся, как от чумного; работой иной не подсобит - на словах пожалеет: все легче станет на душе от доброго слова. Недаром молвится: на миру и смерть красна. "Эх, - думает Ермил, - худые люди в городах живут: богат ты - почет тебе всякий, обеднял - и вниманья своего не обращают на человека. Видно, не попусту сказано в городской песне: все друзья-приятели до черного лишь дня. Нет в городе правды. Да вспомнил, как жил, как народ обижал, как брата Ивана опечалил, - и того скучнее ему сделается. Разденет одеяло, посмотрит - в горницах пусто, перед божницей лампада светится, и глядит на него Христос строго, пасмурно. Сядет Ермил на кровать, схватится за виски, обливается горькими слезами.

   Худо одно не ходит. Пока Ермил о пропаже своей убивался, пока раскладывал в мыслях, как бы ему из беды извернуться, да обдумывал свою жизнь - расшиб паралич Анфису. Сидел Ермил в саду, прибежали, сказали ему. Схватился он с места, побежал в горницы, увидал Анфису - весь затрясся. Не Анфисы ему стало жалко - вспомнил он, как хозяина своего удавил. Точь-в-точь Анфиса такая с виду. Запрокинулась навзничь, глаза кровью налились, жилы вспухли, щеки синие, рот перекосился. Обомлел Ермил, сел к сторонке и подняться не может: ноги подламываются.

   Схоронили Анфису, остался Ермил с сыном Ванькой.

   Продал дом, переехал на квартиру. Попытался торговлю завести, ссыпал вагон ржи у мужиков. Видит - трудно ему, ослаб, отвык от дела. Посмотрел на Ваньку - плохой ему помощник. Да и мысли не дают покоя. Взял, продал ссыпанную рожь, собрал деньги, схоронил в сундуке. "Много, - думает, - греха нажито на веку, буду проживать помаленьку, буду спасаться".

   Ходит Ермил к обедне, ходит к заутрене, ходит к вечерне, все колени себе намозолил от поклонов. Начал поститься, по одной просвирке на день есть, - чай да просвирку, только и пищи принимает.

   Раз лежит он в постели - в горнице пусто, перед божницей лампадка светит, и грызет его тоска. Представляется ему - едут они с хозяином дорогой: поле белое, небо белое, по сторонам вешки понатыканы, подреза визжат. Не может лежать Ермил, сел на кровать - разрывается в нем сердце. И взмолился он богу: "Господи, - говорит, - сколько я поклонов отбил, сколько денег по церквам раздал, сколько свечей поставил, сколько обеден отстоял! Отпусти ты мои грехи! Пошли мне сон спокойный!" Стал перед образом, начал поклоны класть. Положил поклоны, измаялся, прилег на кровать, задремал.

   И слышит сквозь сон - зашуршало подле головы. Хотел глаза продрать, мигнул, опять задремал. И слышит сквозь сон - звякнуло, хлопнуло в горнице, затихло... Хотел проглянуть, одолела дрема, опять заснул. И вдруг слышит - крадется чья-то рука. Вскинулся Ермил, глянул: стоит перед ним Ванька в одних чулках, руку под подушку засунул. Содрогнулся Ермил.

   - Что ты, - говорит, - пес, затеял?

   Шарахнулся Ванька из горницы, скрылся. Вскочил Ермил с постели, сунулся под подушку, лежат ключи от сундука.

   Вздул свет, отомкнул сундук, взглянул - так и ахнул. Денег нет, одна только завертка валяется.

   Хотел Ермил бежать - ноги не слушают; хотел кричать - глотку перехватило, голосу нет. Так босой и просидел подле сундука вплоть до зари.

   Наутро поглядели люди на Ермила - был мужик черный как жук, а теперь поседел, и узнать нельзя. В одну ночь стал седой.

   Ваньки из города сбежал, а маленько спустя дошли до Ермила слухи - словили Ваньку на худых делах, сослали в Сибирь.

   Помолился Ермил к богу: "Господи! Пошли ты смерть по мою душу!"

   Не послал ему бог смерти.

  

  

   Узнал Иван - стряслась беда с братом Ермилом. Вздел зипун, взял посошок в руки, засунул ломоть хлеба за пазуху, пошел в город, разыскал Ермила. Видит - сидит на лавке старик, сгорбился, весь в морщинах. Прослезился Иван.

   - Здравствуй, - говорит, - брат Ермил! Все ли здорово?

   Вскинулся Ермил, ахнул, посветлел из лица, руки, ноги дрожат от радости. Сели, стали толковать. Видит Иван - и на человека стал не похож брат Ермил. Голос обрывается, по бороде слезы текут. Совсем расслабленный.

   - Ты бы, - говорит, - Ермил, поопасался маленько. Убиваться грех.

   Потупился Ермил в землю, плачет.

   Поглядел-поглядел Иван, застилает ему глаза от жалости. Отвернулся, утерся полой, крякнул и говорит:

   - Нечего тут толковать. Собирайся. Небось душевая-то твоя земля цела. Не съели ее. Ну-ка!

   Послушался Ермил брата. Распродал свою худобу, выручил сотенный билет, половину в церковь отдал, - другую половину брату Ивану, взял котомку за плечи и пошел с братом в село.

   Ивановы дела поисправились. Племянника в зятья отпустил, девок выдал, сына женил, народились внучата, поставил он другую избу; кишит у него народ; жить бы ничего, да земли маловато. Родились ребята после ревизии, не полагалось на них земли. Взялся Иван хлопотать, выставил старикам водки, выпоил красненькую, справились, не выписан Ермил из крестьянства, - отдали ему землю. Попытался Ермил за сохой походить, разломило поясницу, насилу до двора доволокся.

   И поселился он в клети. Подсобляет бабам по хозяйству: когда резки намесит, когда помои вытащит, когда за водой сходит. На улицу глаз не показывает.

   Выходил он сначала на улицу - загаяли его ребятишки. Как увидят, и ну кричать:

   - Купец! Купец! Купи у нас возгрей на разживу!

   Пройдет мимо Ермила баба, вспомнит Ермиловы обиды, не стерпит, сорвет сердце.

   - Что, - скажет, - несытая душа, подавился? Заткнули тебе пасть?

   И не стал Ермил показываться в народ.

   Сперва, как пришел в село, облегчилась его душа. "Поживу, - думает, - на миру, отдохну от своих мыслей". Выйдет в поле, всякая былиночка его радует. Глянет на луговинку - "Вон, - скажет, - в ночное мы лошадей гоняли на луговину". Рад, что вспомнил. Встретится ракита у повертка, и ракиту вспомнит.

  

  

   Однако пришло время, и воротились к Ермилу муки. Встала осень. Ночи пошли долгие, темные. Ляжет Ермил спать - бежит от него сон. Прислушается - все тихо. В хлеву корова хрустит. В катухе боров спросонья о колоду чешется. На селе собака брешет; побрешет-побрешет - выть примется. Петухи закричат. Перевернется Ермил другим боком, и на другом боку не спится.

   Представляется ему прежняя жизнь. Того по миру пустил, другого обсчитал, третьего обвесил, четвертого по судам затягал.

   Скучно Ермилу. Отгонит одни мысли - другие пойдут на смену.

   Представится ему - обит голубым глазетом гроб, лежит в гробу сын Васька, носик завострился, из лица синий, на лбу венчик пристроен, обряжен в плисовую куртышку и в порточки. Дьячок стоит, псалтырь читает. Зажмет уши Ермил, уткнется лицом в изголовье. Не знает, куда деваться с тоски. Вскочит с постели, примется поклоны класть. Измается от поклонов, ляжет, задремлет.

   И только спутаются в нем мысли, вдруг услышит сквозь сон - крадется чья-то рука к изголовью. Содрогнется, вскочит. Все тихо. Темно в клети, прохладно. На колокольне часы бьют. Гудит колокол, ровно голосит.

   Заснет Ермил. И мерещится ему сон. Кругом чистое поле. Лошади плетутся себе шажком, гужи скрипят, подреза визжат, снежок перепархивает. Лежит навзничь мертвое тело, рот разинут, жилы вспухли, глаза кровью налились. Смотрит Ермил во сне, видит - перекосился мертвец, приподнялся. "Что ты, - говорит, - пес, затеял?" Ахнет Ермил, закричит в голос, выскочит из клети, трясется весь с испуга.

   Бывало и так: разбудит людей своим голосом.

   И пошли по селу слухи: душит-де Ермила домовой по ночам. Видит Иван - плохо приходит брату Ермилу. Запечалился. Все думает, как бы ему утешить Ермила.

   Раз повестили Ивана на сходку. Сыскал Иван Ермила и говорит:

   - Ну-ка, вздевай кафтан, пойдем на сходку. Нечего толковать-то. За тобой ведь тоже душа.

  

  

   Не ослушался Ермил брата Ивана, вздел кафтан, взял посошок в руки, пошел. Подошли к мужикам, снял Ермил шапку, поклонился, притулился за спины, стоит, сгорбился.

   Погалдела сходка о своих делах, - слышит Ермил, заговорили мужики о земле. Своей земли стало в обрез, кругом стеснили купцы - взогнали цены, и не выговоришь сразу. И толкуют мужики - вот рядом барскую землю держит купец; земли много, угодья хорошие, купцу срок через полгода, хорошо бы снять эту землю миром. Хорошо, да трудно. Барин живет неизвестно где - одна беда.

   Другая беда - купец барину деньги вперед выплатил, а у мужиков таких денег нету. Третья беда - некуда сунуться мужикам со своей темнотой, дело тонкое, хитрое. И близок кус, да не укусишь. Прислушался Ермил и вспомнил. Купил он раз у этого самого барина просо в рассрочку и высылал ему деньги в Питер. Вспомнил, хотел вызваться, хотел сказать мужикам, да не хватило духу, сробел. Так всю сходку простоял, промолчал. Воротились со сходки, пошел Ермил в клеть, полез в котомку, достал старую запись, видит, означено там, где живет барин, на какой улице, какой дом. Все записано. Сказал брату Ивану. Узнали мужики, сбили сходку. Пошел и Ермил на сходку. Объявил, где барии живет, и опять притулился за спины. И говорят старики: "Пошлемте Ермила ходоком. Мужик он грамотный, смышленный, потрудится для мира". И поднялась тут галда. Кто кричит - обвесил его Ермил, кто кричит - судом деньги взыскал с него Ермил двойные, кто кричит - пошли Ермила ходоком, он и мир-то продаст, не задумается. Потупился Ермил в землю, ни слова не говорит мужикам; послушал-послушал, отвернулся к сторонке, заковылял ко двору как оплеванный. Идет и говорит на себя:

   - Что, Ермил Иваныч, отливаются волку овечьи слезы!

   Видят мужики, ушел Ермил со сходки - сделались тише. Вступился за Ермила брат Иван.

   - Вы бы, - говорит, - старички, поопасались маленько. Ермила бог убил, нам его добивать не приходится. Грешен человек, что и говорить, да ведь без греха-то, старички, один бог.

   Потолковали мужики - согласились Ермила ходоком послать. Заказали по селу слухов не распускать - храни бог, дознается купец, перебьет землю, - собрали четвертную денег, отпустили Ермила в Питер.

  

  

   Обрадовался Ермил послужить миру. Где пешком, где на чугунке, дотянул до Питера, сыскал барина. Грамотному везде способно.

   Барин был памятливый. Вспомнил, как просо продавал, узнал Ермила.

   - Что, - говорит, - скажешь, Ермил Иваныч?

   Да глядит на него, - видит, изменился человек: из себя седой, весь в морщинах, обряжен по-мужицки. Удивился барин.

   - Чтой-то, - говорит, - приключилось с тобой такое?

   Поведал Ермил свое горе - как семья загибла, как деньги пропали, и говорит:

   - По грехам моим наказал меня бог. Был я немилостивый, не взирал на людские слезы, обижал народ.

   И рассказывает так и так: послали его мужики ходоком землю снимать. И как видел Ермил крестьянскую нужду, видел и купеческую жизнь - складно он выложил барину все дело.

   И как рассказал, какая бедность в крестьянстве, какая теснота, какая обида от купцов - умилился барин. Полюбились ему Ермиловы речи. Сдал мужикам землю дешевле против купца; деньги рассрочил. Сделал бумагу, отдал Ермилу, отпустил.

   И заиграло в Ермиле сердце. Пришел он на постоялый двор, лег спать: послал ему бог сон сладкий, спокойный.

   Воротился в село, сбили мужики сходку, отчитался Ермил в деньгах, прочитал бумагу, что сделал с барином насчет земли. Не вспомнили себя мужики от радости. Всякое зло позабыли на Ермиле.

   Выйдет Ермил на народ, видит - веселый народ, приветливый. Шагают ребятишки на Ермила, выскочат бабы, окоротят ребят, кланяются Ермилу.

   И облегчилась Ермилова душа. Придет ночь, ляжет он на дерюгу, шевельнутся в нем мысли да и затихнут. И дает ему бог сон сладкий, спокойный.

  

  

   Тем временем разобрали в суде банковые дела, учли остатки, присудили выдать вкладчикам. Пришлось на Ермилову долю три тысячи целковых. Прислали ему объявку из города.

   Смутился Ермил, неспокойно сделалось у него на душе. Сон не дается, ворочаются прежние мысли. Подумал-подумал, пошел в город, получил деньги, отсчитал шестнадцать Сотенных, отослал купчихе неизвестно от кого; пошел в слободу, отыскал человека у мужика на задворках. Живет тот человек по-прежнему, учит детей грамоте и счету, имеет свое пропитание. Увидал его Ермил - удивился: никакой нет перемены в человеке: сидит на лавке обряжен в чистую рубаху, из себя костлявый, только виски стали седатые, - сидит и в книжку смотрит. Оглянулся на Ермила и говорит:

   - Что тебе, старче, нужно? - Не узнал Ермила.

   Напомнил ему Ермил, как грамоте приходил учиться, как отказался человек, как увещал Ермила от жадности уберегаться, как Ермил не послушался человека. И рассказал Ермил всю свою жизнь от первого и до последнего.

   И растворилось сердце у человека, и просветлел он из лица. Плачет Ермил о своих грехах, и человек с ним плачет. И глядит на Ермила человек мягко, милостиво.

   И сказал Ермил, что обдумал в своем уме. И одобрил человек его мысли.

  

  

   И пошел Ермил по городу, по торгам, по базарам и стал оделять нищих. И пошел в острог, и пошел в больницы, и в заезжие дома, и в странноприимные дома, пошел в пригород к голытьбе, и всякий, кто нуждался, брал у Ермила деньги во Христово имя. И не осталось денег у Ермила даже и на фунт хлеба. И подумал он: "Пора!"

   И пошел в собор, как отойти обедне, и видит, стал расходиться народ. Снял он шапку, влез на паперть, окоротил народ.

   - Прислушай, - говорит, - народ православный! Великий я грешник... позарился на разживу - загубил человека, удавил купца в чистом поле. - Во всем покаялся.

   Ахнул народ, содрогнулся. Иные испугались, домой пришли, как бы грешным делом в свидетели не попасть; другие осудили Ермила, потому что думали: дурак тот человек, который концы не хоронит. А многие пожалели Ермила. Услыхали полицейские, подошли, взяли Ермила, повели в острог.

   В остроге захворал Ермил: тесно ему, тяжко, дух спертый, вонючий, не переносен для старого человека.

   Тем временем дошел слух до Ивана, побежал Иван в город, выручил брата на поруки, привез домой.

   И пришла смерть к Ермилу.

   Лежал он в клети, и одним днем сделалось ему очень трудно. Поманил он брата Ивана, молит, чтоб на улицу его вынесли.

   День вешний; тепло на улице. Положили его на дерюгу, вынесли на улицу. И видит Ермил - обступил его народ, тужит по нем, жалеет. И понял Ермил, что простил его бог, и умилился. И сделался из лица светлый, радостный... и помер.

  

  

  

  

  

   В середине 80-х годов в Москве по инициативе Л. Н. Толстого возникло издательство "Посредник", выпускавшее книги для широкого народного читателя. "Посредником" в числе первых были изданы народные рассказы Л. Н. Толстого, написанные лаконичным, ясным, доходчивым языком, соединившие в себе обличение "зла" жизни и проповедь религиозно-нравственного учения.

   В ответ на просьбу Толстого принять участие в работе для "Посредника" Эртель писал в Ясную Поляну: "О рассказе для народа я думал да боюсь, трудное это и обоюдоострое дело!.. Нужно самое ничтожное количество описаний, а они в крови у нас, у цеховых литераторов... нужно совершенное отсутствие рассуждений и монологов; нужно непрерывное развитие действия... и в конце-то концов непременно, во что бы то ни стало дидактическую цель, - вывод выпуклый и независимый от "рассуждений" Простота! Господи ты боже мой - да если я достигну простоты... этим все сказано... и излишни будут слова: талант, художественность, эстетическое чувство и т. д. Но для этой простоты, о, как много нужно усилий! Право же, тут мало искренности, желаний быть простым и тому подобное...

   "Обращаться к народу здорово", - говорите Вы... Несомненно. Но обратиться к народу мне приходится не одним желанием (это желание есть!) а и самой моей личной жизнью" (из письма А. И. Эртеля Толстому 24 сентября 1885 г. - В кн.: Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями, т. 2. М.: 1978, с. 185-186).

   Преодолев выраженные в этом письме колебания, Эртель за несколько месяцев создает для "Посредника" "Повесть о жадном мужике Ермиле" и в начале 1886 года посылает ее рукопись Толстому. Познакомившись с нею, Толстой пишет руководившему издательством "Посредник" В. Г. Черткову: "Эртель прислал мне свой рассказ, предоставляя право сокращать, прибавлять и прося печатать (если годится) без имени. Рассказ по языку и правдивости подробностей и по содержанию хорош, но нехорошо задуман - распущенно и не отделан". Однако Толстой нашел, что "его можно напечатать". (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 85. М., 1935, с. 307-308.)

   Теперь трудно установить - сообщил ли В. Г. Чертков автору о критических замечаниях Толстого, приведенных в его письме, и внес ли Эртель какие-либо исправления в рукопись своего произведения. В 1886 году "Посредник" выпустил в свет "Повесть о жадном мужике Ермиле" с рисунками художника А. Д. Кившенко.

   На этом связи А. И. Эртеля с "Посредником" не закончились. Осенью 1888 года В. Г. Чертков сообщил Толстому, что Эртель "очень сочувственно относится к нашим (то есть "посредниковским". - К. Л.) изданиям, много помог мне разными указаниями и готовится написать для нас рассказ весьма сочувственного нам содержания" (см. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 86. М., 1937, с. 174)

   В октябре 1889 года Эртель принял предложение В. Г. Черткова написать для "Посредника" исторический очерк о Наполеоне и обратился к Толстому с вопросом: если б он теперь писал "Войну и мир", то изменился бы или нет его взгляд на Наполеона? Толстой ответил: "Да, я не изменил своего взгляда и даже скажу, что очень дорожу им" Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями, т. 2, с. 194) По неизвестным нам причинам Эртель не выполнил своего обещания В. Г. Черткову и очерк о Наполеоне не написал.

   В 1891 году "Посредник" выпустил сборник "Рассказы Ивана Федотыча. Соч. А. Эртеля". В него вошли главы из эртелевского романа "Гарденины, их дворня, приверженцы и враги", печатавшиеся в журнале "Русская мысль" в 1889 году. Открывается сборник рассказом "О том, как женился Иван Федотыч". За ним следуют еще семь коротких вещей.

   Их рассказывает столяр Иван Федотыч, сектант, искатель правды - видная фигура романа "Гарденины". Критикой он был воспринят как образ последователя толстовского вероучения.

   Толстой знакомился с содержанием сборника по рукописям. "Все истории, - писал он В. Г. Черткову, - мне очень понравились. Язык прекрасный, краткий и ясный..." (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 86, с. 210). Эту оценку Толстой развил позднее в своем предисловии к роману Эртеля "Гарденины..." (Там же, т. 37 М., 1956, с. 243-244).

  

  

   Тексты печатаются по изданию: Эртель А. И. Собр. соч., т. I - VII. М.. Моск. книг-во, 1909.