Бульвер-Литтон Эдуард Джордж - Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

="justify">   - Конечно, - ответил викарий. - Для вас это прямой путь в Кромвель-лодж.

   Тропинка повела их через кладбище, это была кратчайшая дорога к ручью. Лунные лучи пробивались сквозь тисовые деревья и ложились на старую могилу, играя цветами, которые рука Лили в этот день положила на надгробный камень. Она шла возле Кенелма, старшие - на несколько шагов впереди.

   - Как я была глупа, - сказала Лили, - что испугалась привидения! Я не думаю, чтобы настоящее привидение испугало меня, особенно если б я увидела его здесь, при этом чудесном лунном сиянии на кладбище!

   Привидения, если бы им дозволено было являться не только в волшебном фонаре, не могли бы причинить вреда невинным, И я удивляюсь, почему мысль об их появлении всегда сопровождается ужасом, тем более - у безгрешных детей, которые менее всего имеют основания их бояться.

   - Ах, это правда! - воскликнула Лили. - И даже когда мы вырастем, может наступить время, когда будем жаждать увидеть призрак и почувствуем, какое утешение и какую радость это бы нам принесло.

   - Я вас понимаю. Если кто-нибудь из дорогих нам людей исчезнет из нашей жизни, если тоска разлуки заставит нас забыть, что жизнь, как вы хорошо сказали, никогда не умирает, - да, тогда будет понятно, что оплакивающему захочется взглянуть на исчезнувшего, хотя бы только для того, чтобы спросить его: "Счастлив ли ты? Могу ли я надеяться, что мы встретимся опять и не разлучимся никогда?"

   Голос Кенелма дрожал, и на глазах у него выступили слезы. Грусть, смутная, необъяснимая, но властная, закралась на миг в его сердце, мелькнув как тень темнокрылой птицы над тихим потоком.

   - Вы еще никогда этого не чувствовали? - нерешительно, тихим голосом, исполненным нежного сочувствия, спросила Лили. Она вдруг остановилась и заглянула ему в лицо.

   - Я? Нет. Я еще никогда не лишался человека, которого так любил бы и желал увидеть опять. Я только думал, что такие потери могут постигнуть всех нас, прежде чем мы сами исчезнем из глаз наших друзей.

   - Лили! - позвала миссис Кэмерон, останавливаясь у калитки кладбища.

   - Что, тетя?

   - Мистер Эмлин желает знать, как подвигается у тебя "Нума Помпилий". Поди и ответь сама.

   - О, как скучны эти взрослые люди! - обиженно шепнула Лили Кенелму. - Я люблю мистера Эмлина, он прекрасный человек. Но он все-таки взрослый, и его "Нума Помпилий" - глупейшая книга.

   - Мой первый французский учебник! Нет, он не глуп. Читайте его. Там есть намек на самую прелестную волшебную сказку, известную мне, и особенно на ту фею, которая прельщала мою фантазию, когда я был мальчиком.

   В это время они дошли до калитки кладбища.

   - Что это за волшебная сказка? И какая фея? - быстро спросила Лили.

   - Она была феей, хотя на языческом языке ее называют нимфой Эгерией. Она служила посредницей между людьми и богами для того, кого она любила. Она принадлежит к породе богов. Правда, она тоже может исчезнуть, но умереть не может никогда.

   - Ну, мисс Лили, - сказал викарий, - как далеко вы продвинулись, читая книгу, которую я вам дал, - "Нума Помпилий"?

   - Спросите меня через неделю.

   - Спрошу. Но помните, что вы должны ее переводить. Я непременно хочу видеть перевод.

   - Хорошо, я постараюсь, - кротко ответила Лили.

   Теперь до самого Грасмира Лили шла с викарием, а Кенелм - с миссис Камерон.

   - Я провожу вас до моста, мистер Чиллингли, - предложил викарий, когда дамы удалились в свой сад. - У вас было мало времени, чтобы посмотреть мои книги, но я надеюсь, что вы по крайней мере взяли Ювенала?

   - Нет, мистер Эмлин, кто может оставить ваш дом, проникнувшись склонностью к сатире? Я приду как-нибудь утром и выберу книгу из тех сочинений, которые изображают жизнь с приятной стороны и оставляют нам благожелательное впечатление о человечестве. Ваша жена, с которой у нас был интересный разговор об основах эстетической философии...

   - Моя жена? Шарлотта? Она и понятия не имеет об эстетической философии!

   - Она называет ее по-другому, но понимает настолько, что могла иллюстрировать ее основы примером. Она говорит мне, что, трудясь и выполняя свои обязанности, вы пребываете там,

  

   In den heitern Regionen

   Wo die reinen Formen wohnen {*},

   {* Где чистые витают формы

   В веселых, светлых сферах (нем.).}

  

   и что труд и обязанности становятся для вас радостью и красотой. Это верно?

   - Я уверен, что Шарлотта не могла сказать ничего поэтического. Но, попросту говоря, дни проходят для меня очень счастливо. Я был бы неблагодарным, если б не был счастлив. Небо даровало мне столько источников любви - жену, детей, книги и призвание, которое, когда оставляешь свой собственный порог, несет с собой любовь во внешний мир. Это, конечно, маленький мир - всего лишь один приход, - но мое призвание связывает его с бесконечностью.

   - Я понимаю. Из этих источников любви вы извлекаете то, что вам нужно для счастья.

   - Совершенно верно. Без любви можно быть хорошим человеком, но едва ли можно стать счастливым. Никто не может мечтать о небе иначе, как об обители любви. Какой это писатель сказал: "Как хорошо понял человеческое сердце тот, кто первый назвал бога отцом"?

   - Не помню, но сказано это прекрасно. Вы, очевидно, не разделяете доводов Децимуса Роуча в "Приближении к ангелам"?

   - Ах, мистер Чиллингля, ваши слова говорят о том, как может быть истерзано счастье человека, если он не обрезает когти тщеславию. Я испытываю угрызения совести, когда вы говорите мне об этом красноречивом панегирике безбрачию, не зная, что единственная вещь, напечатанная мною и, кажется, заслужившая некоторое уважение читателей, представляет собой ответ на "Приближение к ангелам". Это была юношеская книга, написанная в первый год моей женитьбы. Но она имела успех; я только что пересмотрел десятое издание.

   - Эту книгу я и возьму из вашей библиотеки. Вам будет приятно услышать, что мистер Роуч, которого я видел в Оксфорде несколько дней назад, отказался от своих взглядов и пятидесяти лет от роду собирается жениться. Он просит меня добавить, что делает это "не ради своего личного удовлетворения".

   - Собирается жениться? Децимус Роуч! Вероятно, мой ответ убедил его!

   - Я поищу в вашем "Ответе" разрешения кое-каких сомнений, еще оставшихся в моей душе.

   - Сомнений в пользу безбрачия?

   - Да, если не для мирян, то для священнослужителей.

   - Самая сильная часть моего ответа относится именно к этому вопросу, прочтите ее внимательно. Я считаю, что из всех категорий людей духовным лицам не только ради них самих, но и для пользы общины следует горячо рекомендовать женитьбу. Да и как же, сэр, - продолжал викарий, разгорячась от собственного красноречия, - разве вам не известно, что из среды нашего духовенства вышло наибольшее число людей, служивших своей стране и украшавших ее? Какое другое сословие может представить список, такой богатый знаменитыми именами, какими можем похвалиться мы? Это сыновья, которых мы воспитали и выпустили в свет? Сколько государственных людей, воинов, моряков, юристов, врачей, писателей, ученых были сыновьями таких, как я, деревенских пасторов? Это естественно, потому что у нас они получают хорошее воспитание, по необходимости приобретают простые вкусы и дисциплинированность, что ведет к трудолюбию и настойчивости, и по большей части проносят через жизнь более чистые нравственные понятия и подкрепленное религией уважение ко всему, что напоминает им предметы, которые они в детстве привыкли любить и уважать, - чего не всегда можно ожидать от сыновей мирян, чьи родители - светские и суетные люди. Сэр, я утверждаю, что это неопровержимый довод, который заслуживает внимания нации, довод не только в пользу браков духовенства - потому что в этом отношении миллионы Роучей не могут изменить общественного мнения Англии, - но и в пользу церкви, англиканской церкви, которая была таким плодовитым рассадником знаменитых мирян. И я часто думал, что одна из главных и еще не обнаруженных причин более низкого уровня нравственности, общественной и частной, а также большей развращенности нравов и пренебрежения к религии, какие мы видим, например, в такой цивилизованной стране, как Франция, состоит в том, что у духовенства нет сыновей, которые внесли бы в житейскую борьбу твердую веру ответственности перед небом.

   - Благодарю вас от всего сердца, - сказал Кенелм, - я основательно обдумаю все, что вы так убедительно высказали! Я уже склонен отказаться от всех остававшихся во мне сомнений относительно безбрачия духовенства, но как мирянин боюсь, что никогда не достигну возвышенного человеколюбия Децимуса Роуча и, если женюсь, то лишь ради своего личного удовлетворения.

   Мистер Эмлин добродушно засмеялся и, так как они уже дошли до моста, пожал руку Кенелму и пошел домой по берегу ручья, через кладбище бодрым шагом, с поднятой головой, как человек, который радуется жизни и не боится смерти.

  

  

   В ближайшие две недели Кенелм и Лили встречались не так часто, как может предположить читатель: пять раз у миссис Брэфилд, один раз в пасторском доме и два раза в Грасмире. В одно из этих посещений, будучи приглашенным к чаю, он остался на весь вечер.

   Встречаясь с существом, столь необыкновенным, прелестным и чуждым его опыту, Кенелм все более и более очаровывался. Лили была для него не только поэмой, но поэмой из сивиллиных книг, приводящей в недоумение загадкой, таинственно сливавшейся для него с видениями будущего.

   Лили действительно была обворожительным соединением противоположностей, редко сливающихся в подобную гармонию. Ее неведение того, что знают девушки вдвое моложе ее, уравнивалось чистосердечной невинной простотой, украшалось милыми фантазиями и верованиями. Они составляли удивительный контраст с про- блесками знаний, редко выказываемых девицами, которых мы называем образованными, знаний, добытых зоркими наблюдениями над природой, благодаря острой чувствительности к ее разнообразным и тонким красотам. Эти знания, может быть, впервые были привиты ей, а потом развиты той поэзией, которую она не только выучила наизусть, но сделала чем-то неотъемлемым от нормального круга своих мыслей, не поэзией современной - почти все молодые девицы знают ее достаточно, - но избранными отрывками из старинных стихотворений, которые теперь мало читаются молодежью обоего пола, поэтов, дорогих душам, родственным Колриджу и Чарлзу Лэму. Но ничто не было так близко душе Лили, как торжественные мелодии Мильтона. Многое из его поэзии она никогда не читала, а слышала в детстве от опекуна. И при всем этом неполном, отрывочном образовании в каждом ее взгляде и движении была изящная утонченность и глубоко женственная сердечность. Когда Кенелм посоветовал ей заняться "Нумой Помпилием", она усердно принялась за этот старомодный роман и любила говорить с Кенелмом об Эгерии как о создании, реально существовавшем.

   Но какое впечатление он, первый подходящий ей по возрасту мужчина, с которым она дружески разговаривала, какое впечатление Кенелм Чиллингли произвел на ум и сердце Лили?

   Этот вопрос более всего приводил его в недоумение - и не без причины: он мог поставить в тупик самого проницательного наблюдателя. Свою привязанность к нему она выказывала с безыскусственной откровенностью, которая не вязалась с обычными представлениями о девической любви: это более походило на привязанность ребенка к любимому брату. Такая неизвестность, казалось Кенелму, оправдывала его медлительность и заставляла думать, что необходимо завоевать сердце Лили или узнать лучше тайну ее сердца, прежде чем отважиться открыть ей свою. Он не льстил себя приятным опасением, что подвергает опасности ее счастье; он рисковал только своим собственным. Во всех их встречах, во всех разговорах наедине не было произнесено ни одного из тех слов, которые предают нашу судьбу во власть другого. Когда во взоре мужчины любовь пробивалась наружу, чистосердечный, невинный взгляд Лили опять прогонял ее во внутренний тайник. Как ни радостно бежала она ему навстречу, на щеках ее не вспыхивал многозначащий румянец, в ее чистом, нежном голосе не было взволнованного трепета. Нет, еще не настала минута, когда он мог бы сказать себе: "Она любит меня". И часто говорил себе: "Она еще не знает, что такое любовь".

   В то время, которое Кенелм не проводил в обществе Лили, он много гулял с мистером Эмлином или сидел в гостиной миссис Брэфилд. К первому он питал такое искреннее чувство дружбы, как ни к одному человеку своего возраста, - дружбы, вмещавшей в себе благородные элементы преклонения и уважения.

   Чарлз Эмлин принадлежал к числу таких характеров, краски которых кажутся бледными, пока к ним не приблизят свет, а тогда каждый оттенок переходит в более теплый и богатый. Обращение, которое вы сначала сочли бы просто мягким, становится непритворно приветливым. Ум, который вы назвали бы сначала вялым, хотя и образованным, вы признали бы полным сдержанной силы. Эмлин имел свои слабости, и за них-то его, может быть, так и любили. Он верил в человеческую доброту и легко поддавался обману, когда хитрецы взывали к его "всем известной благожелательности". Он был склонен преувеличивать высокие качества всего, что полюбил хоть раз. Он считал, что у него лучшая на свете жена, лучшие дети, лучшие слуги, лучший улей, лучший пони и лучшая дворовая собака. Приход его был самый добродетельный, церковь - самая живописная, пасторский дом - самый красивый во всем графстве, а может быть, и во всем королевстве. Возможно, что эта философия оптимизма и вознесла его в безоблачные сферы эстетической радости.

   У него были и свои антипатии, так же как и пристрастия. К протестантским сектам он относился либерально, но сохранял odium theologicum {Религиозное отвращение (лат.).} ко всему, что отзывало папизмом. Может быть, для этого была другая причина, кроме чисто богословской. Когда он был молод, его сестра была, по его выражению, "тайно вовлечена" в римско-католическую веру и поступила в монастырь. Его чувства были глубоко уязвлены этой потерей.

   Мистер Эмлин страдал также несколько повышенным самолюбием, хотя тщеславием это все же нельзя было назвать. Несмотря на то, что дальше своего прихода он почти не бывал, пастор хвастал своим знанием человеческой натуры и всяких практических дел. И в самом деле, мало кто столько читал о природе человека, как он, но главным образом он знал ее по книгам древних классиков. Может быть, поэтому он так мало понимал Лили - такому характеру ни примера, ни объяснения у древних классиков найти было нельзя. Возможно, что это заставляло Лили считать его таким "ужасно взрослым". И, несмотря на всю его мягкость, Лили плохо ладила с ним.

   Общество этого милого ученого нравилось Кенелму. Нравилось ему и то, что ученый, очевидно, не имел ни малейшего понятия о том, какое влияние на пребывание Кенелма в Кромвель-лодже оказывает близость Грасмира. Мистер Эмлин был уверен, что слишком хорошо знает человеческую душу и практические дела вообще, чтобы предположить, будто наследник богатого баронета мог думать о женитьбе на девушке небогатой и незнатной, сироте и воспитаннице художника, человека простого происхождения, только еще прокладывающего себе путь к известности. Или чтобы молодой человек, завоевавший премию в Кембриджском университете, очевидно много читавший о серьезных и сухих предметах и, столь же очевидно, вращавшийся в изысканном кругу, мог находить больше удовольствия в обществе малообразованной девушки, которая приручала бабочек и не более их знала о светской жизни, чем находил сам мистер Эмлин в присутствии милого, причудливого, невинного ребенка - подруги его Клемми.

   Миссис Брэфилд была проницательнее, но у нее оказалось достаточно такта, чтобы не отпугнуть Кенелма от своего дома, дав ему понять, что ей многое известно. Она даже ничего не сказала мужу, который, часто отлучаясь из дома, был слишком занят своими делами, чтобы интересоваться чужими.

   Элси, сохранив еще склонность к романтике, забрала себе в голову, что Лили Мордонт если и не принцесса, какие встречаются у поэтов и чье звание до поры до времени остается скрыто, - то, уж во всяком случае, дочь древнего рода, чье имя она носит, и что поэтому брак с нею не был бы для Кенелма Чиллингли недостойным союзом. К этому заключению она пришла, не имея других доказательств, кроме изысканной внешности и манер миссис Кэмерон, а также необыкновенного изящества фигуры и черт племянницы, у которой каждое движение, даже во время ее забав, дышало утонченностью.

   Но у миссис Брэфилд достало ума обнаружить, что под ребяческими повадками и выдумками этой девушки, почти самоучки, таились еще не развитые элементы прекрасной женственности. Таким образом, чуть ли не с того самого дня, когда она вновь встретилась с Кенелмом, Элси уже считала, что Лили - самая подходящая для него жена. Забрав себе в голову эту идею, миссис Брэфилд решила пустить в ход все средства, чтобы достигнуть своей цели тихо и незаметно, что требовало немалого искусства.

   - Как я рада, - сказала она однажды, когда Кенелм подошел к ней в то время как она гуляла по красивым аллеям своего сада, - что вы так подружились с мистером Эмлином. Хотя все местные жители очень любят его за доброту, лишь немногие могут оценить ученость. Для вас, должно быть, и неожиданно и приятно найти в нашем захолустье такого одаренного и образованного собеседника. Это может вознаградить вас за то, что в нашем ручье так худо ловится рыба.

   - Не порочьте ручья: у него чудесные берега, где можно полежать под старыми подстриженными дубами в полдень или побродить утром и вечером. Где нет этого очарования, там не нужна и пойманная форель. Да, я наслаждаюсь дружбой с мистером Эмлином. Я многому научился от него и часто спрашиваю себя, помирюсь ли я со своей совестью, осуществив на практике то, чему научился.

   - Могу я спросить, какая это отрасль науки?

   - Вот уж не знаю, как ее определить. Допустим, что мы назовем ее "оправданность". Между новыми идеями, которые мне советовали изучать как такие, которым суждено управлять моим поколением, очень высокое место занимает идея "неоправданности". А так как я по природе очень спокойного и ровного нрава, эта новая идея составила основу моей философской системы. Но, после знакомства с Чарлзом Эмлином, я нахожу, что многое можно сказать в пользу "оправданности", хотя это и старая идея. Я вижу человека, который, распоряжаясь весьма скудными материалами для возбуждения интереса или для развлечения, всегда чем-то интересуется и развлекается. И я спрашиваю себя - почему и как? Мне кажется, что причина заключается в твердости правил, определяющих его отношения с богом и людьми, и эту связь он не позволяет расстраивать никаким умозрениям. Оспариваются эти убеждения кем-либо или нет, во всяком случае они не могут быть неугодны божеству и не могут не быть полезны смертным. Потом он сеет эти убеждения на почву счастливого и приятного дома, который подтверждает их, усиливает и вносит в повседневный быт. А когда он выходит из дома, хотя бы до границ своего прихода, он несет за собой домашнее влияние доброты и пользы. Может быть, линия моей жизни протянется до более широких границ, но будет лучше, если ее удастся провести от того же центра, то есть определенных убеждений, ежедневно согреваемых для жизненной деятельности в солнечных лучах близкого душе дома.

   Миссис Брэфилд была довольна. Она выслушала эти слова со вниманием, и, когда Кенелм кончил, имя Лили уже готово было сорваться с ее языка. Она угадывала, что, когда Кенелм говорил о доме, в его мыслях была Лили. Но она сдержалась и ответила первыми словами, какие пришли ей в голову:

   - Разумеется, главное в жизни - обеспечить себе счастливый и близкий душе дом. Должно быть, ужасно вступать в брак без любви.

   - Столь же ужасно, если один любит, а другой нет.

   - Это едва ли может случиться с вами, мистер Чиллингли. Я уверена, что вы не женитесь без любви, и не думайте, что я льщу вам, если скажу, что мужчина, даже менее одаренный, чем вы, не может не добиться ответной любви женщины, за которой станет упорно ухаживать.

   Кенелм, в этом смысле самый скромный из людей, с сомнением покачал головой и готов был сказать что-то пренебрежительное о себе, когда, подняв глаза и оглянувшись, остановился безмолвно и неподвижно, как вкопанный. Они вошли в круглую беседку, сквозь розы которой он в первый раз увидел юное личико, постоянно преследовавшее его с тех пор.

   - Ах! - вдруг сказал он. - Я больше не могу оставаться здесь, в этом кругу фей, и проводить часы в мечтании. Следующим же поездом еду в Лондон.

   - Но вы вернетесь?

   - Конечно. Сегодня же вечером. Я не оставил адреса в моей лондонской квартире. Там, должно быть, накопилось много писем, в том числе от отца и матери. Я только съезжу за ними. До свидания! Как мило, что вы выслушали меня!

   - Не поехать ли нам на следующей неделе осмотреть развалины старой римской виллы? Я пригласила бы миссис Кэмерон с племянницей.

   - Я согласен на любой день, - радостно ответил Кенелм.

  

  

   В своей брошенной квартире в Мэйфейре Кенелм действительно нашел груду писем и записок. Многие были просто приглашениями на давно прошедшие дни, другие не представляли интереса, кроме двух писем от сэра Питера, трех - от матери и одного - от Тома Боулза.

   Письма сэра Питера были кратки. В первом он мягко журил Кенелма за то, что тот уехал, не оставив адреса, сообщал о знакомстве с Гордсном, о благоприятном впечатлении, которое молодой человек произвел на него, о передаче ему двадцати тысяч фунтов стерлингов и о приглашении, сделанном Гордону, Трэверсам и леди Гленэлвон. Во втором письме, написанном значительно позже, сообщалось о прибытии приглашенных гостей. Далее сэр Питер с необычайной теплотой отзывался о Сесилии и, пользуясь случаем, напоминал Кенелму о его священном обещании не делать предложения молодой девице, пока намерение это не будет представлено на рассмотрение сэра Питера и не получит его одобрения.

   "Приезжай в Эксмондем и, если я не дам тебе согласия сделать предложение Сесилии Трэверс, считай меня тираном".

   Письма леди Чиллингли были намного длиннее. Она с горечью распространялась об эксцентричных привычках Кенелма, так непохожего на других людей. Например, он оставил Лондон в самом разгаре сезона, уехал, даже не взяв с собой слуги, бог весть куда. Она не желает оскорблять его чувства, но все-таки эти привычки недостойны знатного молодого человека. Если он не уважает самого себя, то должен относиться внимательнее хотя бы к родителям, особенно к своей бедной матери. Потом она уделила немало места изяществу манер Леопольда Трэверса, а также здравому смыслу и приятному разговору Гордона Чиллингли, молодого человека, каким может гордиться любая мать. От этого предмета она перешла к ворчливым намекам на семейные дела. Пастор Джон, беседуя с Гордоном, очень грубо отозвался о какой-то книге иностранного автора - Конта или Каунта, что-то в этом роде, - в которой, насколько она могла судить, Гордон нашел весьма доброжелательные мысли о человечестве. Пастор Джон самым дерзким образом объявил их нападками на религию. Но, право, пастор Джон, по ее мнению, слишком подвержен влияниям консервативного крыла англиканской церкви. Отделав таким образом пастора Джона, она начала сетовать на странные костюмы трех мисс Чиллингли. Сэр Питер пригласил их без ее ведома - это так на него похоже! - одновременно с леди Гленэлвон и мисс Трэверс, которые одеваются так безукоризненно (тут она описала их костюмы), а сестры приехали в платьях горохового цвета с пелеринами из фальшивых блонд, мисс Сэлли - с длинными локонами и веточкой жасмина, "какую ни одна девушка старше восемнадцати не осмелится приколоть".

   "А впрочем, дружок, - добавляла леди, - родные твоего бедного отца все удивительные создания. Никто не знает, сколько мне от них приходится сносить. Но я терплю. Я знаю свой долг и выполняю его".

   Описав должным образом семейные неприятности и погоревав о них, леди Чиллингли возвратилась к вопросу о гостях.

   Очевидно, не зная планов мужа насчет Сесилии, она лишь вкратце упомянула о ней: "Очень хорошенькая девица, слишком белокурая на мой вкус и весьма distinguee" {Изысканная (фр.).}.

   В заключение она распространилась о том, какое огромное удовольствие доставила ей встреча с единственным другом ее юности, леди Гленэлвон.

   "Она нисколько не испорчена жизнью в большом свете, который - увы! - повинуясь долгу жены и матери, я давно оставила, хотя жертвы мои мало оценены. Леди Гленэлвон предлагает засадить отвратительный старый ров папоротником, - это было бы большим улучшением. Но, разумеется, твой бедный отец не соглашается".

   Письмо Тома было написано на бумаге с черной каймой, и в нем говорилось:

  

   Дорогой сэр, с тех пор как я имел честь видеть Вас в Лондоне, я понес большую потерю: моего бедного дяди уже нет. Он умер скоропостижно после сытного ужина. Один врач говорит - от апоплексического удара, другой - от болезни сердца. Он сделал меня своим наследником, обеспечив и свою сестру. Никому и в голову не приходило, что он накопил столько денег. Я теперь богач. Теперь я откажусь от ветеринарного ремесла, которое, с тех пор как я (по Вашему доброму совету) занялся чтением, мне не по душе. Главный здешний хлеботорговец предлагает мне вступить с ним в компанию. Судя по всему, это очень хорошее дело, и оно укрепило бы мое положение. Однако, сэр, я сейчас не могу за него взяться. Ни за что не могу взяться. Я знаю, Вам не покажется смешным, если я скажу, что меня ужасно тянет попутешествовать. Я читал книги о путешествиях, и они лучше укладывались у меня в голове, чем все другие. Но я не могу оставить родину со спокойным сердцем, пока не взгляну еще раз на... Вы знаете на кого, - только взгляну и узнаю, что она счастлива. Я уверен, что мог бы пожать руку Уилу и поцеловать ее малютку без всякой дурной мысли. Что Вы скажете на это, дорогой сэр?

   Вы обещали писать мне о ней. Но я от Вас ничего не получал. Сюзи, девочка с мячиком из цветов, тоже лишилась бедного старика, у которого она жила. Он умер через несколько дней после кончины моего милого дяди. Матушка, как Вы, наверно, знаете, после продажи кузницы в Грейвли переехала сюда, и она возьмет к себе Сюзи. Она очень любит девочку. Пожалуйста, напишите поскорей и дайте мне совет, дорогой сэр, насчет путешествия и насчет нее. Мне, видите ли, хотелось бы, чтоб она думала обо мне ласковее, когда я буду в дальних странах.

   Остаюсь, дорогой сэр, Ваш признательный слуга

   P. S. Мисс Трэверс прислала мне последние деньги от Уила. Теперь они очень мало должны мне. Стало быть, их дела идут хорошо. Надеюсь, что она не утомляет себя работой.

  

   Возвратившись вечерним поездом, Кенелм отправился к Уилу Сомерсу. Лавка уже была закрыта, но служанка впустила его в столовую, где он застал за ужином всю семью, кроме, разумеется, малютки, который давно лежал наверху в колыбели. Уил и Джесси были польщены, когда Кенелм сам попросил позволения разделить с ними ужин, хотя простой, но совсем неплохой. По окончании трапезы, когда убрали со стола, Кенелм придвинул стул к стеклянной двери, выходившей в чистенький садик. Уил любил повозиться там, прежде чем садился за работу. Дверь была открыта, пропускала прохладный воздух и благоухание дремлющих цветов. В небе горели звезды.

   - У вас славный дом, миссис Сомерс!

   - Это правда, и мы не знаем, как благословлять того, кто нам его дал.

   - Я рад это слышать. Как часто, когда господь замышляет оказать нам особую милость, он влагает мысль о ней в сердце нашего ближнего, может быть, того, о ком мы думаем меньше всего. Но, благословляя этого человека, мы благодарим бога, его вдохновившего. Мои милые друзья, я знаю, вы все трое подозреваете, будто я тот посредник, которого господь избрал для своих благодеяний. Вы воображаете, что это я дал вам взаймы деньги, которые позволили вам оставить Грейвли и поселиться здесь. Вы ошибаетесь. По вашим лицам видно, что вы мне не верите.

   - Это не мог быть сквайр! - воскликнула Джесси. - Мисс Трэверс уверила меня, что это не он и не она. Ах, это должны быть вы, сэр! Прошу прощения, но кто бы другой мог это сделать?

   - Я думаю, об этом догадается ваш муж. Представьте себе, Уил, что вы поступили бы дурно с кем-нибудь, кто все же был бы вам дорог, и впоследствии глубоко раскаялись. Положим, что позднее вы имели случай и возможность оказать этому человеку услугу, как вы думаете, вы бы это сделали?

   - Я был бы дурным человеком, если бы поступил иначе!

   - Браво! Допустим теперь, что человек, которому вы оказали услугу, узнав это, не испытал бы благодарности, не подумал бы, что это хороший поступок с вашей стороны, а рассердился, надулся и с ложной гордостью заявил, что, так как вы его прежде оскорбили, он возмущен, как это вы осмелились оказать ему услугу. Скажите, не сочли бы вы этого человека неблагодарным не только перед вами - это менее важно, - но и перед богом, который вложил в ваше сердце желание быть его посредником в оказываемом благодеянии?

   - Да, сэр, конечно, - сказал Уил, который, хотя и отличался гораздо более острым умом, чем Джесси, все-таки не догадывался, куда метит Кенелм, между тем как Джесси, крепко стиснув руки, побледнев и с испугом бросив торопливый взгляд на Уила, невольно воскликнула:

   - Ах, мистер Чиллингли, надеюсь, вы не подразумеваете мистера Боулза?

   - Кого же другого мог бы я подразумевать?

   Уил в волнении вскочил со стула, все черты его лица исказились.

   - Сэр, сэр, это тяжелый удар, очень тяжелый!

   Джесси бросилась к Уилу, обвила руками его шею и зарыдала.

   Кенелм спокойно обернулся к прервавшей работу старой миссис Сомерс, которая вязала после ужина носочки для малютки.

   - Милая миссис Сомерс, какая польза быть бабушкой и вязать носочки для внуков, если вы не можете объяснить вашим глупым детям, что они слишком счастливы друг с другом, чтобы питать вражду к человеку, который хотел разлучить их, а теперь раскаивается.

   К восторгу, я не смею сказать - к удивлению Кенелма, старая миссис Сомерс поднялась с места с благородством мысли и чувства, какого трудно было ожидать от простой крестьянки, подошла к молодым супругам, одной рукой приподняла личико Джесси, а другую положила на голову Уила и сказала:

   - Если вы не желаете повидаться с мистером Боулзом и сказать ему: "Господь да благословит вас!" - вы не заслуживаете благословения господа.

   Затем она вернулась на свое место и опять принялась за вязанье.

   - Слава богу, Джесси, мы уплатили большую часть долга, с волнением произнес Уил, - и я думаю, что, потуже подтянув пояса и продав кое-что, мы могли бы погасить и остальную. Вот тогда, - он обернулся к Кенелму, - тогда, сэр, мы, - тут он запнулся, - поблагодарим мистера Боулза.

   - Это меня совсем не удовлетворяет, Уил, - ответил Кенелм, - и, так как я помог вам соединиться, я считаю себя вправе сказать, что никогда не сделал бы этого, если б знал, что вы так мало доверяете вашей жене. Воспоминание о мистере Боулзе совсем не должно огорчать вас! Вы полагали, что это мне обязаны деньгами, которые честно выплачивали. И вы не считали это унижением. Ну, я дам вам эту безделицу - остаток долга мистеру Боулзу, - чтобы вы могли поблагодарить его. Но, между нами, Уил, я думаю, что вы поступили бы лучше и мужественнее, если б отказались занять у меня эту маленькую сумму, если б вы почувствовали, что можете сказать мистеру Боулзу "спасибо" без глупой мысли, будто, заплатив ему все деньги, вы ничем не обязаны ему за его доброту.

   Уил нерешительно смотрел в сторону. И Кенелм продолжал:

   - Я сегодня получил письмо от мистера Боулза. Он разбогател и думает временно уехать за границу. Но до отъезда ему хотелось бы пожать руку Уилу и услышать от Джесси, что ему простили всю его прежнюю грубость. Он понятия не имел, что я проболтаюсь о займе; он хотел навсегда сохранить это в тайне. Но между друзьями не должно быть тайн. Что вы скажете, Уил? Будет здесь принят мистер Боулз как друг или нет?

   - Ласково принят, - сказала старая миссис Сомерс, поднимая глаза от вязанья.

   - Сэр, - с глубоким чувством сказал Уил, - послушайте! Вы, наверно, никогда не влюблялись, иначе не были бы так суровы со мной. Мистер Боулз был влюблен в мою жену. Мистер Боулз - красавец, а я калека.

   - О, Уил, Уил! - закричала Джесси.

   - Но я верю моей жене всем сердцем. И теперь, когда первая боль прошла, мистер Боулз будет, как говорит матушка, принят ласково и радушно.

   - Дайте мне пожать вашу руку. Теперь вы говорите как мужчина, Уил. Я надеюсь скоро привести Боулза к ужину.

   В этот вечер Кенелм написал Боулзу:

   "Дорогой Том, приезжайте погостить несколько дней у меня в Кромвель-лодже, в Молсвиче. Мистер и миссис Сомерс очень хотят увидеть Вас. Не мог же я вечно оставаться в сомнительном положении, потакая Вашей прихоти. Они воображали, будто лавку купил им я, и мне пришлось восстановить истину, сказав, кто это сделал. Поговорим подробнее обо всем этом и о Ваших путешествиях, когда Вы приедете.

  

  

   Миссис Камерон сидела одна в своей красивой гостиной. На коленях у нее лежала открытая книга, которую она, однако, не читала. Она смотрела не на страницы, а устремила взгляд в пустое пространство.

   Чуткий и опытный наблюдатель понял бы, что выражает ее лицо.

   Обычному же человеку оно показалось бы просто рассеянным. Это было выражение спокойной женщины, которая, может быть, только что думала о каких-нибудь скучных домашних делах, утомилась и теперь вообще не думала ни о чем.

   Итак внимательный наблюдатель увидел бы на этом лице следы прошлых волнений, тревожных воспоминаний, полных призраков, все еще не нашедших покоя, черты, свидетельствовавшие о том, что этот характер претерпел крутую перемену и что он не всегда принадлежал спокойной и рассудительной женщине. Тонкие очертания губ и ноздрей указывали на чувствительность, а низко опущенные углы рта - на постоянную грусть. Мягкость взгляда, устремленного вдаль, говорила о душе не рассеянной, а подавленной тяжестью тайного горя. Во всей ее горделивой осанке, составлявшей отличительную особенность этой леди, сказывались манеры представительницы высшего общества - того общества, где спокойствие сочетается с достоинством и изяществом. Бедняки понимали это лучше ее богатых молсвичских знакомых. Они говорили:

   "Миссис Кэмерон - леди с головы до пят".

   Судя по ее чертам, она, верно, была когда-то очень мила. Это не была сверкающая красота, но именно миловидность. Теперь, когда черты ее лица стали мелкими, все очарование растворилось в каких-то холодных, серых тонах и в какой-то сонливой робости. Она утратила порывистость своего характера и, должно быть, вменила себе в обязанность сдерживать всякую естественную живость. Но кто мог смотреть на эти губы и не видеть, что они принадлежат живой, порывистой женщине? А между тем, если б вы понаблюдали за нею пристальнее, это сдерживание природной склонности к откровенному проявлению чувств возбудило бы ваше любопытство, ибо, если физиогномика и френология содержат в себе хоть зерно истины, то ее характер был не из сильных.

   Короткая с изгибом верхняя губа, молящая робость взгляда, как-то особенно изящно посаженная голова - все говорило о том, что эта женщина не способна устоять против воли, а может быть, и прихоти того, кого она любит или кому доверяет.

   Раскрытая книга на ее коленях - серьезный трактат о доктрине благодати - была написана популярным пастором так называемой низкой церкви. Миссис Кэмерон редко обращалась к развлекательной литературе, разве только заботы об образовании Лили заставляли ее знакомиться с "Очерками по истории и географии" или французскими учебниками для молодых девиц. Но тот, кто вовлек бы миссис Кэмерон в дружеский разговор, убедился бы, что она в молодости получила воспитание, которое обычно дают девушкам знатного круга. Она говорила и писала по-французски и по-итальянски как на родном языке. Она читала и еще помнила тех классических авторов, писавших на обоих этих языках, чьи произведения дают ученицам только гувернантки самых благонамеренных взглядов. Она обладала теми познаниями в ботанике, какие преподавались двадцать лет назад. Возможно, если бы хорошенько расшевелить ее память, она обнаружила бы также знакомство с теологией и политической экономией, в том виде, как они изложены в популярных руководствах миссис Марсет. Словом, это была чистокровная английская леди, одним поколением старше Лили и неизмеримо выше по культуре современных английских девиц. Так, если говорить о том, что может быть названо второстепенными украшающими качествами - теперь ставшими первостепенно важными, - как, например, музыкальность, то знаток, послушав ее игру на фортепьяно, заметил бы: "У этой женщины были лучшие учителя ее времени". Она умела играть только вещи, принадлежавшие ее поколению. Позже она уже не научилась ничему. Словом, все ее умственное развитие остановилось давным-давно, может быть, еще до рождения Лили.

   Пока миссис Кэмерон сидит таким образом, устремив взгляд в пространство, ей докладывают о миссис Брэфилд. Миссис Кэмерон не вздрагивает, очнувшись от задумчивости. Она никогда не вздрагивает. Но с известной досадой пересаживается на другое место и кладет серьезную книгу на стол перед диваном. Входит Элси, молодая, ослепительная, одетая по последней моде, то есть так неизящно, как только может в глазах художника быть одета светская дама. Но богатые купцы, гордящиеся своими женами, настаивают на таком стиле, и жены покорно им повинуются.

   Обменявшись обычными приветствиями, дамы заводят обычный ничего не значащий разговор, но после небольшой паузы Элси приступает к делу:

   - Разве я не увижу Лили? Где она?

   - Боюсь, что она ушла в город. С бедным мальчиком, исполнявшим наши поручения, случилось несчастье: он упал с вишневого дерева.

   - С которого воровал вишни?

   - Вероятно.

   - И Лили пошла прочесть ему нравоучение?

   - Этого я не знаю; но он сильно расшибся. Лили пошла посмотреть, что с ним такое.

   Миссис Брэфилд говорит со своей обычной откровенностью:

   - Я не очень люблю девушек в том возрасте, как у Лили, хотя страстно люблю детей. И все же вы знаете, как я люблю Лили, может быть, потому, что она так похожа на ребенка. Но вам, должно быть, очень трудно воспитывать ее.

   - Нет, - не совсем уверенно ответила миссис Кэмерон. - Она еще ребенок и очень добрый, почему же мне должно быть трудно с ней?

   - Но ведь этому ребенку уже восемнадцать лет! - воскликнула миссис Брэфилд.

   Миссис Кэмерон. Восемнадцать? Возможно. Как летит время! Впрочем, в жизни, такой однообразной, как моя, время не летит, а течет, как вода. Дайте мне подумать! Восемнадцать? Нет, ей в прошедшем мае исполнилось только семнадцать.

   Миссис Брэфилд. Семнадцать! Очень опасный возраст для девушки. Возраст, когда кончаются куклы и начинаются поклонники.

   Мисссис Кэмерон (уже не таким безмятежным; но все еще спокойным тоном). Лили никогда не увлекалась куклами - у нее не было неживых любимцев, а о поклонниках она и не мечтает.

   Миссис Брэфилд (с живостью). Девочки начинают мечтать о поклонниках с шести лет. И тут встает новый вопрос: когда девушке, такой очаровательной, как Лили, должно скоро минуть восемнадцать, не находится ли поклонник, мечтающий о ней?

   Миссис Кэмерон (с той ледяной вежливостью, которая обычно показывает, что лицо, задавшее подобный вопрос, позволило себе вольность). Поскольку никакой поклонник еще не появлялся, зачем мне беспокоиться о его мечтах?

   "Такой глупой женщины я еще не встречала!" - подумала Элси. Вслух же она сказала:

   - Вы не находите, что ваш сосед, мистер Чиллингли, красивый молодой человек?

   - Полагаю, что его считают таким. Он очень высок.

   - И лицо у него привлекательное.

   - Привлекательное? Может быть.

   - Что говорит Лили?

   - О чем?

   - О мистере Чиллингли. Она не находит его красивым?

   - Я не спрашивала ее.

   - Дорогая миссис Кэмерон, не кажется ли вам, что он был бы прекрасной партией для Лили? Чиллингли считаются одной из самых старых фамилий в "Поземельном дворянстве" Берка, и, кажется, у его отца, сэра Питера, очень большое состояние.

   Первый раз в течение этого разговора миссис Кэмерон обнаружила волнение. Внезапный румянец разлился по ее лицу, потом оно сделалось еще бледнее прежнего. После некоторого молчания к ней, однако, вернулось ее обычное спокойствие, и она резко ответила:

   - Тот не друг Лили, кто вобьет ей в голову такие мысли, и нет никакой причины предполагать, чтобы подобные мысли были в голове у мистера Чиллингли.

   - Разве это было бы вам неприятно? Разве вы не хотите, чтобы ваша племянница нашла хорошего мужа? А ведь в Молсвиче возможности для этого невелики.

   - Извините меня, миссис Брэфилд, но о замужестве Лили я не говорила еще даже с ее опекуном. А приняв во внимание ее ребяческие вкусы и привычки, вне зависимости от ее лет, я нахожу, что для рассуждений на тему о браке Лили еще не настало время.

   Получив такой отпор, Элси переменила разговор, коснулась какого-то предмета, который в эти дни занимал всех в газетах, и скоро ушла. Миссис Камерой удержала руку, протянутую ей гостьей, и сказала таким тоном, который, хотя в нем и чувствовалось смущение, звучал вполне серьезно:

   - Милая миссис Брэфилд, позвольте обратиться к вашему здравому смыслу и расположению, которым вы удостаиваете мою племянницу, и просить вас не рисковат