Добролюбов Александр Михайлович - С. К. Маковский. Александр Добролюбов

ился Он ко мне,

   Невидимо прикоснулся Он ко мне,

   Поразил меня на земле Своей,

   Наступил на меня, победил меня,

   Боролся со мной с великим одолением,

   Назвал меня "богоборец мой"

   И в сумерках утра благословил меня...

   ...Сочетался со мной браком таинственным.

   В море морей втекли реки мои

   И видал я в струях имена Его,

   Нет конца именам Его.

   Отец мой и Сын мой, возлюбленный мой,

   Старший брат мой, невеста моя и сестра моя,

   Правая рука моя,

   Он - вся жизнь моя и душа моя!

  

   "В великом уничижении, в великой тайне, в чисто­те, целомудрии, в великом смиренномудрии, в вели­кой простоте скрывается Он. Он Бог сокровенный".

   Обращаясь с памяткой-письмом к брату Георгию перед его уходом на войну, Александр Добролюбов восклицает: "И пусть я погибну, но я буду искать Его даже до смерти, среди бездны и бездн". "Он - Самый Истинный, Самый Совершенный, значит, и Самый Жи­вой. Только у Него полная жизнь, потому что имя Его - Жизнь Бесконечная. Скорей можно сомне­ваться в жизни всего, чем в жизни Бога... Он Истина Живая Немертвые славы, Благословенный Бог исти­ны".

  

   И тем не менее Александр Добролюбов, мистик высшего разума и преображающей воли, в то же время - "опростившийся" толстовец, сокрушенно отвергшийся всей ложной культуры некрестьянского мира, чувствующий себя защитником рабов среди рабовладельцев, "в том великом современном Вави­лоне знаний и роскоши, среди этой всемирной пус­тыни"... С тем же толстовским абсолютизмом отрица­ет он искусства, науки и грезит о возвращении чело­вечества к святости первобытного неведения.

   "Как смерть - так тяжка мне ваша жизнь, - обращается он с письмом в редакцию "Весов". - Только телом и разумом занимаетесь все вы, а духа не знаете... Все ваши книги, все ваши искусства, вся ваша наука, все ваше образование, все ваши города и обычаи - одна великая пустыня". В частности, восстает он против поэзии как стихотворства: "Чем более вы будете забывать об одежде стихов, о на­ружном размере, о непременном созвучии букв в конце каждой строки, только тогда совершится пес­ня свободная, неудержимая и место ей будет Цер­ковь и Жизнь. И тогда Бог даст ей бессмертную одежду и истинно прекрасную".

   В одном из поселков Добролюбова провел около года другой опростившийся поэт, Леонид Семенов-Тян-Шанский (часто приходил ко мне в 1904 году; издательство "Содружество", которым я ведал, напе­чатало его книгу стихов), застреленный крестьянами в 1917 году. А. П. Семенов-Тян-Шанский, брат без­временно погибшего поэта, пишет в изданной им брошюре (на ротаторе)*: "Об А. Добролюбове, в ко­лонии которого он жил как бы в особом духовном послушании, брат ни с кем из родных, кроме как со своей младшей сестрой, никогда не говорил, потому что считал его настолько духовно высоким, что раз­говор о нем с непосвященными признавал, вероятно, чем-то вроде кощунства..."

  

   * Изд. Православного Детского дома "Милосердный Самарянин", Мюнхен.

  

   Не все русские поэты родились Добролюбовыми и не все, вняв Толстому, отверглись эстетики, но чрезвычайно характерна для русской поэзии, особенно - для "передовой" в начале века, ее связь с богоискатель­ством: с духовидцем Владимиром Соловьевым, с бого­борцем Достоевским и его антиподом, христолюбцем Ясной Поляны. Характерна для русских поэтов и религиозность символизма, вспыхнувшего накануне революции заревом романтической мистики в стихах Ивана Коневского, Андрея Белого, Александра Бло­ка. Не гражданским свободолюбием загорелась она, русская поэзия, хотя представители ее в "страшные годы России", конечно, призывали политические пе­ремены, от которых зависело все историческое буду­щее, - она загорелась (часто и в связи с революци­онными настроениями) тревогой иных, духовных ис­каний: "декаденты", вскормленные Западом, парнас­ским эстетством Запада и его "Проклятыми поэтами", легко уходили из кумирен красоты, чтобы молиться по "Книге невидЗмой".

   Сдается мне, что большая подпольная работа совер­шается и сейчас в России: чем грубее, убийственней ее действительность, тем одухотвореннее в ней мука о свете любви. На фоне этой действительности не кажутся ли "добролюбы" предтечами какой-то гряду­щей мистики? И фигура самого Александра Добро­любова, с которым меня связывают гимназические воспоминания, не вырастает ли в знаменательное, наводящее на многие раздумья, очень русское и очень значительное явление?