Эберс Георг - Homo sum

е запомнила ни одной приметы. Но постой! До нас один отшельник из Мемфиса, который умер несколько недель тому назад...

   - Старик Серапион? - спросил сенатор.

   - Да, да, так его звали! - воскликнула Сирона. - Ты знаешь его пещеру?

   - Да откуда же мне знать? - возразил Петр. - Но, может быть, Агапит...

   - Ключ, у которого я черпала воду для Поликарпа, Павел называл ключом Куропаток.

   - Ключ Куропаток, - повторил сенатор, - знаю! - Глубоко вздохнув, схватил он посох и крикнул Дорофее: - Приготовь лекарство, перевязки и лучшие носилки; дай также факелы, а я зайду к соседу Магадону и попрошу у него нескольких рабов.

   - Позволь мне пойти с тобой, - просила Марфана отца.

   - Нет, нет, оставайся с матерью.

   - Неужели ты думаешь, что я буду здесь ждать? - спросила Дорофея. - Я иду с вами.

   - И здесь для тебя довольно дела, - возразил Петр, останавливая ее, - а идти ведь придется скорым шагом.

   - Я, конечно, только задержала бы вас, - сказала озабоченная мать с глубоким вздохом, - но возьми с собой Марфану, у нее счастливая, легкая рука.

   - Пусть будет по-твоему, - согласился сенатор и вышел. Пока мать и дочь суетились, приготовляя все необходимое, они, однако, находили время обращаться неоднократно к Сироне с ласковыми словами и разными вопросами; Марфана успела даже, не прерывая своей работы, подать ей ужин; но утомленная Сирона едва прикоснулась к пище.

   Когда же Марфана уложила в корзину лекарство и холстяные перевязки, два кувшина с вином и с чистой водой, Сирона сказала:

   - Теперь одолжи мне пару хороших сандалий, потому что мои совсем изорвались, а босиком я не могу идти за мужчинами по острым камням.

   Марфана только теперь заметила кровь на ноге своей подруги, сняла поспешно лампу со стола, поставила ее на пол и воскликнула, став на колени и коснувшись рукою ее нежной белой ноги, чтобы осмотреть повреждение на подошве:

   - Боже мой, да тут три большие, глубокие раны! Сейчас же был принесен умывальник с водой; Марфана тщательно омыла раны, и пока она опытною рукою перевязывала больную ногу, Дорофея подошла к ним и сказала:

   - Если бы Поликарп был уже здесь, этого полотна хватило бы, чтобы перевязать вас обоих.

   Нежный румянец вспыхнул на щеках Сироны, Дорофея испугалась своих собственных слов, а Марфана пожала тайком руку галлиянки.

   Когда перевязка была окончена, Сирона попробовала пройтись, но это далось ей так трудно, что Петр, вернувшийся со своим другом Магадоном, его сыновьями и несколькими рабами, запретил ей наотрез идти с ними на гору. Он был уверен, что найдет сына и без нее, потому что один из людей соседа не раз носил старику Серапиону хлеб и масло и знал хорошо его пещеру. Уже собираясь уходить, он шепнул жене несколько слов, подошел вместе с нею к Сироне и спросил:

   - Ты знаешь, что случилось с твоим мужем? Сирона кивнула:

   - Я уже слышала все от Павла. Теперь я совсем покинута!

   - Нисколько, - сказал Петр. - Под нашей кровлей ты найдешь защиту и любовь, как в доме родного отца, если только захочешь у нас остаться. И благодарить не за что, потому что мы глубоко в долгу перед тобой! До свидания, жена! Хорошо было бы, кабы Поликарп был уже здесь и ты уже осмотрела бы его рану. Пойдем, Марфана, каждая минута дорога!

   Когда Дорофея и Сирона остались вдвоем, первая сказала:

   - Теперь я пойду и приготовлю для тебя постель, потому что ты, наверное, страшно устала.

   - Нет, нет, - просила Сирона, - я буду ждать вместе с тобой, я все равно не засну, пока не узнаю, что с ним.

   Эти слова были произнесены с такою живостью и теплотой, что дьяконисса с чувством благодарности пожала руку молодой женщине. Вслед за тем она сказала:

   - Я пока оставлю тебя в одиночестве; у меня так тяжело на сердце, что мне хотелось бы помолиться о помощи для него и о бодрости и силе для меня самой.

   - Возьми меня с собою, - сказала тихо Сирона. - В моей беде я открыла душу вашему доброму, любвеобильному Богу, и не хочу более молиться иным богам. Уже одна мысль о Нем подкрепляет и утешает меня, и если когда-либо, то именно в этот час я нуждаюсь в Его милосердной помощи.

   - Дитя мое, дочь моя! - воскликнула глубоко растроганная дьяконисса, наклонилась к Сироне, поцеловала ее в лоб и в губы и повела за руку в свою уединенную спальню.

   - Здесь я люблю молиться, - сказала она, - хотя здесь нет ни иконы, ни алтаря. Мой Бог повсюду, Он везде со мною.

   Обе женщины стали вместе на колени, и обе начали молиться одному Богу об одной и той же милости не для себя, но для другого, и благодарили Бога в скорби: Сирона - за то, что нашла в лице Дорофеи любящую мать, дьяконисса - за то, что нашла в лице Сироны милую дочь.

  

   Павел сидел перед пещерой, в которой укрывались Сирона и Поликарп, и глядел, как мало-помалу ослабевал свет факелов, спускавшихся с горы. Они освещали путь для раненого ваятеля, которого несли в носилках матери к оазису, в сопровождении отца и сестры Марфаны.

   "Еще какой-нибудь час, - думал анахорет, - и мать увидится с сыном, еще неделя, и Поликарп встанет с постели, еще год, и только рубец от раны да, может быть, поцелуй в алые губы галлиянки напомнит ему о вчерашнем дне. - Мне труднее забыть его. Лестница, которую я сколачивал в продолжение долгих лет, по которой я рассчитывал взойти на небо и которая казалась мне такою высокой и прочной, эта лестница разбита в куски, и разбила ее рука моей собственной слабости. Кажется мне даже, что слабость эта имеет больше силы, чем то, что мы обычно называем внутренней силой, ибо она разрушает в одну минуту то, что созидает духовная сила. Вероятно, только слабостью я силен!

   Павел вздрогнул от холода. На заре того утра, когда он взял на себя вину Ермия, он дал обет никогда более не носить овечьей шубы, и тяжко страдало привыкшее к теплой одежде тело, в котором за последние дни после невероятных усилий, бессонных ночей и волнений кровь кипела с лихорадочным жаром. Дрожа, одернул он на себе свою изношенную рубаху и пробормотал: "Я чувствую себя точно баран, которого остригли зимою. А голова опять горит, точно я только что вынимал хлебы из печки. Ребенок мог бы повалить меня, и глаза мои так и слипаются. Нет силы даже собраться с мыслями для молитвы, которая была бы мне так необходима. Цель моя, без сомнения, истинная, но как только я думаю приблизиться к ней, моя слабость вдруг удалит ее от меня, как ветер отклоняет от жаждущего Тантала ветвь с плодами. От мира ушел я на эту гору, а мир все не оставлял меня и опутал своими сетями. Надо уйти куда-нибудь в совершенно безлюдную пустыню, где я мог бы быть один, совершенно один, с Господом и с самим собою! Там я, может быть, найду тот путь, который ищу, если только мое "я" опять не испортит весь мой труд, это "я", которое всюду следует за мною и в котором продолжает жить весь мир со всеми своими треволнениями. Кто, уходя в пустыню, не может отрешиться от самого себя, тот не может оставаться один.

   Павел глубоко вздохнул и продолжал размышлять.

   "Как гордился я, когда принял от галла побои за Ермия! Потом я начал падать ниже и ниже, точно пьяный с лестницы. И бедный Стефан пал, а был уже так близок к цели. У него недостало силы простить врагу, а сенатор, который только что ушел от меня и безвинному сыну которого я нанес тяжкую рану, дружески подал мне руку при прощании. Я видел ясно: он простил меня от всего сердца. А этот Петр не удаляется от жизни и с утра до вечера занят мирскими делами".

   Не поднимая глаз, просидел Павел несколько минут в раздумье, потом продолжал, рассуждая с самим собою:

   - Как это рассказывал старик Серапион? В Фиваиде жил некогда отшельник, который превосходил всех других в строгой добродетели и был уверен, что ведет совершенно богоугодную жизнь. И вот раз во сне он услышал, что в Александрии живет человек, который еще совершеннее его; имя этого человека Фабис, по ремеслу он сапожник и живет на Белой улице, около гавани Кибот. Анахорет тотчас же отправился в столицу и отыскал этого сапожника. Когда же он спросил его:

   - Как ты служишь Господу? Какую жизнь ведешь ты? - тот ответил с удивлением: "Я-то? Ах, Господи, я работаю с утра до вечера и забочусь о семье, и утром и вечером молюсь в немногих словах за весь город!"

   - Вот и Петр, кажется, такой Фабис; но ведь много путей ведет к Господу, и мы, и я...

   Дрожь, пробежавшая по телу, опять прервала его рассуждения, и предрассветный холод сделался так ощутим, что надо уже было развести огонь.

   Пока он силился раздуть уголья, к нему подошел Ермий. От сопровождавших Поликарпа он узнал, где найти Павла, и, пришедши теперь к другу, он схватил его за руку, начал гладить его косматые волосы и нежно, с глубоким умилением благодарил его за тяжкую жертву, которую он принес ему, взяв на себя позорное наказание за его проступок.

   Павел коротко отклонил его сожаление и благодарность и начал беседовать с Ермием об отце и о будущности, пока совсем не рассвело и для юноши пришло время идти обратно в оазис, чтобы отдать последний долг умершим.

   На предложение идти вместе с ним Павел ответил: - Нет, нет, не теперь, не теперь; если я теперь столкнусь с людьми, я, право, могу разлететься, как ветхий мех, полный молодого вина. В голове моей как будто жужжит рой пчел, а в груди точно муравейник. Ты иди себе, а меня оставь одного!

   После погребения Ермий дружески простился с Агапитом, Петром и Дорофеей и вернулся к александрийцу, с которым отправился в пещеру покойного отца.

   Здесь Павел передал ему письмо к дяде и долго говорил с ним, ласковее чем когда-либо.

   Там же они остались и ночевать, но ни тот, ни другой не смогли заснуть.

   Времени от времени Павел бормотал тихо, но с глубокой скорбью: "Тщетно, все тщетно! - и, наконец: - Все ищу и ищу, но кто укажет мне путь?" Оба встали на заре.

   Ермий пошел еще раз к источнику, опустился на колени и, прощаясь с этим местом, погрузился в воспоминания об отце и о дикой Мириам.

   Разнообразные мысли возникли в его сознании, и так велика все преображающая сила любви, что образ бедной смуглой пастушки казался ему в тысячу раз прекраснее той дивной женщины, которая наполняла восторгом душу ваятеля.

   Вскоре после восхода солнца Павел повел Ермия в рыбацкую деревушку, представил его своему знакомому еврею, поставщику отцовского дома, попросил снабдить его деньгами и проводил к кораблю, отправлявшемуся с грузом угольев в Клизму.

   Тяжело было ему расставаться, и Ермий сказал, увидя, что Павел прослезился, и почувствовав, как дрожат его руки:

   - Не беспокойся обо мне, Павел! Мы опять увидимся, и я всегда буду помнить и тебя, и отца.

   - И мать, - прибавил Павел. - Тяжело будет мне без тебя, но я ведь и жажду страдания. Если бы кому удалось усвоить себе страдание всего мира и терзаться душевно при каждом дыхании, как такой человек жаждал бы призыва Спасителя.

   Заливаясь слезами, Ермий кинулся ему на шею и испугался, когда пылающие губы анахорета коснулись его лба.

   Наконец, матросы отвязали канаты. Тогда Павел еще раз обратился к юноше:

   - Ты вступаешь на собственный путь. Не забывай эту святую гору и заметь себе еще: самые тяжкие из всех грехов следующие три: служить ложным богам, пожелать жену своего ближнего и поднять руки на убийство. Берегись этих грехов. А из всех добродетелей величайшие, но и самые незаметные, всего две: правдивость и смирение; пусть они всегда живут в твоей душе. Из всех же утешений лучшие, пожалуй, два: сознание, что стремишься к добру и к правде, как бы ты ни ошибался и ни падал по человеческой немощи, и молитва.

   Еще раз обняв Ермия, пошел он по песчаному берегу к горе, уже более не оглядываясь.

   Ермий смотрел ему вслед с глубоко озабоченным видом, потому что друг его покачивался точно пьяный и хватался по временам рукою за лоб, который, вероятно, горел так же, как и губы.

   Молодой воин никогда более не увидел ни святой горы, ни Павла, но зато, достигнув славы и высокого положения в войске, встретился впоследствии с Поликарпом, которого император вызвал с великим почетом в Константинополь и в доме которого хозяйничала как верная и любящая жена и мать галлиянка Сирона.

   Простившись с Ермием, Павел куда-то скрылся. Долго искали его тщетно все анахореты и епископ Агапит, который узнал от Петра, что александриец наказан и отлучен от общины совершенно безвинно, и который хотел собственнолично объявить ему прощение. Наконец, через десять дней, нашел его Орион из Саиса в одной из самых отдаленных пещер.

   Немного часов тому назад ангел смерти отозвал его, как раз во время молитвы, ибо тело едва еще успело остыть. Пустынник умер на коленях, склонившись лбом к скале; его исхудалые сложенные руки крепко держали кольцо Магдалины.

   Когда отшельники положили его на носилки, его благородное, доброе лицо улыбалось чистой и блаженной улыбкой.

   С непостижимой быстротою разнесся слух о кончине Павла по оазису и по рыбацкой деревушке, по всем ближним и дальним пещерам анахоретов и даже по хижинам пастухов амалекитян.

   Многолюдное шествие провожало его гроб, и впереди всех шел епископ Агапит со старейшинами и дьяконами, а за ними Петр с женой и со всем семейством, к которому теперь принадлежала и Сирона.

   Выздоравливающий Поликарп положил на могилу страдальца пальмовую ветвь как знак примирения, и все, которым умерший тайно помогал в нужде, а вскоре и все отшельники из близких и далеких мест начали приходить к ней, как на поклонение святыне.

   Петр поставил на могиле памятник, а Поликарп вырезал на нем те слова, которые перед смертью начертали дрожащие пальцы Павла углем на стене пещеры:

   - Помолитесь за меня бедного; я был человек.

  

  

   OCR: Ustas PocketLib

   SpellCheck: Roland

   Форматирование: Ustas PocketLib

   Исходный электронный текст:

   http://www.pocketlib.ru/

   Частное собрание приключений

  

   Основано на издании: Эберс Г. Э13

   Собрание сочинений: В 9 т. Т. 7: Homo sum (Ведь я человек);

   Серапис: Романы / Пер. с нем. ; Послесл. С. Ермолаева. - М. : ТЕРРА - Книжный клуб, 1998. - 480 с. - (Библиотека исторической прозы).

   ISBN 5-300-02223-3 (т. 7)

   ISBN 5-300-01553-9