Арцыбашев Михаил Петрович - Подпрапорщик Гололобов

  

  

  Михаил Петрович Арцыбашев

  

  

  

  Подпрапорщик Гололобов --------------------------------------

  Собрание сочинений в трех томах. Т. 1. М., Терра, 1994.

  OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

  

  

  

  

   И псу живому лучше, чем мертвому льву.

  

  

  

  

  

  

  

   Екклезиаст, 9, 4

  

  

  

  

   I

  Молодой доктор Владимир Иванович Солодовников вышел пройтись по бульвару, что делал каждый день, если в это время, то есть около семи часов вечера, не был занят у больных. На бульваре он всегда встречал кого-нибудь из своих знакомых и, пройдя с ними весь бульвар из конца в конец, шел в клуб читать газеты и играть на биллиарде.

  Но на этот раз погода была дурная: небо с утра затянулось сплошными серыми тучами; было ветрено и сыро, а потому на бульваре не было никого, кроме неподвижного постового городового.

  Пройдя до конца бульвара, Солодовников повернул назад и решил идти прямо в клуб.

  Навстречу ему шел человек, и Владимир Иванович узнал в нем своего знакомого пехотного подпрапорщика Гололобова. Подпрапорщик шел, как всегда, щеголеватою быстрою походкою, бодро выступая лакированными сапогами, высоко подняв сильно подложенные ватой плечи и грудь и мужественно шагая по лужам.

  - Здравствуйте, воин, - сказал Владимир Иванович, поравнявшись с подпрапорщиком.

  Гололобов вежливо поклонился, дотронувшись пальцами до своей маленькой фуражки.

  - Вы куда же стремитесь? - спросил Владимир Иванович только для того, чтобы не молчать.

  - Домой, - так же вежливо ответил подпрапорщик.

  А... - сказал Владимир Иванович.

  Подпрапорщик Гололобов стоял против него и учтиво ждал. Владимир Иванович решительно не знал, что ему сказать. Он знал подпрапорщика очень мало, встречался с ним редко, а когда и встречался, то не говорил ни слова, кроме "здравствуйте" и "прощайте". Несмотря на это, он почему-то считал подпрапорщика глупым и неразвитым, и в другое время, будь на бульваре кто-либо другой из знакомых, Владимир Иванович не обратил бы на подпрапорщика никакого внимания.

  - Ну, путь добрый! - ласково-пренебрежительно, как говорят с людьми несравненно ниже стоящими, когда из чувства собственного достоинства не хотят показать им свое настоящее к ним отношение, сказал Владимир Иванович и подал подпрапорщику руку.

  Гололобов пожал протянутую ладонь, опять дотронулся до козырька своей фуражки и пошел дальше, все так же щеголевато выступая лакированными сапогами.

  Владимир Иванович пошел в клуб, сыграл три партии на биллиарде, причем из трех выигранных бутылок пива выпил больше половины; прошел в библиотеку, где с одинаковым вниманием и интересом прочел обе газеты, одну либеральную, другую консервативную; поболтал с двумя знакомыми дамами и тремя чиновниками, которых считал глупыми, смешными и отсталыми именно потому, что они были чиновниками; потом закусил у буфета и выпил четыре рюмки водки. От всего этого ему стало скучно, и около десяти часов вечера он пошел домой.

  Ветер упал, но зато с неба моросил мелкий, холодный и частый дождь. Лужи расплылись, и уже нельзя было их обходить. Приподняв плечи и воротник, аккуратно подвернув концы брюк, Владимир Иванович быстро пошел по бульвару и скоро повернул в улицу, на которой жил.

  В третьем доме от угла, за подъездом булочной, ярко освещенное окно бросало в темноту полосу неподвижного света, в которой мелькали капли дождя. Владимир Иванович машинально припомнил, что именно в этом доме живет встретившийся ему сегодня подпрапорщик Гололобов.

  Поравнявшись с окном, Владимир Иванович заглянул в него и увидел самого подпрапорщика, который совершенно неподвижно сидел прямо против окна, опустив голову. Владимиру Ивановичу от скуки и оттого, что так недавно он виделся и даже говорил с подпрапорщиком, пришла фантазия попугать его, и он стукнул в окно концом своей палки.

  Подпрапорщик Гололобов быстро поднял голову. Лампа освещала его прямо в лицо и очень ярко. Владимир Иванович только теперь как следует рассмотрел его. Очевидно, подпрапорщик был еще очень молод, почти мальчик, ни усов, ни бороды у него не было. Одутловатое книзу, сплошь покрытое угрями, его лицо с маленькими светлыми глазами, с желтыми бровями, белыми ресницами и коротко остриженными серыми волосами было совсем бесцветно и какое-то незначительное.

  Гололобов увидал Владимира Ивановича, узнал его и встал. Владимир Иванович, довольный тем, что, как ему показалось, испугал подпрапорщика, хотел кивнуть ему головой, улыбнуться и уйти, но Гололобов вдруг сам кивнул головой, любезно улыбнулся и быстро ушел в глубь комнаты, как будто к двери.

  "Что он... позвать меня к себе хочет, что ли?.." - с недоумением подумал Владимир Иванович и замялся на месте, не зная, идти ли ему дальше или подождать.

  С подъезда булочной послышался стук отворяемой двери, и из ее черного четырехугольника голос Гололобова сказал:

  - Это вы, доктор?

  Владимир Иванович, все еще не зная, что ему делать, нерешительно подошел к двери. Гололобов в темноте пожал ему руку и отступил внутрь сеней, давая дорогу. Владимир Иванович последовал за ним.

  - Прямо, прямо, доктор, - сказал Гололобов в темноте, и слышно было, как он запирал входную дверь на засов.

  "Вот тебе и раз! Нежданно-негаданно попал в гости", - весело подумал Владимир Иванович, путаясь впотьмах среди каких-то кадушек и ларей.

  В сенях крепко пахло печеным хлебом и кислыми дрожжами и воздух был теплый, парной.

  Подпрапорщик прошел вперед и отворил дверь в освещенную комнату. Владимир Иванович, улыбаясь неожиданному приключению, перешагнул порог.

  Оказалось, что подпрапорщик Гололобов занимает всего одну, небольшую и малообставленную неуклюжей старой мебелью комнату.

  Владимир Иванович снял пальто, повесил его на вешалку, которую изображал ряд гвоздей, аккуратно вбитых в стену поверх газетного листа, снял галоши, фуражку и поставил палку в угол.

  - Садитесь, пожалуйста, - указывая на стул, предложил ему Гололобов.

  Владимир Иванович сел и огляделся.

  В комнате горела очень плохая лампа, и оттого в ней было темно и сумрачно. Кроме стола, аккуратно прибранной кровати и шести стульев, расставленных по стенам без всякой симметрии, Владимиру Ивановичу бросился в глаза угол, увешанный множеством больших и маленьких старинных, темных образов в медных ризах, и перед ними зеленая лампадка с подвешенным к ней пасхальным, раскрашенным яйцом.

  "Вишь ты, богомольный какой!" - подумал Владимир Иванович и почувствовал презрение к подпрапорщику. Ему почему-то казалось некрасиво-несовместимой богомольность, лампадка и особенно пасхальное яйцо с подпрапорщицким званием и молодостью.

  На чистенько застланном скатертью столе стоял потухший самовар, лежали чайные ложечки, щипчики для сахара, стояла вазочка с вареньем. Кровать была покрыта одеялом, а подушки белой накидкой с прошивками. Все было удивительно чисто и аккуратно, но комната оттого казалась только еще более холодною и неуютною.

  - Хотите чаю? - спросил подпрапорщик.

  Владимир Иванович вовсе не хотел чаю и чуть было не отказался, но подумал, что тогда уже окончательно нечего будет делать, и согласился.

  - Пожалуй.

  Гололобов старательно вымыл и вытер стакан и блюдечко и налил чаю.

  - Извините, пожалуйста, что чай не крепкий, сказал он, подвигая к Владимиру Ивановичу вазочку с вареньем.

  - Ничего, возразил Владимир Иванович, думая: "На кой черт он меня к себе зазвал?"

  Подпрапорщик сидел у стола, поджав ноги под стул, и машинально размешивал ложечкой чай в своем стакане. Владимир Иванович тоже помешивал свой чай, и оба молчали.

  И тут только Владимир Иванович испуганно догадался, что вышло недоразумение: его стук в окно подпрапорщик Гололобов, очевидно, принял за желание войти и теперь сам недоумевал. Владимир Иванович почувствовал себя очень неловко и покраснел. Положение казалось ему глупым и по его вине, а Владимир Иванович, как все здоровые и самодовольные люди, терпеть не мог видеть себя в глупом положении.

  - Погода скверная, -недовольно краснея своему началу, проговорил Владимир Иванович.

  - Да, погода теперь действительно очень дурная, - поспешно согласился Гололобов и замолчал.

  "Как он странно... подробно как-то говорит!" - подумал Владимир Иванович.

  Неловкость его быстро прошла, потому что он, как всякий доктор, привык говорить с различными, часто совершенно ему незнакомыми людьми. Кроме того, он, как и чиновников, всех военных считал глупыми и не находил нужным стесняться с ними.

  - О чем вы тут мечтали? - опять впадая в привычный снисходительно-презрительный тон, заговорил он.

  Владимир Иванович был уверен, что хозяин так же вежливо и чересчур подробно ответит: "Я тут ни о чем не мечтал..."

  Но вместо того подпрапорщик Гололобов, не подымая головы, ответил:

  - Я думал о смерти.

  Владимир Иванович чуть не прыснул со смеху, до того несовместимой с белобрысою физиономией подпрапорщика показалась ему такая глубокая и значительная мысль. Он удивился и засмеялся.

  - Во-от как! Что же это вам пришли в голову такие мрачные мысли?

  - Каждый человек обязан думать о своей смерти.

  - И каяться в своих прегрешениях, вольных и невольных! - пошутил Владимир Иванович.

  - Нет. Просто думать о своей смерти, - совершенно спокойно и вежливо ответил Гололобов.

  - Почему так уж обязан? - кладя локоть на стол и закладывая ногу на ногу, насмешливо спросил Владимир Иванович, каждую минуту с удовольствием ожидая, что подпрапорщик "сморозит" какую-нибудь глупость, что казалось ему обязательным для подпрапорщика.

  - Потому что каждый человек должен умереть, - ответил тем же тоном Гололобов.

  - Да... ну, это еще недостаточная причина! - возразил Владимир Иванович и подумал: "Он, должно быть, не русский, потому что уж очень правильно выражается..."

  И ему вдруг почему-то стало неприятно сидеть здесь, против бесцветного вежливого подпрапорщика, и захотелось уйти.

  - А я думаю, что причина эта - совершенно достаточна, - сказал Гололобов.

  - Не будем спорить! - насмешливо согласился Владимир Иванович, и ему стало неприятно еще и то, что считающийся им за глупого и ограниченного человека подпрапорщик Гололобов думал и говорил о такой серьезной, глубокой и страшной вещи, как смерть.

  - Спорить не надо, а надо готовиться, - сказал Гололобов.

  - Что? - высоко поднял брови Владимир Иванович и рассмеялся, потому что эта последняя фраза подпрапорщика показалась ему именно тою глупостью, которую он от него ожидал.

  - Да на кой же черт вам о ней думать? - уже окончательно небрежно и готовясь встать, возразил Владимир Иванович.

  Гололобов поднял голову, посмотрел на него и, как бы удивляясь, сказал:

  - Но ведь я уже говорил, что каждый человек обязан думать о своей смерти.

  "Да он идиот, что ли?" - с внезапным раздражением подумал Владимир Иванович.

  - Это почему же? - спросил он почти сквозь зубы.

  - Я уже на этот вопрос ответил вам, - заметил подпрапорщик.

  - Черт знает, что вы мне ответили! - с грубостью самоуверенного человека, которого раздражает непривычное сопротивление, и сам удивляясь своей грубости, возразил Владимир Иванович. - Будто оттого, что я каждый день непременно должен пить и есть и спать, или оттого, что я непременно состарюсь в свое время и приобрету морщины, лысину и прочее, так я и должен постоянно думать о еде, спанье, лысине и тому подобных глупостях!

  - Нет, - медленно и грустно покачал головой подпрапорщик. - Вы сами сказали, что все это глупости, а о глупостях думать не надо. Но смерть не глупость.

  - Да мало ли о чем мы и очень умном никогда не думаем... Да и что такое смерть? Придет смерть - помирать будем. Я, например, отношусь к этой неприятности совершенно равнодушно.

  - Этого не может быть, - качнул головой Гололобов. - Никто не может относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть.

  - А вот я отношусь! - пожал плечами Владимир Иванович.

  - Это означает только то, что вы еще не сознаете своего положения.

  "Ишь ты! Скажите! Ах ты, болван гололобый!" - густо краснея, подумал Владимир Иванович.

  Хотя он знал, что каждый человек считает себя если не умнее, то не глупее других, но здоровая самоуверенность его была так велика, что, говоря с человеком глупее себя, а таковыми считал он всех, с кем говорил, он бессознательно воображал, что всякий сознает его умственное превосходство над собою. И теперь, когда из слов и тона Гололобова он понял, что тот не только не признает его превосходства, но даже, напротив, убежден в своем, Владимир Иванович почувствовал что-то близкое к оскорблению. Но вместе с тем в нем явилось жгучее и досадное желание во что бы то ни стало доказать, что он - неизмеримо выше, а подпрапорщик прямо дурак. В эту минуту он бессознательно ненавидел подпрапорщика.

  - Почему же я не сознаю? Это интересно, - криво усмехнулся он, силясь выразить на своем лице крайнюю степень презрения, на какую только был способен.

  Но подпрапорщик не подымал головы и не видел этого выражения.

  - Почему? Я не знаю, - тихо ответил он, как бы даже извиняясь за то, что не может удовлетворить законного желания собеседника.

  - А вы сознаете? - еще более краснея, спросил Владимир Иванович.

  - Да.

  - Это инте-ре-сно...

  - Положение каждого человека сеть положение приговоренного к смертной казни.

  Владимир Иванович вполне искренно подумал, что подпрапорщик высказал избитую, давно известную ему, Владимиру Ивановичу, мысль. И от этого он сразу успокоился и опять почувствовал себя неизмеримо выше подпрапорщика, за новость считающего то, что ему кажется азбукой.

  - Стара штука! сказал он и, вынув портсигар, хотел закурить и уйти.

  - От этого она не перестает быть правдой. Избитые мысли почти всегда бывают самыми правдивыми мыслями, - спокойно возразил подпрапорщик Гололобов и подвинул Владимиру Ивановичу спички.

  - Что? - переспросил Владимир Иванович, потому что не мог сразу уяснить себе: умное или глупое сказал подпрапорщик.

  - Я не знаю, почему я обязан говорить только новые, неизбитые вещи, - подняв глаза, сказал подпрапорщик Гололобов. - Я думаю, что я должен говорить только правдивые мысли...

  - Гм... да... - сказал Владимир Иванович, невольно думая о том, можно ли в данном случае сказать "правдивые" мысли.

  - Конечно, это так, - согласился он, не решив своего вопроса. - Но к этому уже давно пора привыкнуть, - докончил он, неуверенно чувствуя, что говорит не то, что надо, и сердясь за это не на себя, а на подпрапорщика.

  - Я думаю, что это плохое утешение для всякого приговоренного к смертной казни. И наверное, он ни о чем не думает, кроме как о казни.

  И со странным для его неподвижного лица выражением интереса Гололобов прибавил:

  - А вы разве думаете, что это не так? Это выражение интереса польстило Владимиру Ивановичу. Он подумал, выпустил дым изо рта и, закинув голову, сказал:

  - Нет, я думаю, что это так, конечно. Но ведь смертная казнь, во-первых, насилие... грубое и противоестественное, а во-вторых, стоит ближе к человеку...

  - Нет, и смерть - неестественное явление и насилие, - сейчас же, как будто он только что обдумывал этот вопрос, возразил подпрапорщик.

  - Ну, это только красивая фраза, и больше ничего! - добродушно-насмешливо воскликнул Владимир Иванович.

  - Нет. Я не хочу умирать, но умру. Во мне есть желание жить, и весь я приспособлен к жизни, а все-таки я умру. Это и насилие, и противоестественно. Это было бы красивою фразой, если бы в действительности было не так... Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт.

  Гололобов выговорил это серьезно и медленно.

  - Но это закон природы! - пожал плечами Владимир Иванович и почувствовал, что у него начинает болеть голова и что воздух в комнате очень тяжел.

  - И смертная казнь есть закон. А от кого исходит этот закон - все равно... от природы или иной власти. И тем тяжелее, что со всякою иною властью бороться можно, а с природой и бороться нельзя.

  - Ну, да, - с досадой согласился Владимир Иванович. - Но час смерти нам неизвестен!

  - Это правда, - согласился Гололобов. - Но зато осужденный на казнь до самой последней минуты, вероятно, надеется на прощение, на случай, на чудо. Но никто не надеется жить вечно.

  - Но зато все надеются жить долго.

  - На это нельзя надеяться. И не долго, потому что жизнь человека очень маленькая, а любовь к жизни у человека очень велика.

  - У всякого ли? - с усмешкой спросил Владимир Иванович, и ему самому было странно, что он усмехается, когда нет ничего смешного.

  - У всякого. У одних сознательно, у других бессознательно. Жизнь человека это он сам, а себя самого всякий человек любит больше всего и всегда.

  - Ну так что ж из этого?..

  - Я не понимаю вас, - сказал Гололобов. - О чем вы меня спрашиваете?

  Владимир Иванович вдруг почувствовал, что от этого неожиданного вопроса подпрапорщика он забыл, что хотел сказать. Несколько времени он тупо и покраснев смотрел на подпрапорщика и мучительно старался поймать ускользнувшую мысль, но вместо того он подумал, что Гололобов, должно быть, считает его дураком и издевается над ним. Эта мысль была для него положительно ужасна. Он сначала побледнел, а потом побагровел так, что даже его толстая и чистая шея налилась кровью. А потом мысль эта нашла исход в грубом и злом взрыве: ему неудержимо захотелось крикнуть подпрапорщику что-нибудь грубое, отчаянно оскорбительное... нагнуться к самому его тусклому, прыщеватому лицу и крикнуть.

  - Ну да, к чему вы всю эту чушь нагородили? - визгливо почти крикнул он, мучительно сдерживаясь, чтобы не сказать еще большей грубости.

  Гололобов быстро встал, вытянувшись во фронт, но, прежде чем Владимир Иванович успел что-либо подумать, опять сел и сказал довольно тихо, но отчетливо:

  - К тому, что таковы мои чувства и убеждения, и я намерен лишить себя жизни.

  Владимир Иванович широко раскрыл глаза, пошевелил губами и уставился на подпрапорщика. Подпрапорщик сидел перед ним по-прежнему неподвижно и в прежней позе, помешивая ложечкой в стакане. Владимир Иванович смотрел на него и чем больше смотрел, тем в голове его что-то становилось все яснее и яснее. Какая-то мысль вертелась у него в мозгу. Он сделал усилие, и вдруг все стало ясно. И, не доверяя себе и почти еще считая свою мысль невероятною, Владимир Иванович спросил:

  - А скажите, Гололобов, вы, часом, не сумасшедший?

  Гололобов потупил глаза и пошевелил своими узкими вздернутыми плечами.

  - Я сам так думал сначала.

  - А теперь?

  - А теперь думаю, что я вовсе не сумасшедший и что в том намерении лишить себя жизни, которое я имею, нет ничего абсурдного.

  - По-вашему, самоубийство без всякого повода...

  - У меня есть повод, - перебил его Гололобов.

  - Какой? - с любопытством спросил Владимир Иванович.

  - Я уже сказал вам, - удивленно ответил подпрапорщик.

  Он помолчал, а потом заговорил вежливо, но, видимо, с усилием:

  - Я сказал, что жизнь человека нахожу жизнью приговоренного к смертной казни. И не желая и не будучи даже в силах дожидаться... я хочу сам...

  - Никакого смысла, - сбивчиво возразил Владимир Иванович, - совершить насилие... ради... избавления от насилия...

  - Не ради избавления, избавиться нельзя, а ради прекращения жизни приговоренного к смерти... Лучше уж скорее.

  Владимир Иванович почувствовал, как что-то холодное и неприятное пробежало у него по спине и отозвалось в коленях.

  - Не все ли равно! - сказал он.

  Гололобов молчал.

  - Послушайте, - заговорил Владимир Иванович (ему казалось, что очень не трудно разубедить подпрапорщика в справедливости его странных убеждений), - разве вы не понимаете, что это будет насилием над самим собою...

  - Нет, это будет насилием моего духа над природой... это прежде всего... а потом - да...

  - Но разве ваш дух не то же создание природы, что и ваше тело, и...

  Вдруг Гололобов улыбнулся. В первый раз Владимир Иванович видел его улыбающимся, и улыбка эта его поразила: большой рот подпрапорщика растянулся чуть не до ушей, глазки сузились, и все лицо его расплылось в бессмысленную гримасу добродушного пьяного.

  - Я это очень хорошо знаю, - ответил он. - И то, и другое - создания природы, но неодинаково важные для меня. Дух мой есть именно я, а тело - только случайное помещение, не больше.

  - Но если ударит кто по вашему телу, вам будет больно?

  - Значит...

  - Если бы тело мое было именно я, то я бы остался жить, - перебил его Гололобов. - Смерть не была бы тогда приговором к казни: ведь и после смерти мое тело останется. Тело есть вечно.

  Владимир Иванович не мог не улыбнуться.

  - Самый оригинальный парадокс, который я когда-либо слышал.

  - Нет, в нем ничего нет ни оригинального, ни парадоксального. Это - факт: тело есть вечно. Я умру, тело распадется на атомы, атомы сложатся в какую-нибудь иную форму, но сами не изменятся и ни один не исчезнет. Сколько было в мире атомов, когда было мое тело, столько их будет и тогда, когда я умру. Можно даже допустить, что комбинация когда-нибудь повторится и будет та же форма. Это пустяки... Дух умрет.

  Владимир Иванович развел руками. Он уже не считал подпрапорщика сумасшедшим и вообще не мог отдать себе отчета, имеет ли даже смысл то, что он, подпрапорщик, говорит, но в душе у него было тяжело, и какой-то грозный внутренний, еще непонятный смысл всего того, что с ним случилось, шевелился во всем: и в словах подпрапорщика, и в тяжелом свете лампы, и в нем самом, и в бестолковой пустой комнате.

  - А может, и нет, - все-таки возразил он. - Разве вы знаете, что загробной жизни нет?

  - Я этого не могу знать, - ответил Гололобов и качнул головой. - Но это все равно.

  - Как все равно?

  - Все равно: если нет, то дух мой исчезнет, а если есть какая бы то ни было, то все-таки мой дух исчезнет, - ударяя на слове "мой", подтвердил подпрапорщик. - Я исчезну. Будет ли потом дух мой святым в раю или грешником в аду или переселится в другое существо, - я, именно я, мои пороки, привычки, смешные и прекрасные особенности, мои сомнения, мой ум, моя глупость, мой опыт и мое незнание, все то, что было именно подпрапорщиком пехотного полка, человеком Гололобовым, все исчезнет. Будет что угодно, но не Гололобов.

  Владимир Иванович чувствовал себя и физически скверно: ноги дрожали, и голова болела, и ему было грустно, досадно, тяжело, страшно и пусто.

  "Ну его к черту! - подумал он. - Это сумасшедший, с ним и сам с ума спятишь!"

  - Прощайте! - отрывисто сказал он и встал, точно его толкнул кто.

  Гололобов тоже встал и по-прежнему вежливо ответил:

  - Прощайте.

  Владимир Иванович надел пальто, шляпу, калоши, взял палку и, не глядя на подпрапорщика, подал ему руку.

  Они вышли вместе в темные сени, где все так же и еще сильнее пахло теплым хлебом и дрожжами, и Гололобов отворил дверь на улицу.

  - Прощайте, - еще раз сказал Владимир Иванович.

  Подпрапорщик из темных сеней ответил:

  - Прощайте.

  Владимир Иванович, осторожно ощупывая палкой, грузно спустился с крыльца.

  - Смотрите не вздумайте и вправду того... от скуки! - весело, как ему казалось, но на самом деле вовсе не весело, сказал Владимир Иванович.

  - Я сказал, что таковы мои убеждения... - Глупости! Прощайте! - почти со злобой закричал Владимир Иванович и чуть не бегом пустился от крыльца.

  

  

  

  

   II

  Владимир Иванович слышал, как стукнула дверь, и поспешно зашагал по улице. Дождь усилился, и ветер тоже. Но Владимиру Ивановичу это было приятно, и он даже сдвинул фуражку на затылок. Лоб у него был тяжелый и потный.

  Раз он оглянулся и уже далеко позади увидел красноватую точку освещенного окна, неподвижно стоявшую в темной мгле ночного дождя.

  - Черт знает что такое! - недоуменно повторял сам себе Владимир Иванович, звучно шлепая по лужам и чувствуя, что правый ботинок весь в воде.

  Владимир Иванович сам не мог понять, серьезно ли было то, что было, или это была глупость, неизвестно даже с чьей стороны. Но все-таки ему почему-то уже не казалось, что если глупость, то непременно со стороны подпрапорщика. Весь разговор представлялся ему тяжелым бредом и даже не бредом, а просто чем-то вроде ядовитого, тяжелого запаха.

  Владимир Иванович шел, глядя себе под ноги и стараясь успокоиться и прогнать какое-то скверное, сосущее чувство, засевшее где-то в самой глубине его души.

  - Чего я, собственно, так огорчился? - с иронией спрашивал он сам себя, но от этого вопроса тяжелое чувство не утихало, но даже усилилось до болезненной тоски.

  "А что, как он и вправду застрелится!" - вдруг пришло ему в голову.

  И в первый раз с осязательною ясностью Владимир Иванович понял, что все это были не теоретические безвредные рассуждения, а нечто неразумно-ужасное, мрачное и давящее живую душу, - душу человека, который сейчас еще жив, а через минуту, быть может, исчезнет. Впечатление было так сильно, что Владимир Иванович разом повернулся всем телом и побежал назад, не обращая внимания на лужу, скользя и сбиваясь в жидкую грязь. Запыхавшись, весь в поту, с фуражкой, сдвинувшейся на затылок, он добежал до квартиры Гололобова и остановился, как давеча, перед освещенным окном. Сначала ему показалось, что он видит лицо подпрапорщика, но то был освещенный бок самовара. Лампа по-прежнему горела на том же месте, и виден был стакан с недопитым чаем и блестящею ложечкой. Но самого подпрапорщика не было. Владимир Иванович в нерешительности медлил перед окном. Ему чудилось, что там, в комнате, стоит страшная тишина и неподвижность, а посреди комнаты лежит убитый подпрапорщик. Владимир Иванович удивительно живо представил себе его фигуру, раскинувшуюся на полу, с бледным лицом, неподвижными глазами, струйкой крови на виске и на полу, с револьвером, зажатым в омертвевших пальцах. Владимиру Ивановичу показалось даже, что над столом, заволакивая лампу, плывет и колышется дым, но в это время на пристально напряженные глаза его набежали слезы, а когда он сморгнул их, дыма уж не было. Владимир Иванович простоял так минут пять, не сводя глаз с окна и чувствуя, что надо, и как можно скорее, сделать что-то важное, неизмеримо важное, и это его мучило. Но что, он не знал.

  - Это наконец сумасшествие! - пожал плечами, растерянно улыбаясь, Владимир Иванович, и ему стало ужасно стыдно, чтобы кто-нибудь, а главное сам Гололобов, не увидел его перед окном.

  "Подпрапорщик спит, наверное, а я торчу тут как дурак! - со злобой подумал он. - Да и чего я испугался? Все мальчишки собираются застрелиться и все, слава Богу, живы остаются! Черт бы его побрал!.."

  Владимир Иванович решительно повернулся, возмущенно поднял ворот пальто, надвинул шляпу и пошел обратно; не оборачиваясь, он свернул в переулок и вошел в свой двор. В большом доме у хозяев слабо светился огонек синей лампадки, а в окнах его флигеля было темно. И эти темные окна показались ему какими-то жуткими. И только сейчас, в первый раз, он обратил внимание на свой флигелек: это был старый, облупившийся дом, весь задвинутый в темную неподвижную массу деревьев сада. Среди этих огромных молчаливых деревьев дом казался маленьким, таинственным, и Владимиру Ивановичу вдруг стало страшно, что он живет и сегодня будет спать ночью в таком доме.

  "Ну, это уж совсем глупо! - с полным негодованием, чуть не вслух, сказал себе Владимир Иванович. - До чего может довести себя человек!"

  Он решительным шагом взошел на крыльцо, заскрипевшее под ногами, и постучал в дверь один раз и другой. За дверью царствовало молчание, и тишина нарушалась только медленным непрестанным шорохом дождя и журчанием воды, лившейся где-то с крыши в бочку. Владимир Иванович постучал еще и еще изо всей силы и почти обрадовался, услышав за дверью шаги своего Пашки и его сонный голос:

  - Кто там?

  - Я, - отвечал он громко, и как будто от звука его голоса все пробудилось, и исчез оттенок таинственности, делавший все таким страшным. Шепот дождя стал обыкновенным шумом; вода бойко и даже весело зажурчала в бочке; в окнах мелькнул свет и рассеял тяжелую тьму, а сад точно отступил назад, и Владимир Иванович ясно увидел обыкновенные добродушные деревья, покачивающиеся от ветра.

  Владимир Иванович пошутил о чем-то с Пашкой, приказал завтра разбудить себя пораньше, весело разделся и ли на кровать.

  Пашка, зевая во весь рот, забрал его сапоги и ушел.

  Но когда Пашка ушел и Владимир Иванович остался один, он тотчас же почувствовал, что то гнетущее, тоскливое чувство, которое возбудил в нем разговор с Гололобовым, не прошло, что оно тут, в нем, и сейчас выйдет наружу, и опять будет страшно и грустно. Но вместе с тем Владимир Иванович чувствовал, что он не может ничем помешать этому, и заметался в тоске. Он подкрутил повыше огонь лампы, хотел читать, не мог, бросил книгу, потушил лампу и закурил папиросу. Красный огонек папиросы тихо тлел в его руках и, по временам вспыхивая, освещал часть стены, узор обоев, пальцы, и одеяло, и усы Владимира Ивановича.

  "А все-таки этот подпрапорщик удивительно странный человек", - думал Владимир Иванович, и ему было немного неприятно, что нашелся в одном с ним юроде, так близко от него, человек чем бы то ни было удивительный, и этот человек не он, Владимир Иванович Солодовников.

  "И как это я его раньше не замечал? Чего он дурачком прикидывался? - подумал Владимир Иванович. - И неправда, вовсе он не прикидывался, а просто я не мог его заметить. Почему? Неужели же я так... глуп или... что не мог его понять? Этого не может быть!" - усмехнулся Владимир Иванович, сам не зная, почему именно не может быть.

  "Слишком я просто был занят самим собой, - поежился Владимир Иванович. - А отчего? Оттого, что приучили к этому окружающие идиоты: никак не ожидал, что между ними может найтись... А может, и не потому? Почему же я так был занят собой? Вот хоть тому же подпрапорщику пришли в голову такие мысли... конечно, незрелые, - с удовольствием подумал Владимир Иванович, - но важные, а мне не приходили? Чем же я был так занят в себе? Не наружностью же... И почему же тогда я воображал, что я выше всех? Всякий человек, положим, это воображает. И я, значит, такой же человек, как и все? Ну конечно же! Глупости какие лезут в голову..."

  Папироса уже догорала. Владимир Иванович пыхнул в последний раз и отшвырнул окурок на середину комнаты. Красная точка, описав в темноте полукруг, упала, рассыпалась искорками и покатилась, а потом осталась лежать неподвижно в темноте. Из оранжевой она сделалась красною, потом незаметно стала делаться все меньше и меньше. Владимир Иванович лежал неподвижно и смотрел на огонек.

  "И почему это я никогда не думал о том? То есть я думал, но как-то незаметно... А ведь это и вправду ужасно: вот живем мы все, живем, а потом умрем. Так зачем же тогда, не говорю уж наши заботы, огорчения и радости, а даже наши идеалы... Вот Базаров говорил, что лопух вырастет, а в сущности, и еще того хуже: и этого неизвестно. Может, и лопух не вырастет, а просто ничего не будет. Завтра помрут все, кто меня знал, бумаги мои, сданные в архив, съедят крысы или их сожгут, и все будет кончено. Никто и не вспомнит обо мне. Сколько миллионов людей существовало до меня, а где они? Я вот хожу по пыли, а эта пыль вся пропитана остатками тех людей, которые так же были самоуверенны, как и я, и думали, что это очень важно, что они живут!"

  Огонек папиросы вдруг исчез. Владимир Иванович моргнул глазами, но огонек исчез окончательно.

  "Вот огонек... горел - и нет его! Пепел остался; может быть, можно опять зажечь, но это уж будет не то... Того, что горел, того уж не будет!.. Меня не будет".

  И чувствуя какой-то неприятный озноб в ногах и спине, Владимир Иванович подумал:

  "Доктора Солодовникова... нет, не так... доктора Владимира Ивановича Солодовникова уже никогда не будет..."

  Он повторил эти слова несколько раз с ужасом и упорством отчаяния. Сердце билось неровно и быстро, в груди было невыносимо тяжело, и на лбу явственно выступил пот.

  "Меня-то уж не будет! Неужели же... Ну, конечно! Все будет: и деревья, и люди, и чувства - много приятных чувств, любовь и все такое, - а меня не будет. Я даже смотреть на это не буду. Не буду даже знать, есть ли это все или нет! То есть даже не то, что "не буду знать", а просто меня совершенно не будет! Просто? Нет, это не просто, а ужасно, жестоко и бессмысленно! Зачем же я тогда жил, старался, считал это хорошим, а то дурным, думал, что я умнее других?.. Все равно меня не будет".

  Владимир Иванович почувствовал, будто глаза у него стали мокрые, и ему было стыдно этого, и он обрадовался этому, думая, что слезы облегчат то невыносимо холодное и тяжелое чувство, которое давило его. Но глаза были сухи и широко пялились в темноту. Владимир Иванович тяжело и с усилием вздохнул и весь обомлел от тоски и страха.

  "И меня черви съедят... Долго будут есть, а я буду лежать неподвижно. Они будут есть, копошиться... белые, склизкие... Пусть лучше меня сожгут... нет, это тоже ужасно! Зачем же я жил!"

  Владимир Иванович почувствовал, что он все больше и больше судорожно дрожит. Ветер гудел за окном, а в комнате было тихо и неподвижно.

  "И ведь я умру скоро... Может быть, я завтра умру... сейчас! Ведь это так просто: заболит самым невинным образом голова, а потом все хуже, хуже... и смерть... Я ведь сам знаю, что это просто, знаю, как и почему это, а между тем остановить и предупредить не могу! Умру. Может, завтра, может, сейчас... Может, я и вправду уже простудился, когда стоял под окном, и уже умираю... Мне еще кажется, что я здоров, а во мне уже начался окончательный процесс".

  Владимир Иванович хотел пощупать себе пульс, но сейчас же бросил и с отчаянием уставился в потолок, которого не было видно. И вверху над ним, и с боков, везде была холодная серо-черная тьма, среди которой было еще страшнее и печальнее то, что он думал.

  "Все равно я не могу остановить! Да если бы и остановил сейчас, все равно рано или поздно умру: ведь не буду же я бессмертен. И как это я, да и все мы думаем, что медицина великая наука? Сегодня поможет, завтра поможет, а в конце концов все равно все умрут: и здоровый, и больной... и... как это ужасно! Я ведь не боюсь смерти, но зачем же непременно смерть? Какой смысл, кому нужно?.. Нет, я боюсь, боюсь..."

  Владимир Иванович вдруг притих: он вспомнил о воскресении мертвых и загробной жизни. Точно что-то мягкое, тихое и ласкающее опустилось на его измученный мозг, и ему стало хорошо и спокойно.

  Но сейчас же все вспыхнуло со злостью, ненавистью и отчаянием.

  "О, глупости. Ведь никто, никто не верит этому, и я не верю и нельзя верить! Какой смысл в этом? Кому, на кой черт, нужны бестелесные души, лишенные формы, и чувств, и индивидуальности, плавающие в эфире? Да и все равно, потому что страх все-таки остается, все-таки мы ничего не знаем, кроме факта смерти... А прапорщик прав, что чем ждать в этом вечном ужасе, лучше самому... Тут есть что-то облегчающее, в том, что - сам. Вот возьмешь и сделаешь... И даже как будто займет то, что делаешь, и не заметишь самого ужасного момента умирания... А естественным путем: до самого последнего момента будешь надеяться, и глупо надеяться, потому что все равно если не умрешь в этот раз, то умрешь в другой, а непременно умрешь и... надеяться не надо! И до последнего мгновения бояться... даже не бояться, а умирать от страха..."

  Владимир Иванович зажал уши ладонями, точно кто-то оглушительно и монотонно кричал ему в ухо бесконечное число раз одно и то же слово: "Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть..."

  - А-а! - вдруг завизжал Владимир Иванович и разом вскочил на кровати.

  Все было темно и неподвижно. Чуть-чуть только светилось окно в сад смутным синевато-серым пятном. А за окном мотались черные ветки.

  "Ну его к черту! О, будь ты проклят! Не хочу, не хочу!" - дико думал Владимир Иванович, охватив изо всех сил руками колени и задерживая дыхание. И где-то, еще глубже этой первой мысли, не переставая шевелилась другая неуловимая, но ужасная своею ясностью и неопровержимостью: "Все равно, кричи не кричи, а так будет... умру... умру!"

  Владимир Иванович скрипнул зубами, схватил себя обеими руками за волосы, упал лицом в подушку и застыл. В ушах у него невыносимо шумело, и сквозь этот шум прорывался тихий, протяжный, невыносимо-печальный звон.

  Владимир Иванович выпустил волосы, повернулся лицом кверху и широко раскрыл глаза. Отчаяние исчезло, вместо него была пустота. И эта пустота была хуже, невыносимее отчаяния; это была пустота мертвеца.

  "Лучше самому", - подумал где-то далеко в глубине мозга Владимир Иванович и почувствовал, что лицо у него совершенно неподвижное и холодное и холодны руки и ноги.

  "Лучше самому", - повторил он мысленно и тихо, точно крадучись, стал вставать с кровати, потихоньку высовывая ноги из-под одеяла на холодный пол.

  "И какой идиот думает о том, как лучше, и честнее, и умнее жить, когда надо думать о том, как ужасно умереть!" - со злобой думал он, вставая и точно в бреду вглядываясь в яркое красное пламя, стоящее перед ним, и чье-то ужасное, бледное лицо.

  Но это лицо было лицом Пашки, который со свечой в руках стоял перед ним.

  - Владимир Иванович, за вами пришли! - говорил он.

  Владимир Иванович тупо на него смотрел и удивлялся, чего нужно Пашке среди ночи и отчего у него такое бледное лицо. За спиной Пашки торчала и еще одна знакомая, совершенно вытянутая физиономия.

  - А, что? Чего вам? - недоуменно спросил Владимир Иванович.

  - Вы извините, доктор, пожалуйста, - заговорила другая фигура и, выступив вперед, оказалась большим, длинным приставом, на котором уныло болтались усы и шашка. - Пришлось вас побеспокоить: там такое происшествие, а Леонида Григорьевича нет в городе.

  Владимир Иванович опустился на кровать, натянул одеяло на голые ноги и смотрел на болтающиеся усы, вспоминая с усилием, что Леонид Григорьевич его коллега, городской врач.

  - Там, знаете, вольноопределяющийся один застрелился, - продолжал пристав, точно извиняясь за бестактность самоубийцы, выбравшего такое неудобное время.

  - Подпрапорщик, - машинально поправил Владимир Иванович.

  - Ну да, то есть подпрапорщик. Вы, может быть, изволите знать: Гололобов... Дознание необхо...

  Будто что-то ударило по лбу Владимира Ивановича.

  - Гололобов? - с диким любопытством закричал он. - Так-таки застрелился?

  Пристав оторопело болтнул усами.

  - Разве вы знаете?

  - Ну, конечно... он мне сам сказал, - торопливо, захлебываясь и не попадая ногой в сапог, весь дрожа, бормотал Владимир Иванович.

  - Как? Когда? - вдруг совсем другим голосом заговорил пристав.

  - Говорил, говорил... а впрочем, я вам посл